Картина 4
«Вот он я. Вот другие. Вот вагон метро, он грохочет в тоннеле, я сижу на сиденье среди людей и пытаюсь собрать себя назад» - думал Андрей Витальевич по пути домой. Губы помнили, и случилось это когда? – минут двадцать прошло, а может быть, полчаса. Так странно, что никто не смотрит в его сторону, не указывает на него пальцем: - Он целовался с мужчиной! В том маленьком дворике они стояли и целовались! Вот эта женщина могла бы прижать ладонь к открытому рту и вытаращить яркие, большие глаза. А этот парень мог бы плюнуть на пол и уйти прочь в досаде. А вон та девушка похлопала бы по плечу, она не имела бы ничего против, только сплошные «за». Но они устали, наверное, и дальше собственного носа ничего им не видно – и пусть. «Неужели я, всего лишь маленький я - заслуживаю такого? Да чем я вообще мог это всё заслужить?» - спрашивал себя Андрей Витальевич и искал ответа, которого не было. Объявляли станции, хлопали двери, люди входили и выходили, мелькая мимо растерянного взгляда Андрея Витальевича. Он, парень – обычнее не бывает, родился, учился, встречался, расстался, порой заглядывал в небо, немного думал о вечном – и тут сказка берет и воплощается в жизнь. Тут избранником судьбы и баловнем богов себя почувствуешь, но что плохо – он продал бы сейчас душу, чтобы видеть Полоцкого рядом, а тот распрощался и уехал – и может быть, не домой. Вагон несется, взгляды равнодушные, а рядом не Давид, рядом пустота кричит и зияет. Заныло внутри у Андрея Витальевича, пошла трещинами душа, и в каком странном положении тот оказался – вроде падает в невозможное счастье, а вроде и повеситься не прочь – дал бы кто табурет да петлю. Эскалатор тащился вверх так медленно, словно пассажиры нагрузили на него то, что каждого из них тяготило. На улице падал тот же снег – ему-то всё равно, где падать, на влажные, только из поцелуя, губы, или под колеса машин. Дом встретил тишиной, дома ничего не переменилось, стены не растрескались и свет не померк: так же был желт и уютен. Андрей Витальевич поставил чайник, посмотрел в окно, а потом на икону, которую мама недавно поставила на полочку в кухне. «Прости меня, Господи» - невольно подумалось под взглядом, что смотрит на тебя, сквозь тебя и вдаль. Господи, прости! – и полилось внутри жгучее, стыдное, пробрало до костей. «Прости меня, мама – я целовался с мужчиной. Я полюбил мужчину, и его нет рядом, когда он так нужен! Как теперь дышать, как ходить без него?!» Святой смотрел с иконы проницающим взглядом: то в глаза, осуждая, а то в заоблачные кущи, где все грехи были искуплены и лился чистейший свет. В голове шумело, перед глазами стоял туман: реальность словно выдавливала из себя Андрея Витальевича - отступившего от приличий, укравшего сказку. Он выскочил из кухни прочь от мудрого взгляда, захлопнулся у себя в комнате и с размаху ударил себя по щеке ладонью. Стало чуть легче, сердце зашлось стуком, но Полоцкий! Полоцкий где-то что-то делал вместо того, чтобы целоваться под снегопадом. Андрей Витальевич заметался, забегал, и рвалась из него вся какофония: тоска, любовь, стыд, нужда в искуплении, вопрос о заслуженности счастья и снова стыд, тоска и любовь. «Господи, помилуй! Господи, прости!» Схватил с кресла ремень и принялся хлестать себя, бил куда попало: спина, ноги, плечи, стыд, тоска, и любовь, и можно предположить, что боль была ужасная, потому что замахивался ремнем со всей силы, но Андрею Витальевичу всё мало было этой жгучей, как раскаленное масло, боли. Хотелось чтобы что-то лопнуло, но не