Honey, This Mirror Isn't Big Enough for the Two of Us

После вчерашнего ливня, под который мы с Фрэнком так быстро заснули, лежа на кровати под теплым сиреневым пледом за просмотром какого-то дурацкого фильма, утро было прохладным, ясным и идеальным. Раннее яркое солнце слепило глаза, отражаясь в грязных лужах, деревья иногда поливали сверху дождевыми каплями, попадая за шиворот футболки, отчего мурашки пробегали по спине, а все лавочки в парке были мокрыми, так что перед тем как сесть, приходилось класть на них какой-нибудь бесполезный глянцевый журнал в сто пятьдесят страниц, на каждой из которых изображена красотка в модной одежде или парень-американская-мечта. Зато они отлично удерживают воду от попадания на ваши штаны. Но ничего из вышеперечисленного не могло испортить мне настроение этим утром. Я шел по мокрой аллее на этот раз нормального парка со складным мольбертом и сумкой с кистями, красками и холстами, которые я одолжил у Фрэнка — все равно они больше не были ему нужны, — и подставлял лицо ласковым лучам солнца. Сегодня я снова был с немного накрашенными глазами — Фрэнк сам подвел мне их и сказал, что мне идет, а ещё он сказал, что я красивый; никто и никогда не говорил мне такого, и вообще, он много чего сказал мне ещё, и, наверное, поэтому я самый счастливый человек если не в штате, то в Бруклине точно (хотя сейчас утро, а кто вообще бывает счастливым утром, если только сегодня не Рождество, конечно). Это было отличным временем подумать на свежую, в кои-то веки выспавшуюся, голову. У меня было словно новое сознание и обновленные мысли. Наверное, все дело было в том, что до Фрэнка никто не давал мне шанса. То есть, каждый из нас когда-либо делал ошибки, как касающиеся исключительно себя самого, так и людей вокруг, а так как мы имеем дело со мной, то сразу становится ясно, что я косячил намного больше остальных, но никто, ни-кто из всех тех, кого это так или иначе задевало, не хотел давать мне ещё одной попытки. Простой попытки исправиться, стать лучше, ведь, да, на своих ошибках учатся только глупые, но я никогда и не причислял себя к, собственно, умным. В моей жизни все-таки были люди, не очень, но достаточно дорогие мне (включая всех тех странных девушек, с которыми у меня было что-то вроде отношений), чтобы я не хотел их терять из-за собственных ошибок, но, видимо, они были другого мнения, так как любая моя попытка быть с ними самим собой заканчивалась одинаково — они называли меня невменяемым и уходили, иногда все же возвращаясь за чем-то, что забыли у меня дома. И вели себя так, будто я им всем ещё и должен оставался. Фрэнк был единственным, кто заботился обо мне, кто мерил мне температуру, кто вытирал мои слезы, кто говорил мне хорошие слова, кто поддерживал меня в решении изменить свою жизнь, кто простил мне неоднократную ложь, кто принимал меня именно мной. Он знал меня заикающимся, не умеющим подобрать слов утешения придурком, знал подверженным паническим атакам, знал прогнувшимся под общественное мнение, знал не умеющим сказать хоть слово против моему брату, он видел меня злым, радостным, потерянным, пустым, наполненным, счастливым, грустным, депрессивным, напуганным, смеющимся и плачущим и бьющимся в агонии, он узнал о моих внутренних демонах и коллекции «нет», и уже было около сотни (точнее, миллион) ситуаций, когда я уже собирался писать некролог нашей дружбе, но он всё ещё был рядом. Вот так вот. Никто до этого не делал для меня и сотой доли от всего того, что сделал Фрэнк всего за несколько дней. Наверное, я уже достиг точки невозврата, или как там она называется. Наверное, поэтому он уже стал частью моей жизни, моего сердца, и если он решит уйти, то это будет для меня чем-то вроде уничтожения. Наверное, поэтому я влюбился так быстро и так сильно, всем своим существом. Но