Картина 7
В тот вечер Давид Полоцкий танцевал одну из главных ролей - бедного и задорного цирюльника Базиля, который хотел жениться на столь же задорной Китри, дочери трактирщика, а трактирщик, в свою очередь, планировал выдать дочь за скучного, напыщенного, но богатого дворянина. Перед тем, как сдать пальто в гардероб, Андрей Витальевич вытащил осколок стекла из кармана и держал его с тех пор в кулаке, как ребенок держит деньги, выданные на мороженое. И, когда Давид Полоцкий выбежал на сцену прыжками на высоком взлете, Андрей Витальевич в полумраке зрительного зала покрепче обхватил свой осколок - острый край уперся в ладонь. Музыка искрилась, как иней на морозе. Веселье на сцене вступало в контраст с тем, что тлело в выгоревшей пустыне на душе у Андрея Витальевича. Он перекатывал в руке осколок стекла, ища правильного его положения. По части хореографии «Дон Кихот» требует виртуозности. Полоцкий справлялся на пять, или, по системе оценок хореографического училища, на «девять» (а на «десять» может станцевать только Бог). Когда Базиль-Полоцкий отправил Китри в головокружительную поддержку, Андрей Витальевич решительно сжал кулак. Боль врезалась в ладонь и прошила руку до плеча, на какое-то время Андрей Витальевич оглох и ослеп. А потом вернулся в себя, и снова услышал разноцветную музыку. На сцене по-прежнему переливался всеми красками праздник, Давид Полоцкий, как и раньше, летал, парил, зависал в воздухе, будто закон земного тяготения работал для него не так, как для всех других. Сверкал глазами, кривил напомаженные губы, морщил высокий, белый от грима лоб. Андрей Витальевич знал, как эти губы целуют, и с них же когда-то сорвались слова о любви. Струйка крови грозилась испачкать вечериночные брюки. В одной руке осколок, вторая с носовым платком под ней, и дамы с кавалерами сидят вокруг, они знать не знают, что Андрей Витальевич истекает кровью. А его любовник танцует на сцене под оркестр, вскидывая в гран-батманах алебастровые стройные ноги. Когда Базиль-Полоцкий исчезает за кулисами, можно чуть перевести дух. Танец Санчо Пансы – уморительный, то, как он раскидывает короткие ножки, уместнее называть «коленца», а не «па». А Дон Кихот Андрею Витальевичу понравился, он нашел в нем сходство с самим собой. Благородный долговязый рыцарь, и верит в красоту и любовь. Но до Дона Кихота Андрею Витальевичу далеко: у него нет рядом Санчо Пансы, и вообще никого нет, а ветряные мельницы сбивают с ног и того и гляди, переломают все кости. Полоцкий солирует: повороты, пируэты, прыжки, Полоцкий блещет, и Андрей Витальевич ищет еще какое-нибудь положение осколку в липкой от крови ладони. Давид зависает над сценой в отчаянном гран-жете, словно бы невидимые канаты поднимают его вверх – Андрей Витальевич сжимает чистой рукой ту, что в крови. Чудесная музыка, музыка-шампанское, музыка-искры заглушает звук втягиваемого сквозь стиснутые зубы воздуха. Финальный танец Китри и Базиля – торжество красоты и любви, счастье героев спектакля льется со сцены в изорванную душу Андрею Витальевичу. Боль выжгла в нем мрачную туманную изнанку чувств к Давиду Полоцкому, которые, вообще-то, должны быть чистыми - несколькими днями раньше он так решил. Намочив носовой платок и запершись в туалетной кабинке, он вытирает руку, на которой расцвели бордовые штрихи. Вид крови уже не вызывает ни единого движения в сердце. Опустив крышку, Андрей садится на унитаз и слушает внутри себя музыку: холодную, чистую. Как будто крупный снег падает – такая она медленная, эта музыка. «Ноктюрн» - вспоминается слово. И, выйдя из театра на улицу, прямой, как стрела, Андрей Витальевич решается позвонить Полоцкому, потому что боль расцепила этот клубок, что вырос в душе за время разлуки, дала несколько решений и ответов. - Я был на твоем спектакле сейчас, Давид… Дэйв. Я знаю, тебе нравится, когда тебя так называют. Ты блистал сегодня. Ты такое на сцене творил. Голос подрагивает, колени тоже. Реальность четкая до болезненного. Давид говорит в трубке: - Честно, я даже плохо помню, что там делал… - Это было великолепно. Я еле сдерживался, чтобы не кричать. А