Drabble Trouble

1. Глаза у Андерса грустные и нежные, и Гаррету нестерпимо хочется поцеловать его раскрытые в полуулыбке губы. Андерс благодарит его за помощь, рассказывает что-то про Круг, но тот слушает вполуха, загипнотизированный светлым непослушным локоном, щекочущим щёку стоящего перед ним мага. Руки чешутся коснуться прядки, заправить за ухо, скользнуть ладонью к затылку... «Понимаешь, он был моим первым,» — доносится до его слуха, и ответные слова срываются с губ Гаррета в ту же секунду, игнорируя всяческую внутреннюю цензуру и не проходя сквозь фильтры, которые у нормальных людей соединяют мозг с языком: — Я был бы не против стать твоим следующим. Может быть, у него просто нет вообще никаких фильтров, думает Гаррет, когда до него доходит, что он только что сказал. Спустя пару часов, не больше, после гибели Карла. Глаза Андерса раскрываются в лёгком шоке, и Гаррет вяло прикидывает вероятность того, что ему сейчас вмажут по морде, но Андерс только качает головой и отворачивается. — Эта часть моей жизни закончена, — как-то приглушённо говорит он, и лучше бы в самом деле врезал Гаррету, потому что смотреть на поникшие плечи, укрытые сизыми перьями, невыносимо. Андерс добавляет что-то ещё, до жути вежливое и тактичное, но основной посыл о том, что его просят на выход, до Гаррета доходит вполне чётко, и он с сожалением топает к двери, размышляя о том, что у кого-то тех самых грёбаных фильтров слишком уж много. 2. Где-то на шестой попытке, примерно между «Кто бы мог подумать, что одержимость может быть настолько сексуальна?» и «Эти ловкие пальцы не только в закрытые сундуки умеют эффективно проникать», до Гаррета всё-таки доходит, что он что-то делает не так. Главным образом, потому что за Андерсом закрепилось совершенно особенное выражение лица, появляющееся после каждой гарретовой двусмысленной (или не очень; чаще не очень) фразы, этакая смесь здорового удивления и скептицизма, приправленная малой долей чего-то непонятного (до странного напоминающего восхищение, но даже Гаррет недостаточно твердолоб, чтобы на это надеяться). Как бы то ни было, он абсолютно уверен, что на флирт и заигрывания люди должны реагировать как-то по-другому. По крайней мере, сам он явно предпочёл бы совершенно другую реакцию Андерса. Например, что-нибудь, включающее жаркие взгляды и руки в неположенных местах. Вместо этого Андерс в ответ на его реплики просто отводит взгляд, иногда приподнимая одну изящную тонкую бровь, иногда издавая мягкий сдержанный смешок. И Гаррет решает поменять тактику. Раз слова — намёки и комплименты — не приближают его к желаемому результату, думает он, пора пустить в ход что-то более материальное. Когда Андерс приветствует его в клинике кивком головы и говорит что-то об ухудшающемся положении беженцев, Гаррету стоит немалых усилий удержаться от рассуждений, в каких положениях он был не против увидеть Андерса, но в этот раз сила разума побеждает неукротимый дух, или, по крайней мере, неудержимый рот, и он протягивает свой подарок всего лишь с невинным, заранее заготовленным «Думаю, тебе это пойдёт». Андерс неуверенно касается пальцами коробки, и его направленный на Гаррета взгляд светится любопытством. Он исследует лицо Гаррета, как будто пытается прочесть скрытые мотивы за простым жестом, а тот терпеливо ожидает реакцию на его замечательный подарок, не сомневаясь, что уж это-то наконец заслужит ему такое желанное потепление в карих глазах и благодарный поцелуй. О том, что всем его надеждам опять суждено пойти прахом, он понимает сразу, как только брови Андерса, выудившего из коробки золотую цепочку с амулетом, устремляются ввысь, и удивление, которое они выдают, это отнюдь не радостное «Вау, вот это сюрприз!», а старый-добрый шок. — Ты правда думаешь, что мне пойдёт, если мне отрежут голову и насадят на кол? – интересуется Андерс, и впечатление от благоговейного страха на его лице только слегка портят крохотные морщинки, словно от сдерживаемого смеха. — Это должен быть очень красивый кол, чтобы заслужить такую честь, — бормочет Гаррет, потом до него доходит, что тот сказал, и на его лице благоговейный страх не в пример более искренен. — Что? Ты же любишь красивые побрякушки, и я просто хотел... я что, упустил момент, когда ношение украшений стало настолько опасным занятием? — Это амулет тевинтерской