я зря надеюсь на какую-то взаимность, потому что, несмотря на всю его доброту, все оставалось в силе: я все тот же спятивший психопат. И это вряд ли делает меня очаровашкой. Я поставил мольберт перед выбранной лавочкой, которая уютно располагалась под каким-то раскидистым деревом рядом с небольшим сверкающим под солнцем озером, где часто, как я знал, слетались утки. Сейчас никаких уток там не было, но зато был кристально чистый после дождя воздух, пропитанный свежестью ночной грозы, что особенно ощущалось как раз возле воды. Это я и собирался нарисовать. У меня уже давно не было никакой практики в живописи и использовании каких-либо материалов кроме карандашей и угля. По сути, в последние несколько лет, когда ничтожность моей жизни была на самом пике, я не брался за искусство вообще, если не считать, конечно, зарисовок героев комиксов в тетрадях, когда мне было особенно скучно на лекциях. Как это ни странно, я всегда знал, что во мне есть какой-то потенциал. С самого детства мне нравилось рисовать и раскрашивать, и я даже тогда понимал, что у меня это получается лучше, чем у других детей. Когда я стал старше, я очень много раз спорил с родителями, пытаясь их убедить позволить мне пойти в художественную школу, но они считали это глупой тратой времени и крайне не одобряли всего, что касается искусства и что нельзя посчитать или потрогать руками, поэтому я просто экономил деньги, что мне давали на обеды, и покупал себе на них ручки и карандаши, а готовые рисунки складывал в тайничок под плинтусом, о котором я уже говорил. Несколько раз мне выдавалась возможность порисовать красками, и это мне нравилось куда больше. А ещё позже я понял, что действительно чувствую цвета и оттенки, умею их использовать, хоть я нигде и не учился; понял, как переносить на бумагу что-то, что видел, помнил или представлял, и что моя голова полна идей и образов, от которых нельзя было избавиться никаким путем, кроме как нарисовать их. Ну а потом я поступил в университет. Сегодня утром, когда мы проснулись, Фрэнк сказал, что ему надо сначала на учебу, а потом на работу (тут я очень удивился, так как не знал, что он работает, но оказалось, что он был до этого в отпуске и просто забыл мне сказать), и ещё он сказал, что я могу делать что угодно до вечера, и что потом мы пойдем в парк, чтобы я мог тоже немного поработать, если я захочу. Конечно же я хотел. А после завтрака меня посетила идея, что можно попрактиковаться в рисовании таких вещей как пейзаж, пока было время, чтобы потом можно было поставить эти картины рядом с мольбертом, с целью показать людям, что я и правда сумею нарисовать их портрет, поэтому я оставил Фрэнку записку и пришел сюда. Я наконец разложил свои краски и в нерешительности выдавил немного зеленой из тюбика на кисточку. На самом деле, я пока не знал с чего начать и что из этого получится, потому что так давно не имел с этим дела. Но я все же начал, и как только увидел, что получается более-менее нормально, я мог продолжать уже не так робея перед неизведанным (ну, или в моем случае, слегка забытым). Но я даже не успел нарисовать и четверти, как в голову пришла новая, на этот раз уж точно совершенная мысль. А почем бы мне не нарисовать Фрэнка? На этот раз никуда не торопясь, без напряжения и, самое главное, красками? Ведь так у меня будет куда больше возможностей нарисовать его глаза такими, какими видел их я, поэкспериментировать с оттенками и создать идеальный цвет — цвет завтра. И у меня даже будет оправдание: я нарисовал его, чтобы показать потенциальным клиентам мое умение рисовать портреты. Вдохновившись этим чуть более, чем полностью, я убрал начатый пейзаж с мольберта и аккуратно положил его на все ещё влажную лавочку сверху на мою сумку, закрепил чистый холст и целиком окунулся в работу, продолжая