кожа, нет - глубже. Потом выпустил из рук ремень, стекая на пол, словно все кости вдруг стали мягкими. Комната вращалась перед глазами, тихонько играл вальс и даже огоньки зеркального шара плыли по стенам, а может, это падал разноцветный сказочный снег. Боль пировала на Андрее Витальевиче, жгла его кожу, будто тут и там на нем горели костры. Много-много костров для того, кто в зимнем дворике целовал молодого барина в лисьих мехах. А душе в то же время – парадокс! - стало легко и небольно, она словно вырвалась на свободу и воспарила в побитом теле. Андрей Витальевич тихо дышал: по вздоху на такт плывущего в комнате вальса, по выдоху на другой такт. Так, наверное, дышится в райском саду. Он чувствовал затылком ворс ковра, смотрел на хрустальную люстру на далеком качающемся потолке. Потом всё замерло: он совсем-совсем успокоился. После прохладного душа встал перед зеркалом и в отражении показался себе таким красивым в этой новой, очистившейся реальности. Вместе с Андреем Витальевичем она искрила и подрагивала от любви. Позвонив Полоцкому перед тем, как отойти ко сну, Андрей Витальевич убедился, что тот дома. А дальше? Дальше что-то потянулось: дни и ночи, серое небо, трамвайный звон, лужицы от первого снега, мечты перед сном, переходящие в самоудовлетворение… Это всё не стоило ни грана внимания - пока в следующую встречу Давид Полоцкий не захлопнул за собой дверь, ввалившись вслед за Андреем Витальевичем в квартиру последнего. Ни переминаний в прихожей, ни трепета, ни нежности: волна захлестнула с головой и унесла в открытое море. Андрей Витальевич притиснул Полоцкого к стене – уложил на лопатки на воображаемом ринге. - Кровать, - выдохнул кто-то из них. Не боясь, что кто-то увидит, можно целовать Давида до помраченья рассудка. Можно протиснуть руку и ласкать сразу и его, и себя. От Давида пахнет совсем не как от женщины, и ощущения непривычные: эта сила, и твердая грудь, и губы не такие мягкие, как привык Андрей Витальевич… Полоцкий толкнул его на спину и принялся расстегивать на нем сорочку. Когда Андрей Витальевич попытался раздеть Давида, тот отстранил его руки. Темп событий сменился: теперь всё с расстановкой, с оттяжкой, пуговица за пуговицей. Давид стянул джинсы Андрея вместе с трусами, прохлада коснулась горячей кожи. А потом взгляд Давида остановился на его бедрах, на лиловых петлях, выписанных по телу ремнем. - Что это такое? – сказал он, проводя кончиками пальцев по следам от ударов. - Это я сам… - Ты избил сам себя? - Мне было до смерти нужно, Дэйв. «Мне и сейчас нужно, ударь меня, чтобы я наконец очнулся, я проснусь в мокрых и липких трусах, черт возьми…» - Но зачем? - Потому что я целовался с тобой, - открылся Андрей. - Ты что, наказал себя за это? - Вроде того. После того, как мы целовались, мне было так прекрасно, и в то же время так ужасно, я чуть было умом не тронулся. Мне нужно было что-то сделать с собой, - сказал Андрей, задыхаясь под взглядом Давида Полоцкого. - Как искупление, да? - спросил Давид, наклонился и очертил языком налитый кровью росчерк ремня – он начинался на боку и уходил на спину, за горизонт событий. - О-ох. Наверное… Я дурак, да? – простонал Андрей Витальевич. - Да причем тут дурак. Искупление… Давид, кажется, восхищен, хотя сквозь дым со сполохами огня, что стоит перед глазами, сложно определить. Он качает головой и снова выдыхает «искупление» прямо на торчащий член Андрея Витальевича. - Ты потрясающий, - говорит Давид, подняв глаза - в его взгляде чернота и странная горечь - и легко целует