***
За столько времени Норбер, – не то чтобы привык повиноваться сестре, - но понял, что легче лишний раз с ней согласиться, нежели вступать в спор и потом еще энное количество времени терпеть ее «политику полного игнорирования». Как аристократу, ему никогда не приходилось приспосабливаться к окружающему миру, однако уже из одного только чувства самосохранения он избегал всяческих конфликтов, хотя временами и было сложно устоять. Например, когда во время одного из вечеров в театре Матильда принялась разглагольствовать на тему нового секретаря отца, абсолютного, по ее мнению, деревенщины, несмотря на всю его «наигранную воспитанность и изысканность». - Уж коли родился простолюдином, на всю жизнь простолюдином и останется, - с надменным видом утверждала она; и это был, пожалуй, ее единственный аргумент. Норбер старался слушать сестру вполуха, уделяя больше внимания сцене, нежели ее рассуждениям. Он все равно знал, что ее словам иной раз нельзя верить: честность в Матильде уступала ее желанию оставаться величественной. Как и в практически каждой аристократке. И, покуда она ругала «дурные, не в меру напыщенные манеры» мсье Сореля, первейшей ее задачей оставалось производить впечатление воспитанной, остроумной, начитанной и, без сомнения, обворожительной за счет сочетания природной красоты и своего равнодушного ко всему внешнего вида, девушки. Это Норбер также знал – знал с детства и знал настолько хорошо, что должен был бы оставаться равнодушным ко всем ее словам, но шпильки в адрес мсье Сореля все-таки задевали и самого Норбера. - Однако же, Матильда, он прекрасно справляется со своими обязанностями секретаря, - возразил – впрочем, несколько рассеянно, не отрывая взгляда от сцены – маркиз де Ла-Моль. – Со следующей неделе я буду отправлять его в свои поместья… раз в месяц, да, раз в месяц… я доверяю рекомендациям аббата Пирара, да и, к тому же, сам по себе Жюльен – очень приятный молодой человек. Он справится и с делами в поместьях… - Я говорила совершенно не о его способности или неспособности справляться с обязанностями, - не без скрытого раздражения отозвалась Матильда. – Это еще ни о чем не говорит!.. - Хорошо, душа моя. Споры с маркизом обычно не доставляли Матильде никакого удовольствия: он либо бывал слишком занят, чтобы серьезно к ним относиться, либо не желал портить отношения с горячо любимой дочерью – и без того достаточно натянутые за счет ее избалованного, высокомерного характера, не признающего никаких авторитетов. Приходилось мириться с этим, оставляя попытки дальнейшего разжигания конфликта и посвящая себя пьесе, предсказуемой и скучной. - И все-таки ты несправедлива к мсье Сорелю, - негромко произнес Норбер спустя несколько минут молчания. Матильда взглянула на него удивленно, – настолько удивленно, насколько ей позволяла ее обязанность оставаться величественной, – но не удостоила его ничем, кроме раздраженного: - Ты и понятия не имеешь о том, о чем берешься судить.***
- Таков дух приверженности к своей партии. Никаких подлинных страстей в девятнадцатом веке нет. Потому-то так и скучают во Франции. Совершают ужаснейшие жестокости, и при этом без всякой жестокости. - Тем хуже! Уж если совершать преступления, то надо их совершать с радостью: а без этого что в них хорошего; если их хоть чем-нибудь можно оправдать, так только этим. Старающаяся не упустить ни слова из диалога Жюльена и Альтамиры Матильда протиснулась как можно ближе к ним, в то же время не желая отпускать брата. Норберу в свою очередь это было крайне неудобно и неуместно по его положению в обществе – в высшем обществе! Но, увы, на данный момент Матильду не интересовали подобные детали; все ее внимание было приковано к разговору молодых людей и, как начинал догадываться Норбер, в первую очередь к Жюльену. Впрочем, граф и сам начинал вслушиваться в их слова – вслушиваться с неподдельным любопытством, - параллельно наблюдая за сестрой. Он наконец начал успокаиваться по поводу неподобающего поведения Матильды, ведь, похоже, никто этого и не заметил, помимо самого Норбера: Жюльен и Альтамира были слишком поглощены собственным разговором или же слишком хорошо делали вид, будто не замечали, а остальным приглашенным было все равно. - Заметьте, что революция, во главе которой я очутился… - вновь начал говорить Альтамира; Норбер повернулся в сторону Жюльена, и их взгляды поневоле встретились. Жюльен улыбнулся совсем слегка, краешком губ – этого Норберу было достаточно – и отвернулся обратно к своему собеседнику, а через несколько минут Матильда, уязвленная до глубины души равнодушием мсье Сореля к себе, уводила вслед за собой брата.***