мыслить в том же ключе, что и до этого. Когда-то, в средней школе, когда я, по сути, был ещё невинным ребенком, я был слепо и безответно влюблен в одну девушку, намного старше меня. На самом деле, она и не подозревала даже, что существует некий маленький сталкер, который до смерти боялся выдать себя и стать объектом насмешек неё самой, её подруг и всей футбольной команды, так как стереотип «красивые длинноволосые девушки-болельщицы в коротких юбках встречаются с туповатыми накачанными парнями из футбольной команды и вместе они унижают всех вокруг» распространялся и на мою школу тоже, так что я тихо и краем глаза любовался её большими серыми глазами, фарфоровой кожей и восхитительной фигурой. Меня ни капельки не интересовали другие девочки (как и я их, впрочем), а моем сердце места хватало только для неё, помню, я даже умудрился тайком сделать немного смазанный снимок на папин фотоаппарат, и чувствовал себя грешником, уединяясь с этой фотографией в темной комнате. Это переставало быть похожим на простую подростковую влюбленность — это превращалось одержимость, и муки совести, тела, души и разума длились достаточно долго, полгода точно. Но потом я неожиданно получил свою индульгенцию. Как-то раз я решился незаметно пойти за ней от школы до самого её дома, так как не хотел прощаться с ней на целую ночь так рано. Она шла, размеренно стуча каблуками по асфальту, и размахивала своей темно-зеленой сумочкой. И (случайно?) ударила этой сумочкой какую-то пожилую женщину, что гуляла со своим шпицем, чуть не сбив её с ног. Каждый нормальный человек вежливо попросил бы извинения и пошел дальше, и я просто стоял поодаль и ждал, когда она это сделает. Но она этого не сделала, а только засмеялась, как будто сумасшедшая, и ушла. Сначала я подумал, что ошибся, не услышал, не так понял, я не хотел принимать того, что картина идеальности этого человека, этой девушки, написанная мной так старательно в моем несформировавшемся сознании — рушится. Так просто, да? Но я пошел за ней дальше, и увидел ещё кое-что. То, чего предпочел бы не видеть. То, как она с силой и жестоко пинает своей длинной ровной ногой в туфле с каблуком маленькую бездомную собачку, что подошла к ней, прося немного ласки и еды. Нет, вы понимаете? Картина полностью рассыпалась на куски, один уродливее другого. Её волосы не казались больше такими мягкими, руки — нежными, а лицо — красивым. И тогда я развернулся и ушел домой. И я даже не стал сжигать в каком-нибудь костре инквизиции всю ту сотню её портретов, которые я успел нарисовать за эти несколько месяцев моей одержимости, нет, я спокойно выбросил их в мусорку и больше никогда не смотрел в сторону той девушки. И вот сейчас, оглядываясь назад, я никак не могу понять, что вообще я любил? Удачно сложенный генофонд? Фрэнк же олицетворял собой идеальное сочетание внешней оболочки и внутренней сущности, его можно было назвать красивым всего. К примеру, его большие глаза такого прекрасного цвета. Да, я нашел в них для себя сакральный смысл, но это же не отменяет того, что они действительно излучают какую-то надежду, и что ему, благодаря его взгляду, просто невозможно не довериться — настолько прозрачным и чистым, и честным он выглядит; и я, понятно, поддался, но он ни разу не подвел это доверие (а я его — да, но не волнуйтесь, я исправно ненавижу себя за это). А его голос? Он хоть и не является внешним данным, но и все-таки. У него невероятный голос, на самом деле, и надо сказать, что он никогда, ни разу не сказал эти самым голосом что-либо плохое ни про меня, ни про кого-то ещё (не считая тех людей, что убили Пенсильванию, и ещё тех, кто выбрасывает мусор прямо на дорогу). Я рисовал его портрет около шести часов, забыв про голод и усталость от долгого стояния перед мольбертом, наслаждаясь прекрасным утром, потом