головку. Андрей Витальевич смотрит на него, и, сам того не желая, выгибается в судороге оргазма. Волна неумолимая и мучительно медленная, он хватает ртом воздух, задыхаясь, а потом не удерживает стоны. Давид отстраняется, смотрит так, словно на его глазах свершается волшебство. Налюбовавшись, ласкает Андрея узкой ладонью. Семя выплескивается на напряженный живот. - За то, что сейчас, тоже понадобится искупление? - раздается сквозь марево голос Давида, но у Андрея получается только застонать в ответ. - Если б ты только видел себя со стороны… Давид собирает белые капли на коже Андрея, пачкает ими длинные пальцы, а потом рука его уходит вниз, и приходится раздвинуть бедра, чтобы предоставить свободу действий. Давид входит во вкус и двигает рукой довольно размашисто: чувство такое, словно разбирают на части. - Больно? - Не… - Хорошо, - он убирает руку. - Повернись. Хотя нет, подожди. Полоцкий расстегивает рубашку, сидя между раскинутых ног любовника. Он гладит себя, рисуясь, и голова его опущена, кожа на груди фарфоровая, руки оплетены веревками-венами – Андрей Витальевич смотрит во все глаза, чуть дыша. Потом приходится отвернуться и упереться в постель локтями и коленями. Слышно хриплое дыхание Давида и то, как он снимает брюки. И вот он упирается, надавливает, раскрывает, проталкивается внутрь. Теперь больно, и Андрей Витальевич чувствует себя как в огне, кожа его становится влажной от выступившего пота. Давид входит до конца, и это так прекрасно и страшно, когда он внутри. Давай, Дэйв, не замирай, раздери меня в клочья. - Дэйв…, - прошептал Андрей Витальевич, и тот начал двигаться. И сорвались с обрыва, бросились на скалы, удары кожи о кожу огласили комнату, боль стала ярче, чем самое яркое солнце. Я - твой, Дэйв, твоя собственность, твой бесконечно преданный поклонник, сосуд, заполненный тобой до краев. Я задыхаюсь, потому что ты вместо воздуха, я сгораю, потому что ты под кожей. Полоцкий долго не продержался, вскрикнул и излился вовнутрь. Когда он заскользил по выплеснутому семени, стало так легко и сладко, скрипучая боль унялась. - Еще… - попросил Андрей Витальевич. От тепла внутри и мягкости по щекам текли слезы. Не прекращая двигаться, Полоцкий обхватил член Андрея Витальевича, в несколько движений довел любовника до края. Андрей Витальевич подавился слезами, забился, закричал – и сник, упал в бессилии на скомканные простыни. Давид навалился сверху. Андрей Витальевич почувствовал, как тот зарывается в его мокрые волосы, сдавливает руку, тяжело дышит. Косточка к косточке, кожа к коже, стук двух сердец наперегонки, влага и жар между ягодиц: ведь теперь можно и умереть, правда?Картина 5
Смотреть, как он спит – а ведь было бы неплохо посвятить этому день, а может быть, даже месяц. Волосы в беспорядке, губы расслаблены и приоткрыты, на лице мир и покой - как у Адама, когда он дремал под деревцем, пока Бог не выковырял его ребро и не сделал из него Еву. После того, как до потери рассудка занимались любовью (именно так, потому что если это была не любовь, что тогда она?), Полоцкий остался на ночь. Выжатые до предела, уснули, держа друг друга в объятиях, но проснулся Андрей Витальевич отдельно и даже к Давиду спиной. Свет еле проходит сквозь шторы, машины на улице шумят, и всё по-прежнему, но сможет ли выжить Андрей Витальевич, если Дэйв, проснувшись, оденется, распрощается и уедет? Он решил не будить Давида, пусть бы тот никогда не проснулся: можно будет лежать в постели до скончания веков, опираясь на локоть, и смотреть на