- Вы быстро нашли общий язык с приговоренным к смерти, - с усмешкой заметил Норбер, останавливая своего коня посреди луга и пытаясь отдышаться после длительной прогулки галопом. - Действительно, - подтвердил Жюльен, удивленный этим замечанием графа: в последнее время он был крайне холоден к Жюльену и даже не заговаривал с ним. – С ним приятно беседовать, он много знает, у нас достаточно общего, а лично мне есть, чему у него поучиться... собственно, многим людям есть, чему у него поучиться, - поспешно и наигранно высокомерно, делая ударение на «многим», добавил молодой человек. - Рад за Вас, однако… неужели же Вы согласны с ним, его идеями?.. - Он приговорен к смерти, уже это одно делает его человеком особенным. Как сказала Ваша сестра, это – единственное, чего нельзя купить в нынешнем обществе. - Моя сестра часто говорит глупости. А что же революция?.. Вы и революционные взгляды разделяете?.. - Скорее да, чем нет, - неопределенно ответил Жюльен, пытаясь догадаться, к чему же так старательно клонит Норбер. С самой первой их встречи молодой граф был очень симпатичен Жюльену – и его внешний вид, очень бледный и статный, и его приятный характер, достаточно спокойный и в некотором плане деликатный. Он был не из тех, кто ни в чем не уклоняется от собственных принципов и убеждений, кто ставит перед собой цель и решительно идет к ней, несмотря ни на что; его характер не соответствовал характеру человека, которому суждено стать великим деятелем, суждено прославиться, зато он располагал к себе людей – черта, свойственная не каждому. Вероятно, как раз поэтому Жюльену и было неприятно то холодное и равнодушное обращение, коим удостаивал его все последнее время Норбер, и поэтому он сейчас желал не упускать возможности вновь наладить с ним отношения. Как бы ужасно Жюльен ни ездил верхом, сколько бы раз он ни падал с лошади (этим обыкновенно заканчивалась каждая их совместная прогулка), он прекрасно смотрелся в седле, Норбер это заметил уже давно. Нет, этот новый секретарь отца совершенно не подходит на роль попика, уготованную ему судьбою. Ему следовало родиться в благородной семье, следовало быть аристократом, джентльменом, денди, вращаться в высших сферах общества, периодически появляться на самых роскошных балах в самых роскошных костюмах, сводить с ума прекрасных дам своим обаянием и остроумием… - Просто запомните, - все еще тяжело дыша, Норбер разворачивает свою лошадь обратно, в сторону усадьбы, - если начнется революция, мы можем оказаться по разные стороны баррикад.***
У Жюльена ужасно тонкие пальцы, такими пальцами должен обладать музыкант, пианист или скрипач, но это ни в коем случае не крестьянские пальцы – пальцы тонкие и холодные, они с силой вцепились в рукав графа, и, кажется, ни за что не согласятся отпускать его, когда придет время. Внезапно Норберу приходит на ум, что несколькими годами ранее Жюльен должен был походить на девушку, бледную и очень стройную девушку, которую по ошибке – да-да, скорее всего по ошибке – одели в мужское платье и остригли ее великолепные темные косы. Ведь иначе быть и не может. В самом деле, разве у молодого человека могут быть такие светлые глаза, такой практически идеальный овал лица, разве у них так выступаю из-под кожи рук тонкие костяшки, создавая видимость невероятной хрупкости, а кончики темных прядей вьются у ушей отдельными прелестными кольцами так, что хочется нанизать их на палец?.. Вероятно, слухи о его якобы «знатном» происхождении правдивы?.. Норберу не хочется верить в обратное; хотя ему, по сути, и нет никакого дела до истинного происхождения Жюльена, дворянская гордость самого Норбера не желает допускать и мысли, будто он пал до того, чтобы сходить с ума по простолюдину. Единственное, до чего ему все еще есть дело – до этих тонких пальцев, неуверенно касающихся его собственных резких скул, скользящих вниз, вниз, еще вниз – внезапно замирающих на ключицах…***
- Арсен, сюда, быстрее! Помоги мне! – кричит Норбер, стоит только им с Жюльеном пересечь порог дома. Большую часть оставшегося пути он буквально тащил на себе Жюльена, упавшего с лошади (в который уже раз!) и подвернувшего ногу. На крик выходит Матильда, вслед за слугой, в своем утреннем белом туалете; она мельком оглядывает Жюльена, и на ее прелестных губах появляется насмешливая улыбка. Неудивительно, Жюльен выглядит достаточно жалко: весь в грязи, в волосах застряли какие-то веточки и листочки, которые Арсен принимается аккуратно вынимать, проводя своего хозяина в его комнату. И все-таки Норбер замечает, как молодой человек вздрагивает от этой улыбки; замечает, как он невольно морщится – не оттого, что больно ступать на подвернутую ногу, а оттого, что невыносимо чувствовать на себе насмешливый взгляд Матильды. - Отведи лошадей в конюшню, - обращается Норбер к одному из лакеев, выбежавших вслед за Арсеном в холл; это не его обязанность, а конюхов, но графу сейчас уже все равно. - Вы, как я погляжу, хорошо провели время, - усмехается Матильда, когда брат проходит мимо нее по лестнице. Норбер не удостаивает ее ответом – возможно, он вообще не расслышал ее слов. У него в ушах все еще звенят слова Жюльена. «Покончим же с этим сегодня, раз и навсегда. Ведь, если начнется революция, мы можем оказаться по разные стороны баррикад…»