днем, а затем и вечером, но все равно не закончил. Этот человек слишком восхитительный, чтобы вот так просто перенести все это на холст. Ну, или это я слишком влюбленный. Я как раз в тысячный раз смешивал краски, пытаясь воспроизвести цвет глаз Фрэнка, как сзади на мою ногу что-то напало с явной целью разодрать в клочья, не меньше, и я бы, разумеется, испугался, если бы не узнал веселое тявканье, что издавал мелкий преступник. — Чайка, прекращай! — со смехом кричал Фрэнк откуда-то сзади, а я не спешил оборачиваться и показывать ему закрытый моим телом портрет, ведь хоть у меня и было отличное объяснение, я все равно знал, что потеряюсь, начну нервничать и психовать. — Джи, — его голос звучал теперь близко. — Привет. — Привет. Я отошел и уселся на лавочку, вытягивая уставшие ноги, потирая кулаками глаза, а потом гладя подошедшую Линкольна, да и в принципе делая все, что угодно, лишь бы не смотреть на реакцию Фрэнка, которой все не было и не было, целых минут, наверное, пять, а потом… — Джи, ты рисовал меня? А зачем он задает глупые вопросы? Или получилось так ужасно, что можно усомниться, кто именно на портрете. — Ну да. — Это очень красиво, — сказал он, а потом: — Просто удивительно, — и ещё позже, — Для меня никто такого не делал, Джи. Спасибо. И ещё он так улыбнулся, а потом подошел и обнял меня, крепко прижимая к себе, и все мои сухие слова о том, что это для привлечения клиентов, застряли где-то в глотке. Я рисовал это только для него, и я просто счастлив, что это оценено именно таким образом. — Пожалуйста, — это все, что я мог ответить, да и то таким стремным писклявым и дрожащим голоском, что всем стало бы ясно, что я чувствую к человеку, обнимающему меня. Видите, даже моему голосу нравится Фрэнк. — Я тебя люблю, — хотел добавить я, но, кто бы сомневался, промолчал. Это было бы слишком по-кретински — вот так взять и все испортить, а я все ещё был в своем уме, как бы мне ни пытались доказать обратное. Несколько часов после этого мы даже не пытались получить клиентов на портреты, а просто прогуливались по не очень людным парковым дорожкам, играли с собаками, которые вели себя невероятно забавно, если их отпустить с поводков, ведь никогда не знаешь, что они сделают в следующую секунду, и лежали прямо на траве, обсуждая форму облаков, а когда солнце уже начало опускаться за горизонт, завершая тем самым этот чудесный день, мы пошли домой. И тогда все перестало быть таким радужным, как хвост единорога на любимой чашке Фрэнка, потому что нам все ещё надо было поговорить обо мне и моих припадках, видениях, снах, галлюцинациях или как назвать ещё все то, что происходит со мной. Мы сидели за столом и доедали ужин, состоящий из уже начинающей надоедать нам обоим пиццы и нескольких банок Dr. Pepper, когда Фрэнк сказал: — Что тебе говорил психолог, к которому ты ходил? Если честно, то я пришел в ужас от этих слов. Неужели он все-таки считает меня сумасшедшим и хочет узнать о медицинском заключении? — Я… Ничего. Это был самый дешевый врач из всех, кого удалось найти. Он не мог ничего сказать. Я даже не уверен в подлинности его диплома. Фрэнк, наверное, заметил, как я затрясся, поэтому положил свою теплую ладонь на мою, такую бледную и уродливую по сравнению с его, но, тем не менее, мне стало куда спокойней. — Понятно. Значит, мы найдем другого, нормального. Послушай, Джи, я ни секунды не желаю тебе зла, но… Да дослушай же! Я не мог выносить этого больше, было так больно узнать, что человек, который для тебя все, хочет сдать тебя в дурдом! Видимо, я не так и ошибся вчера. Я попытался выдернуть свою руку из его, но у меня ничего не получилось, так как он переплел наши пальцы, укрепляя захват, что полностью обезоружило меня. Поэтому пришлось молча смиренно ждать озвучивания приговора. — Джерард, — на этот