него. Разве что-то еще в жизни нужно? Темные круги-облака возле глаз, бледная кожа, на ней несколько щербинок – остались, наверное, от ветряной оспы. Совсем недавно он появился из зазеркалья, а теперь Андрей Витальевич знает, какой у его тела в том или ином месте вкус. Проснувшись, Полоцкий потянулся к Андрею, вовлек в поцелуй, запустил пальцы в волосы, обнял его голову и нажимом отправил вниз. Андрей Витальевич даже «Доброе утро» сказать не успел. Насадился глоткой, как мог, потом опять вверх, и вниз – такая простая механика. Он старался быть нежным, как лесная нимфа, как виллиса, и Давид отзывался, вздрагивал всем телом, толкался в рот, а Андрей Витальевич принимал его до упора. Потом Давид перевернул его, смочил слюною, и – для истерзанного прошлым вечером Андрея Витальевича близость стала болезненным испытанием. Стиснуть зубы и терпеть, пока Давид царапает кожу, вколачивается в горящее болью тело - пусть это будет расплатой за прошлую ночь. За звездопад в глазах, за слова, такие, что говорятся только в страсти и полузабытье, а в другое время как бы и не существуют. - Ой, а у тебя кровь, - сказал Давид, когда отдышался – после. Андрей Витальевич провел рукой – и правда, кровь осталась на пальцах. Вот так штука, и как реагировать? Ничего страшного, со всеми бывает? – так надо сказать? Не переживай, Давид? Но ведь он не переживает. - Я люблю тебя, - сказал вдруг Андрей Витальевич. Давид накрыл ладонью его щеку, Андрей Витальевич положил сверху свою перемазанную кровью ладонь. Смотрели друг на друга долго-долго, за это время вся кровь из него могла бы вытечь, залить пол, затопить нижних соседей, жильцов через этаж, подвал… Так тихо, и чувствуется, как уходит время: приближается минута, когда Полоцкий уйдет. Слышен такой звон: вроде бы насекомое бьется о стекло, бьется, бьется, себя не жалея, чтобы потом, изранившись, упасть вниз. - Я тоже тебя люблю, - сказал артист балета Давид Полоцкий. - Правда? - Ну да, а что? - Меня? - Тебя. - Ты любишь - меня? - Да. - Да? - Да. «И что я сделал такого, за что меня так скоропостижно полюбил этот человек». «И чем мне отплатить за эту любовь?» - Что мне сделать для тебя? – а это получилось так томно, не хватало только зардеться. - О-ох. А что ты можешь предложить? - Я? Вот моя кровь, - Андрей Витальевич показал руку с бурым мазком, - Вот моя жизнь, - повел этой рукой, показывая свою комнату, - Вот он я, - закинул на Полоцкого ногу – всё бедро исполосовано ударами ремня, навалился сверху, выдохнул в губы: - Ты вся моя жизнь. Я весь твой. - Да, ты соответствуешь! - Чему соответствую? - Тому, что я думал о тебе... Любить и быть любимым – не в этом ли смысл жизни, который всё время теряется, вот он вроде бы был и вот черт, опять потерял. После короткой прелюдии, если её можно так назвать, когда она похожа на борьбу, Давид закидывает его ноги на плечи, сгибает надвое и горячо целует, пока трахает. Значит, он любит. Яркий свет бьет в глаза. Кровь – так себе смазка, и удовольствие тоже «так себе», но вот когда Давид спускает внутрь, становится совсем не больно, и сладко, и мягкость внутри перекрывает все чувства. А после - всё такое промытое, чистое. Андрей Витальевич смотрит, как неожиданно проглянувшее солнце золотит кожу Давида. Тот зачем-то толкает пальцы ему в рот и просовывает чуть ли не в глотку. - Я люблю тебя, - слышится. - Обожаю. Хочу знать, как далеко мы зайдем. О, мы дойдем до Индийского океана, до края Вселенной по шкале болевых ощущений – если ты, конечно, уверен, что хочешь об этом