Диктатор

Пешком добрались мы с Хью до ближайшей круглосуточной пиццерии, поели там пиццы под саундтрек, состоящий из песен «Ace of base» и им подобных, и вернулись обратно. В пиццерии мне понравилось; было тихо, чисто, безлюдно. Я не собирался ничего есть, но Хью купил три куска пиццы и один просто положил на стол передо мной, сказав «твой», так что у меня не осталось выбора, пришлось согласиться на поздний ужин и поесть немного. Он периодически был таким. Ничем не примечательным. Но от проявлений его такого мне хотелось закусывать край нижней губы и казаться спокойным, тщетно удерживая в себе новый всплеск сладкой нежности. И желания официально продаться ему в рабство. Он жевал свой кусок пиццы, я молча через трубочку потягивал воду из бутылки. «Это вредно, — хотелось сказать мне, — Вредно есть пиццу ночью, вредно вообще так питаться изо дня в день…», — думал я и молчал. Ему было виднее. Даже если бы я был прав, ему всё равно виднее. Несмотря на любые доводы. Наверняка он перестанет делать это, если посчитает нужным, но только тогда. И, если он заработает себе язву желудка благодаря такой диете, я не скажу «я так и знал!» или «а я тебе говорил». Если он заработает язву желудка и захочет, чтобы я готовил для него, я буду готовить. Буду покупать для него йогурт, чтобы он им завтракал и ненавидел его, буду «забывать» купить ему кофе и заполню холодильник овощами и фруктами, чтобы когда-нибудь, когда он полезет за банкой пива, он захватил вместе с ней что-нибудь более полезное. Если пристрастие к жареному и острому свалит его на больничную койку, я буду очень переживать за него, я приду к нему в больницу, если он позволит. Без упрёков, с одним только желанием помочь. Но это случится тогда, когда случится. Даже, если это будет завтра. Я не стану говорить ему о вредности пиццы по ночам. Говорить то, что он уже не раз слышал, пусть и не от меня. Ему виднее, и он сам решит для себя всё. Если захочет решить. Я смотрел на его руки, и думал — вот он, мой мужчина. Такой, что я даже готов с ним расстаться. В любой момент. Это было бы очень горько для меня, но, если бы ему было действительно без шуток нужно, чтобы я ушёл, я бы с ним не спорил. Ему виднее. И я не надеялся бы, что он вернётся ко мне когда-нибудь. Я был бы благодарен ему за то, что он был в моей жизни. За то, что он был во мне во всех смыслах. Уже сейчас я благодарен. За пиццу, за его руки, за то, что говорю ему, то, что умалчиваю, и то, что никак не могу сказать, за всё, что я ему посвящаю. Никому ещё я так не посвящал себя, свои мысли и свою жизнь. Я живу в его честь. И, дай мне силы всевышний, делать это, жить для него так, чтобы это было достойно его. Так, как ему необходимо. Я взглянул на него и он, жуя, посмотрел на меня. Я почувствовал, что начинаю улыбаться, ужасно морщась и делая глубокий вдох. Его развеселил мой сморщенный вид, и он тут же улыбнулся мне в ответ. Я хотел сказать ему: «Милый, я так тебя люблю. Я так сильно люблю тебя!», но выдохнул, промолчав в итоге. Думаю, он всё понял. Закончив есть, он вытер губы и руки салфеткой, а после, оставив меня одного на пару минут, ушёл в туалет, и, проходя мимо, коснулся моего плеча тыльной стороной ладони. Он явно всё понял. Играла попсовая, невероятно романтичная музыка. Я комкал пальцами салфетку, глядя поверх кресел и столов в сторону окна — на нём мелькали фонарики маленькой одноцветной гирлянды. Было такое чувство… Когда попадаешь в ситуацию, в которой можешь просить другого человека о чём угодно. Как если в детстве кто-нибудь из взрослых говорит «ты можешь выбрать любую игрушку в магазине», и ты растерян и счастлив одновременно, не знаешь, куда ринуться в первую очередь, что выбрать, ты полон благодарности и удовольствие в тебе плещется через край, ты не знаешь, куда приложить его, на что выплеснуть. И не так важна та игрушка, выбранная в итоге, не так важен выбор, хотя в детстве кажется, что это самое главное. Самое важное — ощущение в первое мгновение, как только ты поверил, что тебе это говорят серьёзно. Непередаваемое словами ощущение. Вот и в это мгновение я испытывал то же самое ощущение, только вместо магазина с игрушками передо мной был весь мир, вся видимая вселенная, взрослым был мой диктатор, человек с безграничными возможностями, и я мог просить его о чём угодно. Что он для меня? Зачем он нужен мне? С игрушками или без них. Есть много людей, похожих на него внешне, похожих поступками, и мне случалось даже оказываться с такими в непосредственной близости. До него у меня был один очень красивый парень, который, разумеется, очень скоро исчез из моей жизни. Я говорю — очень красивый, и готов сам же с собой спорить. Очень красивый — это про Хью. Его красоту я смог рассмотреть во всех его уголках. О ней я знаю достаточно, чтобы иметь основания заявить: он очень красивый человек. О том парне до него я знал мало. Может быть, я не всё в нём успел разглядеть, а, на самом деле, в его внешности таились какие-нибудь по-настоящему неприятные, некрасивые черты… Всё это звучит так, будто бы я