церкви, Хоук, за хранение такого карают лишением головы. Хотя, — слегка склонив голову, Андерс с удовольствием наблюдает за игрой отсветов и бликов на дорогостоящем металле, — побрякушка в самом деле красивая. Гаррет горько вздыхает и протягивает руку, чтобы забрать цепочку и кулон. Это очередной провал. «Держи, эта замечательная штука не только говорит о моём расположении, но ещё и гарантирует тебе быструю смерть» — немного не то сообщение, что он хотел донести своим подарком, но стоило бы уже привыкнуть, что у него ничего не выходит так, как надо, когда дело касается Андерса. Возможно, ему стоит самому надеть дурацкий амулет и сдаться прямо Мередит, чтобы больше не мучиться и не создавать никому проблем. И отстать наконец от Андерса, которому он наверняка надоел уже хуже горькой редьки со своей бестактностью и языком без костей. Но Андерс, к его глубокому удивлению, смыкает пальцы на амулете и убирает руку за спину с загадочной улыбкой. — Забирать подарки обратно — дурной тон, Гаррет. — Но... — Я не собираюсь носить его на всеобщее обозрение, мне и самому моя голова нравится там, где она сейчас, так что об этом не волнуйся. Спасибо за подарок. И, прежде чем Гаррет успевает ответить хоть что-нибудь, Андерс, сверкнув широкой улыбкой, переключается на появившегося в дверях клиники пациента, престарелого, хромого и выглядящего абсолютно ужасно. Гаррет ещё несколько секунд наблюдает за тем, как целитель заботливо укладывает старика на койку, а тот в благодарность за внимание харкает на него кровью, затем направляется к выходу и наверх, в Нижний город. И только потом до него доходит, что Андерс впервые назвал его по имени. 3. Гаррет старается. Он старается придерживать язык там, где шестое чувство подсказывает ему, что сарказм и его чудовищные заигрывания абсолютно неуместны и совершенно нетактичны, хотя чувство это еще пока практически новорожденное и проявляет себя крайне редко. Он старается вести себя больше как Андерс, бескорыстно и с неисправимым альтруизмом, хотя это непросто, когда проситель о помощи щерится и брызжет ядом (и зачем только Нинетт вообще выходила за него замуж?), или когда сегодняшние попрошайки с несчастными глазами ещё вчера бранили и проклинали всех ферелденцев, проливая сивуху на липкий пол таверны. Или когда он собирается отпустить на волю магов, точно зная, что в заплечных мешках у них рядом с запасом еды лежат трактаты о запретной магии. Этого никогда недостаточно, впрочем, и вопреки всем своим стараниям Гаррет ни на йоту не ближе к цели, чем в самую первую встречу: за всеми своими благодарными улыбками и молчаливым одобрением Андерс всё так же держит его на расстоянии вытянутой руки. У него больше не осталось ходов, понимает в один вечер Гаррет. Тьма в углах «Висельника» пропитана винными парами и кажется живым существом, поселившимся на грани его сознания, наполненного сожалением и горечью. Он запивает их гадким виски, но ничего не помогает избавиться от чувства безысходности. Он в тупике. Он использовал всё свое обаяние, выжал весь шарм до последней капли, и всегда в направлении Андерса, только Андерса. Он пробовал подарки и стихи (хотя последние, возможно, лучше бы не пробовал, ибо, по убеждению Варрика, они могли только отбросить его на несколько шагов назад, но отнюдь не приблизить к завоеванию чьего-то сердца). Он, наконец, пытался стать лучшим человеком, кем-то, кто заслуживал бы Андерса, но даже действия оказались бессильны там, где уже доказали свою несостоятельность слова и жесты. Вывод не останавливает его от использования всех трёх, когда всё стремительно катится к чёрту. Когда Андерс сидит перед ним на корточках, согнувшийся и раздавленный, сломленный. Тени под его глазами — провалы в бездну, рот искривлён, и наполненную отчаянием тишину пронизывают рычащие утробные звуки. Он словно загнанное животное, огрызается и нападает, может быть, на Справедливость, но более вероятно, что на самого себя. Андерс перекладывает какую-то вещь с одного места на другое, и руки у него трясутся. У Гаррета трясётся голос. — Ты не можешь сбежать. — Не от этого, нет, — рвано отвечает Андерс, — но я ещё могу спасти тех, кто не успел пострадать от нас. От меня. — Никто ещё не успел пострадать от тебя, - непреклонно говорит Гаррет, проглатывая часть «ты не убил её», не желая лишний