ты где? - Да курю на лестнице. Голос Давида хриплый как после секса, или, например, до. Когда он появляется, сердце Андрея Витальевича, его нежное сердце, пропускает столько ударов, что будь он постарше, рисковал бы свалиться с инфарктом. Музыка в душе меняется, и это уже хэппи-джаз, а не что-то морозно-отстраненное, как тот ноктюрн в туалетной кабинке. - Вот ты и вернулся, - в громадной растерянности сказал Андрей Витальевич. - Вернулся, - ответил Полоцкий, - Здравствуй, Андрей. А, вот еще что. Ты извини, что я молчал. Я не знал, что сказать, потому что я вроде как должен был оправдываться перед тобой, но я не умею оправдываться. И вообще… - Тебе не нужно было оправдываться. - Но мне казалось, что тебе нужны объяснения. Про Трехова… Чтобы ты не ревновал. - Не нужно никаких объяснений. Я теперь понял всё. Выражение лица Полоцкого сделалось тревожным и виноватым. «Неужели он решил, что мы расстаемся?!» - подумал Андрей Витальевич, и почувствовал, как хлещет в груди сумасшедший, горячий поток. - Что ты понял? – спросил Полоцкий неприятным тоном, таким, будто его придушили. Его голос слышался еле-еле за мыслями, которые салютными залпами взрывались в голове. «Ему не всё равно!» «Он неравнодушен ко мне, а значит?..» На Москву медленно оседал снег, оркестранты из театра шли мимо них с футлярами, а Андрей Витальевич раскрыл ладонь перед Давидом, и на раскрашенной порезами коже лежал осколок стекла. - Что ты натворил, - сорвалось с губ Полоцкого теплым облачком пара. - Чистая любовь плюс самопожертвование, - ответил Андрей Витальевич.- Никакой ревности. Никакого ущемления свободы твоей прекрасной личности, Дэйв. Теперь, я знаю, как это. Теперь всё правильно будет. - Андрей… - Чистая любовь плюс самопожертвование. Я люблю тебя, Дэйв. - Я тоже тебя люблю. И упали с обрыва, и полетели навстречу белые московские крыши. Когда наступила глубокая ночь, и после всего они лежали в полумраке комнаты Андрея Витальевича, в разворошенной постели, у последнего высветилась мысль: «Я всегда буду с тобой». Как неоновая вывеска зажглась в черноте. Они медленно касались друг друга, словно узнавая заново. Кончиками пальцев Андрей Витальевич водил по еще влажной груди любовника. Такая мягкая кожа, а под ней запрятана силища, чтобы бросать Китри в поддержку на одной руке. - Ты любил Китри? - Когда танцевали, любил больше всех. Никакой ревности, никакого ущемления свободы прекрасной личности. Уж если так нужно, пусть вращает в пируэтах и Китри, и Одетту-Одиллию, и Джульетту, и Никию, кого угодно, а Андрею Витальевичу достаточно того, что они с Давидом лежат сейчас рядом в тепле. С улицы долетел грохот, и на оконном стекле полыхнули разноцветные отблески – кто-то устроил салют. По-видимому, там тоже был праздник. - Кто-то там счастлив – как и мы с тобой здесь, - сказал Андрей Витальевич. - Мы счастливее, - отозвался Полоцкий. - В миллион раз? - А как иначе? Андрей Витальевич поднял Давида посмотреть на салют, и они долго-долго, без конца и края целовались у окна, пока на улице падали звезды: алые, зеленые, золотые... Вселенные разноцветно взрывались, и дрожали от залпов стекла, а Андрей Витальевич срастался с Давидом Полоцким так, чтобы по возможности – навсегда. И до чего становится страшно, когда у тебя есть такое счастье! Такая долгая, нескончаемо счастливая жизнь, что выбежать бы на улицу в полузабытье, остановиться в арке у стены и плакать, плакать … Кто дал право на это зашкалившее без причины счастье? Сколько оно стоит по меркам мироздания? Пока Андрей Витальевич целовался, он чувствовал, как цепкая холодная рука берет и стискивает его душу. Салют в честь чужого праздника кончился, и в комнате воцарился непрерывный, не расцвечиваемый сполохами мрак. - Давид, будь осторожнее, - сказал Андрей Витальевич шепотом, как говорят страшную тайну, - тут везде полно битых стекол. Сразу Полоцкий шагнул от окна на постель, возвысился над Андреем Витальевичем, стоя на кровати. - Это же надо, а? Я мог порезаться, Андрей! Тогда был бы конец, понимаешь? Конец! - Прости, прости меня, - Андрей Витальевич бросился к стоящему на кровати