знать. Андрей Витальевич смотрел на Давида, валяясь в постели. Он одевался. Но нет, не так, а с надрывом, как в русской драме, перед тем, как герои застынут в немой сцене истуканами: - Он одевался! Распрощался и ушел. Андрей Витальевич проводил Давида до лифта, вернулся домой и лег обратно в постель. Она пахла их спермой и потом, их любовью и страстью – этим божественным запахом и дышать бы всегда. Андрей Витальевич засунул руки под подушку – измятая, чуть влажная ткань еще хранила тепло Давида. Уткнулся носом – почувствовал аромат его духов. Закрыл глаза – лицо любовника так и стоит перед внутренним взором. Андрей Витальевич повернулся неловко, и напомнила о себе боль. Первый раз был с мужчиной, но, оказывается, отдаваться совсем не стыдно. Да стоит ли об этом вообще? Первый раз чувства такой силы, что хочется плакать и бросать клятвы в вечность, лететь в ночном небе со звездами и застрелиться одновременно. И как же быстро всё случилось: недавно и знакомы не были, а теперь - якорная цепь сковала жизнь Андрея Витальевича с жизнью Давида Полоцкого. Но, к несчастью, несколько минут назад Дэйв облачился в рубашку и брюки, накинул свои меха и исчез в съезжающихся дверях лифта. И лежать теперь Андрею Витальевичу в остывающей пустой постели, и наблюдать, как всё обращается в тыкву. Гнетуще и не-вы-но-си-мо.Картина 6
На другой день снег растаял, и будто вернулась назад поздняя осень, в которой жизнь Андрея Витальевича проистекала обыденно. Давид уехал на гастроли. Несколько спектаклей в нескольких городах – только это Андрей Витальевич и знал. В сценические дела любимого он хотел оставаться непосвященным, потому что чем больше Полоцкий казался пришельцем из иного, театрально-художествено-богемного мира, тем труднее становилось дышать Андрею Витальевичу. Пусть бы Давид был рядом, и только они вдвоем, а всё остальное отдельно, за рекой на другом берегу. Но он уехал, и потому небо стало такое серое и низкое, что каждый раз, выходя на улицу, Андрей Витальевич рисковал задеть его макушкой и растрепать себе волосы. Потянулись долгие-долгие дни. Андрей Витальевич думал о Давиде Полоцком все время: когда терпел утренний и вечерний холодом, когда чертил на работе, пил чай и даже когда бежал за трамваем. Не хотелось видеть ни родственников, ни приятелей, ни одного из двух лучших друзей. Ведь Андрей предстал бы перед ними другим человеком, не тем, кого они знали. А это было бы нечестно с его стороны. Так прошла пара недель, а может быть, пара тысяч лет, а потом между Андреем Витальевичем и Давидом Полоцким состоялся такой разговор мобильными сообщениями: Д.: Сегодня отбарабанили «Баядерку» в Киеве. В гостинице холодно. Завтра собираю вещички и сдаю ключики. А.В.: Ты возвращаешься в Москву, я надеюсь? Д.: В Москву не раньше следующей недели. Хочу заехать в Харьков к Д. А.В.: Кто такой этот Д.? Д.: Денис Трехов. Актер. Он мой друг. Хочу его повидать, пока время есть. А.В.: Вот значит как. Д.: Как-то так, а что? А.В.: Выходит, ты там не скучаешь по мне? Д.: Мы же потом увидимся. Хватит, прекращай это всё. Значит, хватит. Андрей Витальевич отложил мобильный телефон и уставился, не мигая, в монитор компьютера. По досадной случайности, Катя гостила у него, и выхода своим чувствам он не мог предоставить. Д.: Андрей. Д.: Андрей. Д.: Андрей Д.: Ненавижу тебя Видишь, там – эти зажженные нами звезды гаснут одна за другой? - У мужа проблемы на работе. Представь себе, какая-то ошибка в смете. Подсудное дело, и за это сидят в тюрьме по шесть лет! Начальник Вите