За тобой через года(рабочее)

      − Скажи мне, пожалуйста, Генрих, ты на самом деле не понимаешь, в кого влюбляешься, или только делаешь вид? Нет, правда, ты действительно такой идиот или притворяешься? – Кристине было трудно сдержать свои эмоции, после того, как она увидела то, как брат смотрит на Лилю, а главное, после того, как она услышала монолог девушки. – Ты понимаешь, что мало того, что она заключенная (это ладно, это даже не так страшно, как второй факт её биографии), она ещё, ты подумай и вслушайся, она ев-рей-ка. Если ты начнёшь что-то делать, то погубишь и её саму и нашу семью. И никакие отцовские заслуги перед партией и правительством нам не помогут. Ты, пожалуйста, хоть иногда, сначала думай, и только потом начинай что-либо делать. И это, заметь, я ещё ни словом не обмолвилась о Лауре, о том, что у тебя, так, на минуточку, есть законная жена. То, что вы с ней в плохих отношениях, это меня не касается. Ты просто об этом ещё вспоминай хоть иногда.       − Не кричи, будь добра. Я тебя понял. И насчёт дальнейшего развития событий, Кристина, можешь не волноваться. Она мне отказала. В соответствии рамок приличия и своего положения. А уж если девушка не хочет, то и я настаивать не буду. А про Лауру я помню, как об этом забудешь.       − Ну и хорошо, если всё на самом деле так.       − А ты знала, что у неё есть политический приговор?       − Что? Да, знаю. Я читала её личное дело. – Кристина кивнула.       − Представляешь, а она сказала, что ты точно про это не знаешь. Иначе не стала бы её брать. Да и лагерное начальство не позволило бы, наверное.       − Начальство может быть и не позволило… Скажи, а как она меня называла в разговоре с тобой? Мне просто интересно, я без какого-либо подвоха интересуюсь.       − Сначала проскочило «ваша сестра», но потом всё-таки отошла обратно к «фрау надзирательница».       Кристина нервно повела плечами, пробормотав: «Меня уже коробит от этого «фрау надзирательница». Что я, не человек что ли?».       На следующий день после этого разговора Кристина решила уточнить у самой Лили о приговоре. Потому что, факты и документы конечно фактами и документами, но они сухие, а «живая» информация всё же гораздо понятнее.       − Лиля, скажите, а за что у вас приговор?       Лиля оторвалась от бумаг, поднялась.       − Сидите, сидите. – Замахала руками Кристина.       − Спасибо, фрау надзирательница. – Лиля присела обратно, оказавшись, таким образом, полубоком к Кристине. В таком положении ей удавалось не смотреть Кристине в глаза.       − И ещё, меня очень долго мучает вопрос: Откуда у вас такой красивый и правильный немецкий? Вряд ли от родителей конечно, но вдруг. Кто ваши родители?       − Можно я с последнего вопроса начну?       Кристина кивнула.       − Немецкий я учила в школе, ничего необычного. В институте забросила правда немного, но не забыла. К тому же… Отец был еврей, говорил на идише изредка, я что-то в детстве где-то слышала…Ничего не понимала, впрочем, как и мать. Она украинка, поэтому идиша не знала и не понимала. Отец ей переводил и объяснял, а я запомнила как-то. Немецкий, как бы это возможно не было странно и обидно, похож на идиш. Что же касается приговора… Лучше всего об этом написано в моём личном деле, но я могу рассказать. Подпольная группа… Это даже нельзя подпольной группой в полном смысле этого сло­ва назвать. Просто была группа, человек пять-десять. Несколько подростков, ну и мы с подругой. Единственные школьниками в этой группе не были. Идиотки великовозрастные. Подпольная работа… Она заключалась в том, что мы клеили листовки, призывающие на борьбу с немецко-фашистским захватчиком. Но недолго мы эти листовки клеили. В июне сорок второго года, за нелегальную торговлю на барахолке мою подругу арестовали. Арестовали именно из-за барахолки, но она на допросе выдала меня и всю группу. Меня представила как главу этой группы, хотя главенствовали мы одновременно. Испугалась она, или что… Я долго думала об этом, пыталась понять, почему. В итоге пришла к выводу, что это она мне так мстила. Я у неё парня увела. За полтора года до начала войны. Вот так вот. – Девушка помолчала немного, потом тихо добавила. – Зря я, наверное, так перед вами разоткровенничалась. Извините.       Кристина молчала дольше, наверное, минут семь. Всё это время Лиля сидела и нервно ломала пальцы так, что костяшки хрустели. Сидела и внутренне корила себя за эту абсолютно ненужную откровенность. Особенно про отца и идиш. И это ещё хорошо, что рядом никого не было, а то бы донесли куда надо, и тогда всё… Не из-за приговора, а из-за национальности. Фамилия – это же так… Мало ли, фамилия мужа. Да и вообще, типичная немецкая фамилия. Внешне же её национальность совсем не выделяется. Она в маму пошла и цветом волос, и цветом глаз. Вот так вот удивительно распределилась генетика. Распределилась, а теперь буквально её спасала. Всё это время, весь этот год. А тут, эта глупая откровенность… На что она надеялась? На какое-то человеколюбие, которое неизвестно откуда должно было взяться у этого человека? Лагерная надзирательница и человеколюбие… Ну не глупость?       − Господи! – По-русски пробормотала девушка. – Какая же я идиотка…       Наконец Кристина прервала это тягостное молчание:       − Лиля, последний вопрос. Я с этими ответами никуда не пойду, мне просто очень самой интересно. Почему вы говорите о своём отце в прошедшем времени?       − Его арестовали в тридцать седьмом году. И после этого мы ничего о нём не слышали. Мать с ним развелась за три года до этого, поэтому нас не тронули. А отец… Или расстрелян, или тоже в лагере сейчас. Только в советском.       − Спасибо. Тогда у меня к вам больше нет вопросов. Работайте. – Кристина поднялась и вышла. Стояла, курила (стараясь, чтоб её не было видно. Генрих бы ругался, если б узнал). Курила и думала. Думала, что со всей этой ситуацией делать.