любовнику, к тонкой фарфоровой кукле в полумраке, обнял поперек пояса, задыхаясь от чувства вины, стал целовать обнаженную кожу. Полоцкий вплел пальцы в его волосы, но упреки на этом не кончились: - Ты только представь себе, если бы я наступил на стекло! Я не смог бы больше танцевать! Такого Андрею Витальевичу говорить не дозволено, даже когда смерть разлучит их двоих, но в ответ мысли судорожные, как вздохи рыдающего человека, непрошеные, страшные: «И ты был бы только мой, только ты и я, и ничего больше, и тогда ничего не мешало бы нам» Кажется, что темнота в комнате стала еще гуще, наверное, в «волчий час» фонари за окном не светят в полную силу. - Прости меня. Я сейчас принесу твои ботинки, - кротко сказал Андрей Витальевич. Поднес руку Полоцкого к губам и поцеловал, опустился на колени и стал обувать любимого, чтобы стекла не изрезали его великолепные ступни. Давид взял его руку – Андрей Витальевич вздрогнул от боли. - Зачем ты сделал это с собой? В такой час все разговоры вполголоса, интимные, честные. Андрей Витальевич ответил: - Я хотел убить ревность. - Но ведь вместе с ревностью ты мог бы убить любовь. И себя. - Моей любви не страшны царапинки, Дэйв. А про себя я говорил. Про самопожертвование. - Так нельзя, Андрей. Это неправильно и страшно. - Но Дэйв, - сказал Андрей Витальевич. – Боль так нужна иногда. - Да я знаю. Андрей Витальевич потянулся к компьютеру и включил негромкую музыку. Танцевали с Давидом не то вальс, не то танго, в темноте вообще ничего не понятно, пожалуй, это было неловкое вращение небесного тела вокруг прекрасной звезды. Иногда Андрей Витальевич наступал босыми ногами на крошево хрусталя и фарфора, чувствовал, как жалят осколки. Танцы на битых стеклах тем и хороши, что помогают не сойти с ума от переконцентирированного счастья, от которого, кажется, трещат кости. Сердце в те минуты не щемило – от него сразу вся боль отхлынула.Картина 8
На следующий вечер они встретились снова. Те, кто любят друг друга до бесконечности, должны видеться каждый день – это пора вписать в мировые устои как следствие из какого-нибудь закона - сохранения энергии, например. Любовь не должна исчезать в никуда, нужно видеться, чтобы она не лилась в равнодушное пространство впустую. Давид встретил Андрея Витальевича с работы, и поехали ужинать в итальянский ресторан. Это просто сказать – встретил с работы, поехали ужинать, но, увидев за проходной знакомую фигуру, Андрей Витальевич чуть не споткнулся на ровном месте, не растянулся в талой снежной каше. «Он ждет – меня!» - и слетать бы на Луну и обратно, чтобы хоть немного успокоиться. И обнять любимого нельзя – смотрят все. За пиццей Давид рассказывал о новой постановке, которая казалась довольно нелепой по сути, но зато музыка к ней – Шостаковича. - Тебе самому нравится этот «Светлый Ручей»? – спросил Андрей Витальевич, отхлебывая вино. - Она ностальгическая. Ударники труда, работницы, зажиточные крестьяне... Такие роли. - Необычно. - Играть в нем будет куда легче, чем, например, в «Ромео и Джульетте. Там всё довольно наивно. Давиду Полоцкому в «Светлом ручье» досталась роль танцовщика «артистической бригады», присланной развлекать рабочих колхоза. Андрей Витальевич представил комбайны, ползущие по золотым полям, доярок в косынках. И об этом можно написать балет – так интересно. - Когда премьера? - Четвертого апреля. - Надо же! А пятого у меня день рождения! - Здорово. А у меня в июле, - сказал Полоцкий. - А что ты хотел бы на день рождения, кроме прохода на премьеру, само собой? - Проход на генеральный прогон? – предположил Андрей Витальевич и взял еще кусок пиццы, за которым потянулись, иссякая, кремовые нити сыра. Давид рассмеялся. - Увидеть тебя в роли кого-то там раньше всех, это же так прекрасно, - сказал Андрей Витальевич. - Не тянет на подарок. И нельзя дарить раньше времени. - Значит, мне нужно придумать, чего я хочу? - Именно. И заранее. А то вдруг я не успею потом найти то, что тебе захочется. Перед премьерой всегда много заморочек, голова идет кругом. «А чего я хочу? Только одного: чтобы ты и я – навсегда» Представилось, как они