тюрьмой угрожает! – Катя появилась в комнате Андрея Витальевича с чашками чая и пожаловалась. Андрей Витальевич сказал автоматически: - Ужас-то какой. - Не жалеют никого! - Кать, а у тебя бывало, что ты к кому-то со всем сердцем, а он тебя ни во что и не ставит? Я не про начальников. - А Боря в институте? Ты его что, забыл? И точно, Катя страдала тогда так, что родители отправили ее к психотерапевту – а свинья Борис попал в аварию на мотоцикле, и в больнице познакомился с девушкой, на которой вскоре женился. - А что это ты спрашиваешь? Что-то случилось, Андрюш? Кто она? – спросила Катя. - Да так, никто, - ответил Андрей не без сожаления. А потом, когда Катя ушла, всё старательно воссоздаваемое присутствие духа словно бы сдуло ветром. Андрей Витальевич метался из стороны в сторону, корчился в кровати, хотел выцарапать из груди ревность, чтобы осталась одна только чистая любовь и самопожертвование. Разбиты оказались зеркало, бокалы, чашки: они так хорошо разлетались на осколки – раз об пол и всё, а душу так легко не расколешь, чтобы склеить обратно по-правильному. Когда порыв отхлынул, Андрей Витальевич успокоился, отгородился одеялом от всего мира, что расползался с треском. В постели нашелся осколок стекла, о который Андрей Витальевич порезался локтем. Чистая любовь плюс самопожертвование - вот то, к чему надо было стремиться. Не ревновать, не требовать, не придираться, не выставлять претензий, ведь если ты еще можешь касаться Давида Полоцкого – значит, ты в сказке, а можно ли, находясь в сказке, выказывать неудовольствие по какому-то поводу? В конце концов, Андрей Витальевич провалился в какую-то глухую, непрочную бездну и уснул. Все следующие дни он чувствовал себя, как человек, который болен и узнал количество дней, сколько осталось пребывать на свете. То есть с виду всё такой же, как прежде, но ходишь с осторожностью и дышишь еле-еле через раз, чтобы не потревожить здоровую пробоину в груди, невидимую для окружающих. Полоцкий не звонил, не писал сообщений. Проводил, по-видимому, Харькове время со вкусом. Андрей Витальевич тоже решил, что будет помалкивать и не беспокоить любимого, раз уж избрал себе чистую любовь плюс самопожертвование. Так и настал тот день, когда Давид вернулся в Москву. Но на этом молчание не прервалось. Через здоровую пробоину в груди Андрей Витальевич сдувался со свистом. В пятницу давали «Дона Кихота», и Полоцкий должен был танцевать. Андрей купил один билет (где они, те времена, когда нужно было два: на него самого и сестру? - затерялись в дыму и мгле) и вечером, после работы, собрался идти на балет. Заехал домой предварительно, до того, как увидит Давида Полоцкого. Переоделся: рубашка, брюки, и даже нацепил галстук-бабочку, и в трюмо отразился Андрей Витальевич модный, праздничный, вечериночный – таким должен был смотреться в этом наряде, но при ближайшем рассмотрении он был усталым и черным, словно тяжелая болезнь съедала его изнутри. Давид сказал, что ненавидит, Давид черт знает что делал в этом, провались он под землю, Харькове, Давид и теперь молчал. Неужели он даже не думал, что его самый преданный поклонник может и задохнуться при таком обращении? Андрей Витальевич глянул в свою комнату, и там о любви его к артисту балета свидетельствовали битые стекла повсюду. Как осколки разбитого сердца, но что это за глупое сравнение, сердце ведь мягкое, а стекла колючие, острые, режутся… Поправив галстук, Андрей Витальевич поднял поблескивающий на полу осколок бокала, положил в карман и поехал в театр.