хотел превознести внешность Хью на недосягаемую высоту и вообще отделить его от всего человечества. Но это не так. Просто некоторые части его тела вызывают во мне восторг, и я ничего не могу с этим поделать. Сидя рядом с ним в машине, я смотрю со стороны на его бедро, например, и думаю о том, что оно прекрасно. Таких частей в нём переизбыток. Я не считаю его идеальным, я вижу его несовершенства, но куда больше и чаще я отыскиваю то, что способно обезоружить меня и лишить красноречия при любой попытке к критике. Мой маленький очаровательный диктатор, с вычищенными моим взглядом уголками красоты. И я иногда сходил с ума по-своему, растворяясь в недоумении, как он может позволять мне так изучать себя. Почему он позволяет мне смотреть на себя? Я окунался в настоящее сумасшествие, пытаясь понять, как такое может быть возможным. Все его косточки, его мышцы и волосы, изгибы его рук, ушей, цвет его кожи, пятнышки, родинки, веснушки, все его влажные места, глаза и ресницы, топорщащаяся над ушами стрижка. Оттопыренные ушки. Он был похож на густую и звенящую позднюю весну; весенний ветер, отчаянно пытающийся ворваться в собственное лето. Я был рядом с ним зимним человеком. Старым, как гора, скандинавским чудовищем, занесённым тонким слоем холодного белого снега. Когда он впивался в меня руками, кончая внутрь моего тела и обжигая мой слух бесстыдными стонами, мне казалось, что мой снег тает от его мерцающего, как мираж, весеннего зноя. Он словно бы воздевал зелёный венок, свитый из полевых трав, на мои заснеженные волосы. Мне казалось, мой Фрейр обладает способностью дарить время жизни, или даже целую жизнь, как он это сделал со мной. Ещё одну, чуть более короткую, но новую, чистую, полную солнца жизнь. Мой почти-летний бог. — Идём домой, — окликнул меня солнечный бог, похлопав меня по макушке. — Я сейчас такого надумался. — признался я, растекаясь по красному дивану пиццерии, — Хочется уснуть прямо тут, счастливым и умиротворённым. — Но ты понимаешь, что спать тут я тебе не позволю? — поинтересовался Хью. Я посидел пару секунд, после чего кряхтя принялся садиться ровно. — Ты что-то нарисовал? — Хью наклонился ко мне, обнимая со спины, и я отважился обхватить его за талию, цепляясь пальцем за петельку на его джинсах. — Пока ждал тебя. — Я должен это сохранить, — он достал телефон, включая камеру, — Ты, чёрт возьми, нарисовал на подносе кетчупом… Дома красками не рисуется? — Дома я тоже рисовал тебя, — напомнил я. — Кетчупом… — фотографируя моё творение, пробормотал Хью, — Чей бы ещё ребёнок мог такое навалять? Только мой… Люблю тебя. Я довольно поёжился. Буду рисовать всем, что угодно, если он станет говорить мне о любви после этого. — Ребёнок? — Хью ткнул меня в макушку углом телефона. — М? — Ты меня любишь? — Чертовски сильно. Хью привычным жестом поставил телефон на блокировку, сунул в карман, обхватил мою голову ладонями и поцеловал туда, куда ткнул только что телефоном. Это было всепоглощающее тотальное счастье на три с лишним секунды. Через три секунды Хью стащил меня с дивана, уводя к выходу. На улице он сунул руку в карман толстовки, по-прежнему не отпуская моей руки. И, должен признать, меня очень умилила надобность совать руки в чужие карманы. — Ты уверен, что выспишься?.. — обеспокоенно пробормотал я, сдёргивая кофту через голову, когда мы пришли домой и в спальню. — Зачем ты спрашиваешь, если знаешь? — зевая, усмехнулся Хью, — Но это ничего. Иногда полезно. Чёрт… Я шёл по улице, думал о сексе… А сейчас, кажется, смогу разве что ровно упасть на кровать… Хотя, даже не уверен, что выйдет ровно. Я с укором на него посмотрел. — Будешь спать, лёжа криво, — пожал я плечами. — Ну… — потирая шею и садясь рядом с подушкой, произнёс он, — Тоже, чем не вариант, малыш… Слушай, ты сильно на меня обидишься, если я натяну резинку и только подрочу в твоих объятьях? — Вовсе не обижусь, — ответил я. — Ты чудо, крошка, — решил он. Утром я поднялся вместе с ним. — О чём таком ты вчера думал, — запивая кусочек тоста утренним кофе, внезапно спросил Хью, — Когда не мог уснуть. Я помолчал, продолжая намазывать джем на хлеб. — Ни о чём таком, — ответил я, — О своей жене, в продолжение того, о чём мы говорили до этого… — Можно вопрос? — и не дожидаясь разрешения, Хью спросил, — Ты говорил, она тебя выставила? — Она решила, так будет лучше нам обоим, — сказал я, — Я, кажется, говорил уже. Хью покивал, поднимая брови. — Я понял, — произнёс он, — Спасибо. — Не за что, — откладывая нож, отозвался я. — Трудно жить с человеком, к которому совсем не осталось чувств. Я кивнул на его слова, откусывая кусок от бутерброда. — Поэтому она и выставила, — добавил Хью, — Надеюсь, ты не будешь больше думать об этом с таким скорбным лицом. Ничего не бывает вечно, а особенно если дело касается любви женщины. «Так ведь это я же их бросил, — подумал я, — Или я вовсе не играл никакой определяющей роли, какую себе приписываю?.. Что, если это от меня хотели избавиться?» Я задумался об этом вновь. Но уже совершенно не с таким скорбным лицом, как вчера ночью.