раз произносить слово «убить» в этот вечер. Вместо этого он несет привычную неотфильтрованную чушь, надеясь сделать разговор хоть чуточку легче: — Ну, может быть, кроме тех храмовников, которым ты отрывал головы в нашу вторую встречу. Он понимает свою ошибку, когда и так всегда бледная кожа Андерса приобретает пепельный оттенок, а в глазах появляется тёмное, затравленное выражение. Что бы там Гаррет ни пытался вызвать, улыбку или хотя бы намёк на неё, всё, что он умудрился вызвать на самом деле — это сумрачные, неприглядные воспоминания. Он делает шаг вперед — в конце концов, за всё время их знакомства жесты сослужили ему лучшую службу, чем слова, но Андерс шарахается от него, как от прокажённого. Хотя если он и считает кого-то из них двоих прокажённым, то только себя. Воздух в клинике пахнет орихальком и гвоздикой, электричеством, паникой, и кожу покалывает так, словно это не мурашки бегают по ней, а искры. Гаррет делает ещё один шаг, на этот раз совсем маленький, совсем незаметный — даром что разбойник — и ещё один. Андерс кажется ему сейчас вспугнутой дикой лошадью, одно неверное движение — и он унесется прочь, прогоняя все надежды хоть когда-нибудь укротить его и обуздать. Словно в тошнотворно дурном сне Гаррет силой воли прогоняет мысли о том, каким хорошим он готов быть наездником. Он стоит достаточно близко, чтобы положить руки Андерсу на плечи, и он может только надеяться, что этот вес покажется тому успокаивающим, а не удерживающим, привязывающим к месту, хотя именно последнее — его цель. Их взгляды встречаются, и они одинаково потеряны. Как никогда в жизни Гаррет сожалеет, что он не ладит со словами, в этот момент, когда они так важны, но он пытается всё равно. — Ты хороший человек, Андерс, один случай не меняет этого. — Один случай меняет всё. Он безнадежен. — Ты нужен магам, Андерс. «Ты нужен мне». — Неужели ты сдашься? «Ты самый сильный человек из всех, кого я знаю». — Ты можешь контролировать его. Ты можешь контролировать себя. У того дёргается веко. — Я помогу тебе. Я смог помочь тебе сегодня, и я никуда не ухожу. Я буду рядом. Лёд ломается в глазах Андерса, и Гаррет сжимает его плечи крепче. У него остался последний аргумент. — Не уходи. Пожалуйста, — шепотом просит он. — Лучше бы ты гнал меня в шею, Гаррет, — горько усмехается Андерс. Секунду он выглядит так, будто сейчас развернется и унесется прочь, а в следующую взгляд его темнеет, и у него выражение человека, прыгающего в омут. — Я не могу отталкивать тебя вечно. — Вот и... Слова о том, что он вовсе и не хочет, чтобы его отталкивали, умирают у Гаррета на языке, занятом языком Андерса взамен. Это вызов — затыкать Хоука, не успевшего договорить, но способ слишком хорош, чтобы прерываться, и Гаррет вместо этого пытается донести свою мысль другим образом, одной рукой закапываясь в мягкое спутанное золото волос, а другой обвивая тонкую талию. Сопротивляться ему бесполезно, пытается безмолвно сказать Гаррет, с силой прижимая Андерса к себе, он не отпустит. P.S. Обнимая Гаррета одной рукой, Андерс вырисовывает подушечками пальцев круги на его разгоряченной коже. — Я люблю тебя, — говорит Андерс. — Я так давно хотел это сказать и так боялся. Я никогда ничего подобного не чувствовал, думал, что просто не умею. Сердце Гаррета словно сжимает с силой чья-то невидимая тёплая рука, и у него так много чувств, так много эмоций — они накатывают словно гигантские волны, не давая дышать, и ему надо сказать хоть что-нибудь, прежде чем они раздавят его. И, конечно, слова на его губах, как всегда, опережают мысли: — Знаешь, что я зато умею? Делать отличные сэндвичи. Может, бутербродик? Несчастный, он смотрит как на лице Андерса проступает так хорошо знакомое ему Выражение, но в этот раз маг не отводит взгляда, и Гаррет чувствует щекой вибрацию в груди Андерса, когда раздается его тихий смех: — Ты будешь вдохновлять поколения и поколения поэтов и романтиков. Андерс проводит пальцем по его щеке, так ласково, и Гаррет закрывает глаза, чувствуя, как сердце освобождается от мёртвой хватки, а угрожающие раздавить волны наполняют светом взамен. Слова снова сами льются из его рта, неудержимые, но впервые они рождены сердцем, а не больной частью разума, которую он выдает за юмор, и не любыми другими органами, и впервые они звучат так правильно: — Я люблю тебя.