вдвоем едут на машине по каким-нибудь деревням, в Шотландии, например - там красиво, а потом в маленькой церквушке священник тайно венчает их. Конечно, надели бы вечерние костюмы, припрятанные в багажнике именно на такой случай. А потом прогуливались бы в роще, и, скорее всего, потанцевали бы на какой-нибудь вымощенной брусчаткой площади. Конечно, этому не быть, оно за гранью реальности, но в их случае почти все планы на жизнь попадают за эту грань. Но и в Москве не хуже, чем в затерянной шотландской деревне: Давид рядом, вернулся с гастролей, любит, и сказка вовсю воплощается в жизнь. Андрей Витальевич открыл дверь перед Полоцким, и из ресторана вышли в зимний вечер. - Андрей, пойдем туда! – указал Давид. - Куда? - В сад «Эрмитаж»! Тут близко, идем! Вскоре оказались в саду, зачарованном и заснеженном. На деревьях переливались гирлянды – столица готовилась к новогодним праздникам. Отошли подальше от гуляющего народа и от души извалялись в снегу (эта идея одновременно пришла к обоим), потом отряхивали друг друга, хохоча, а потом, недалеко от места снежного побоища, Дэйв прыгнул обратно в сугроб и принял позу морской звезды. Андрей Витальевич сел на снег и нагнулся над Давидом, снял варежку, чтобы коснуться его губ, но пришлось передумать – в сторону их безумств и так глазели некоторые посетители сада. - Ты - мой самый главный подарок, - сказал Андрей Витальевич. - Ничего лучше мне жизнь еще не дарила. - Я люблю тебя, - ответил Давид. Мимо них искорками сыпался снежок. Было так хорошо, что поневоле приходилось думать о том, возможна ли жизнь после такого как этот, вечера. Окажись Давид не рядом – и сад, и снег, и предновогодняя Москва – всё обратится в тыкву. Кажется, они резвятся возле пропасти, вон она, рядом, за тем забором, и как только Дэйв не слышит дыханья этой страшной черной бездны? - Смотришь в небо и кажется, словно падаешь в пропасть, - сказал вдруг Давид, и Андрей Витальевич, вздрогнув, велел ему подниматься – чтобы не застудил спину. До метро возвращались раскрасневшиеся, в снегу, который до конца не стряхнулся, точно как в детстве, разве что санки не волокли за собой. В детстве не нужно было думать о грядущих разлуках, которые хуже, чем резать себя по живому. Быть может, такого вечера больше не повторится, а если и повторится, то значит, в третий раз уже не повторится, а если и в третий, то, значит, потом только помереть - вертелось и вертелось в голове у Андрея Витальевича. Но сейчас так хорошо, что прямо-таки через край, и очень страшно, ведь в такие моменты ближе всего дышащая, черная бездна… У метро остановились покурить в укромном уголке, точнее, Полоцкий курил, а Андрей Витальевич любовался им с сигаретой. - Давид, а ты мог бы…? - Мог бы что? - У тебя есть сигарета, - и Андрей задрал рукав куртки, расстегнул манжету и обнажил запястье, бледное в уличном свете, беззащитное на морозе. - Искупление, да? Опять? – догадался Давид и с тоской посмотрел на Андрея. - Да. Опять. Когда любишь, приходится отрывать от себя лепестки. Не отрываешь – не любишь. Полюбишь так, как Дэйва – начнешь отрывать. Всё элементарно, но не донести до другого такие простые истины – проще объяснить искуплением, которое Давида в тот, первый раз, так заводило. - Зачем ты это делаешь, Андрей? - Тебе не понять. Но всё будет хорошо, - Андрей Витальевич протянул Давиду руку ладонью вверх, - Так очень будет хорошо. Давай. Давид скользнул глазами по голой, с проступившими мурашками коже, потом посмотрел в лицо Андрею, и взгляд его был сплошное нежелание и испуг. - Я не могу так, - выдохнул с дымом Полоцкий. - Но Дэйв, ты ведь любишь меня? - Люблю. - Раз любишь и не обманываешь, так окажи мне услугу, прошу тебя. Мне нужно до смерти. Я хочу. - Ну подожди, Андрей. Дай, докурю. Полоцкий убийственно медленно докуривал и собирался с духом, под конец в его глазах и вовсе блеснул болезненный, напополам с обреченностью, интерес. Он тронул запястье Андрея Витальевича тлеющим кончиком сигареты. Она потушилась, как и надо было. Вскрик Андрея Витальевича отскочил от крыш и полетел в черное небо. Боль была такая, что чуть