раз серьезно и твердо сказал сидящий напротив парень, смотря на меня заботливо и… как-то нежно, что ли. — Джерард, я не отказываюсь от слов, что говорил тебе когда-то. От того, что не считаю тебя сумасшедшим, от того, что собираюсь помочь тебе изменить твою жизнь. Но. Но ведь надо все-таки показаться нормальному специалисту, потому что, например, панические атаки — это совсем нехорошо. И ещё, Джи. Тот парк, о котором ты рассказывал вчера. Его нет. Это стало последней секундой, когда я ещё оставался более-менее спокойным. — Как нет? — тихо спросил его я. Страх и Неуверенность медленно обнимали меня со спины. Это было слишком много для меня одного. — Так. Сперва поспрашивал ребят на работе и в университете, но никто и никогда не видел в наших краях заброшенного парка с большими коваными воротами на входе. Потом я посмотрел карту округа — в принципе, такие места есть, но они слишком далеко, чтобы ты мог дойти туда пешком, но я все же решил убедиться и поехал туда, но это совсем не то место, о котором ты говорил. Джи, этого парка не существует, — и он притих, обеспокоенно ожидая моей реакции. Господи. Что же это тогда было? Очередная галлюцинация? Это может значить только одно. Я действительно сошел с ума. И если я вчера ещё сомневался в этом, то, пожалуйста, вот оно — полное подтверждение. Но это было ещё не все. — Этого не может быть! — бессильно воскликнул я, потянув себя за волосы. «Но это есть», — медленно произнес голос Джерарда из Отражения внутри моей головы. *** Я лежал, уткнувшись лицом в подушку и отчаянно хотел исчезнуть. Фрэнки шуршал пакетами с кормом для собак на кухне. Он пообещал, что скоро придет, но я все ещё лежал один и очень-очень хотел быть стертым с лица земли. Наверное, я больше никогда не буду счастливым. Разве психи имеют право быть счастливыми, разве они вообще имеют какие-то права? Спустя пару минут дверь открылась, а ещё через секунду я почувствовал, как прогнулся матрац под весом Фрэнка, который сел рядом со мной. И, кроме этого, мой изувеченный разум воспринял ещё кое-что: как пальцы Фрэнка, такие же красивые, как и он весь, мягко зарылись в мои отросшие грязноватые волосы и начали потихоньку перебирать прядки, и это было так приятно и ново, ведь он ещё никогда не делал такого для меня. — Все хорошо, — прошептал он, немного наклоняясь ко мне, а потом и вовсе ложась рядом и накрывая нас теплым пледом. Где-то в комнате завозилась одна из собак, наверное, пытаясь улечься поудобнее, а он прижался к моей спине, обнимая, пока я не знал, куда деть себя от нахлынувшего волнения. — Ты в порядке? — снова подал голос Фрэнк, продолжая гладить мои волосы. — Да, — ответил я, наконец, поворачивая голову. Его лицо было так, так близко. Мы просто лежали целую вечность смотря друг другу в глаза (хотя с точки зрения вечности это было одна миллиардная секунды), мы молча бродили взглядами по лицам друг друга, выискивая новые детали, которые не замечали раньше, пока Фрэнк снова не взял меня за руку. Тепло, исходящее от его руки, разошлось по всему телу, устремляясь, в первую очередь, куда-то к сердцу. Где-то на периферии сознания пронеслась мысль, что ни одни друзья так не делают, но мне было совершенно все равно, на что это похоже. Ведь Фрэнк каким-то непостижимым образом снова сделал меня счастливым, тогда, когда я буквально несколько минут назад думал, что больше никогда им не буду. Мне казалось, что лучше быть просто не может. Но, когда Фрэнк, будто повинуясь какому-то мимолетному порыву, легко прижался на мгновение своими губами к моим, оно смогло. И пусть я даже не сразу понял, что произошло, потому что не успел толком это почувствовать, пусть Фрэнк отстранился сразу же, напрягая лицо и как-то загнанно смотря на меня, но если это был не мой первый с ним поцелуй, то я не знаю, что это было.