сердце не лопнуло, нужно было кричать ещё, но в центре Москвы - нельзя. - Андрей, прости меня! – не заботясь о возможных зрителях этой сцены, Давид схватил Андрея Витальевича в охапку. - Всё хорошо, - сказал Андрей Витальевич потусторонним голосом. - Что мы творим, Андрей, черт побери? - Это настоящие чувства Дэйв. Если любишь, взаправду, не понарошку - отрываешь от себя лепестки. А я люблю тебя. Вот и всё. В объятьях друг друга двое стояли и дрожали. Андрей Витальевич справлялся с болью и говорил: - Таких, как мы – просто нет. О нас надо танцевать балет, или назвать что-нибудь в нашу честь. Я всегда буду любить тебя, Дэйв. Это такое счастье, что мы полюбили друг друга, и оно никогда не закончится. - Мне страшно, Андрей. - Я люблю тебя. - Я боюсь. - Я люблю тебя. - Мы убиваем друг друга. - Я люблю тебя. - Мы падаем в пропасть, слышишь? Андрей! - Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя, - повторял, с каждым разом всё больше обесценивая эти слова, Андрей Витальевич, будто в нем что-то сломалось. Давид оттолкнул его и бросился прочь. Андрей Витальевич – за ним, окликая: - Дэйв! Подожди! Давид проскочил турникеты в метро и побежал вниз по эскалатору, а Андрей Витальевич следом, в жерло тоннеля. - Дэйв! Люди оглядывались на крик, и, встретившись взглядом с Андреем, отводили глаза. Еще бы, это они спускались в метро, а он – прямиком в пылающий Ад. Проворностью Андрей не отличался, и когда добежал по эскалатору до самого дна разверзнувшейся пропасти, синяя дутая куртка уже затерялась в толпе. Упал на скамейку и принялся звонить Давиду. Недоступен. Ущипнул руку там, где сигарета оставила метку, стиснул зубы от боли так, что они едва не раскрошились. Недоступен. Надо ехать домой, в метро нельзя отрывать от себя лепестки, и слезы тоже не разрешаются. Андрей Витальевич принялся писать сообщение, и пока выдумывал, что написать, от Давида пришло: «Мы больше не встретимся». Вот и всё. Забиться в какой-нибудь угол и плакать, плакать, плакать… Дома Андрей Витальевич даже свет включать и разуваться не стал. Расколотый от края до края, он лежал без сил на кровати, разбросав руки: на одной саднящее пятнышко от сигареты, на другой порезы от осколка бокала. Вот и кончилась сказка, или ее возвратили тем, кто ее действительно заслуживает, тем, кто сможет с ней совладать. Конечно, он собирался дома сделать с собой что-то страшное, но почему-то этого не потребовалось. Думал, что оказавшись в укромном углу, не сможет успокоиться несколько суток, но слишком пусто чувствовал себя, чтобы плакать. Андрей Витальевич встал и с осторожностью глянул на себя в зеркало, чтобы узнать, видна ли зияющая дыра, которая теперь осталась. Дыры не было, лишь один усталый человек стоял перед зеркалом. Вероятно, хороший, главное – живой. Ожог на запястье Андрей Витальевич обработал, битые стекла из своей комнаты вымел и выбросил. Смятые простыни на постели пахли спермой, потом и кровью - такой у мужской любви аромат. Стараясь не вдыхать его – почувствуешь в придачу запах духов Полоцкого, и кто знает, не рухнет ли небо? - Андрей Витальевич сдернул белье и выбросил тоже. Пришлось распахнуть окна – казалось, что по квартире витают призраки, сотканные из терпких запахов, отзвуков стонов и ударов плоти о плоть. Холодный ветер ворвался в дом, надул паруса-занавески. Прибравшись, Андрей Витальевич спустился во двор, вдохнул полной грудью мерзлого московского воздуха. Трескучая зимняя ночь, и такая тишина вокруг… Теперь он без любви, брошен, оставлен, покинут. И нужно учиться жить дальше – теперь одному. Почему-то легче, чем могло бы быть, наверное, есть какая-то защита, чтобы не пойти вразнос, но потом придут и ломки и фантомные боли, расставание душ не проходит в один миг, души рвутся, пока не устанут. Но время - оно как море, в нем все камни обкатываются в хорошую гладкую гальку. Андрей Витальевич стоял во дворе, раскладывая всё по полочкам, пока не замерз и не остался у него один нерешенный вопрос: а стоила ли волшебная эта любовь всех чудовищ, что она породила? Он вернулся в дом и начал собираться на работу. И наступил рассвет. fin