Мой отчим - Михаэль Драу!

Я не так глуп, как кажусь. В тот вечер я сразу понял, что что-то не так: сначала Тёма явился с перстнем каким-то, вроде такого, в котором допотопные короли и королевы хранили яды для своих соперников, потом у мальчика случился ступор, когда ему прислали какое-то письмо на мейл - я, кстати, успел заметить, что в письме была моя фотография, - а потом дитё сделало вид, что всё окей, и ластилось целый вечер. Тут явно что-то было не так. По запаху было понятно, что он курил всю ночь. И явно думал о чём-то очень нехорошем, будто решался как минимум на убийство человека. Я тогда весь день провёл с ним, наблюдая, как он нервничал и искоса поглядывал на меня, потом, когда выходил, мельком увидел, что он всыпает какую-то гадость в стакан с моим соком. Ах так, Тёмочка? Я уехал на ночь к Мари. Быстро объяснил ему ситуацию, и мы решили, что инсценируем мою смерть. Правда, пока ещё никто из нас двоих не знал, зачем Ларсену понадобилось меня убивать, но ещё надо было быстро выяснить, что я выпил и как с этим бороться, чтобы наш маленький фарс не превратился в настоящую трагедию. Знакомый врач какими-то своими методами определил, что за дрянь у меня в крови, вколол какое-то лекарство и пообещал, что теперь я буду жить долго и счастливо и, вообще, вокруг меня будут только радужные пони. Но не об этом сейчас. Когда-то в одном мультике была ситуация, в которой главный герой делал пульс непрощупываемым, зажимая под мышкой шарик для пинг-понга. Зная познания Артёма в анатомии, я был уверен, что он не станет искать пульс на шее. Чтобы охладить тело, мы запихали меня в ванну со льдом. Дыхание задерживать я умел, время на вдохи-выдохи было только тогда, когда Артём отворачивался. Он повёл себя слишком логично. Нет, не так, слишком холодно и по-взрослому. Не стал бросаться к «хладному трупу» с воплями «На кого ж ты нас покинул?!», не упал в обморок, даже не стал тыкать в меня палочкой, проверяя, живой ли я. Просто холодно приказал Мари вызвать милицию и скорую. Сам Слип со своей ролью не справлялся. Ну, или мне так казалось. Честно говоря, я думал, что над моим телом целая эпопея разыграется, а всё так просто и безэмоционально оказалось. Скорая приехала в виде нашего знакомого, который ночью мне вкалывал антидот. И милиция была подставной. Не спрашивайте, как мы за ночь умудрились организовать такую актёрскую труппу, главное, что тот, на кого спектакль был рассчитан, поверил. А теперь немножко чувств, да? Я не понимал. Абсолютно ничего. Ни причин, ни мотивов, ни реакции ребёнка. Какого чёрта человек, который говорил мне, что любит, сыпал мне яд в сок? Какого чёрта тот, кто тихонько урчал во сне, когда я обнимал его, в итоге даже не пустил скупой слезы над моим телом? Больно, обидно, непонятно и жутковато. Такое чувство, что меня просто взяли и использовали, причём для чего - тоже не понятно. Может, я был кем-то вроде говорящей грелки? Не спорю, я уже далеко не так молод, как Артём. Меня много раз предавали и бросали, я обманывался в людях и обманывал сам, рушились надежды, аксиомы превращались в ошибки, менялись взгляды на мир. Но всё равно, никогда мне не было так плохо после предательства. Причём ещё по-детски неуверенного, глупого, испуганного, но спланированного. Умерла моя вера в людей. Я ничего не скажу о вере в любовь. Любви нет. По крайней мере, настоящей и взаимной, есть только любовь страдальческая, ну и привязанность тоже, и влечение, конечно. Ещё три дня назад я бы не поверил, что скажу такое, а если бы кто-то предположил подобное, то я бы просто переубедил человека, приводя огромное количество аргументов в свою пользу, но теперь все эти доводы куда-то делись, причём непонятно куда. Разум говорил, что нужно узнать мотивы, нельзя так быстро верить тому, что видишь, ведь на всё есть свои причины. Может, мне просто не хотелось верить в то, что мальчик, который мог быть настолько искренним, оказался просто пылью, серой массой, которая не играет особой роли в наших жизнях. Сердце же вопило, что нужно верить глазам, а не пытаться оправдывать того, кто уже смог сделать больно. В итоге мы - ну, то есть я, сердце и разум - сошлись на том, что это всё переходный возраст и гормоны, а Артёма кто-то подтолкнул. Ему никто не сообщил о моих похоронах. А я прекрасно знал, что он просто не сможет явиться к Мари домой и начать требовать информацию о моём погребении. Я каждый вечер приходил к его дому, невидимый никем, сидел на лавочке, теребя в руках пачку сигарет, которые покупал каждый вечер, но потом оставлял её на скамейке, так и не решившись закурить. Я ведь знаю, что за излишнюю хрипотцу в моём голосе меня не похвалят, а выплачивать что-то продюсерам мне совсем не хотелось. Через пару дней после того, как я отбыл в мир иной – чёрт, как же классно это звучит! Жаль, всё-таки, что мы не сыграли и сами похороны, а то ведь я всю жизнь мечтал о том, чтобы поприсутствовать на кладбище в тот день, когда меня будут предавать земле, – умер Папа. Тот самый человек, который давал работу Артёму, причём он был отравлен, а перед смертью его немного избили. И всё сразу встало на свои места: яд у меня в стакане, Артём, яд в стакане у Папы и его лёгкое избиение... Неужели мальчик решил отомстить тому, кто приказал ему убрать меня? Но это кажется безумием, более того, смахивает на сюжет дурацкого сериала, который будут смотреть домохозяйки между стиркой пелёнок и жаркой котлет с луком для муженька. Я узнал, что он уехал сразу после смерти начальника. Причём уехал на машине с транзитными номерами, за рулём которой был светловолосый молодой человек. Я не говорю о том, что у Артёма маленький круг знакомых, просто единственный, кто мог позволить себе такую машину, да и в придачу был молодым, был Роден. Мы с Мари скоро собирались в очередной тур, так что визы у нас ещё были действующими. И мы в рекордные сроки собрали вещи и галопом по европам пустились за детьми, которые решили поиграть во взрослых. Ирония судьбы: Жан привёз их в тот самый особняк, где когда-то держали похищенного Ларсена. До самого дома мы уже шли пешком, не хотелось светить машину, на которой мы проехали уже через половину континента, причём не обнаруживая себя. Слип иронизировал, что нам надо бы купить палатку и разбить наблюдательный штаб прямо под окнами, на цветочных клумбах, чтобы уж точно ни один Артём мимо нас не проскочил. Эти дети нажрались в хлам. Причём абсолютно этого не таясь и не стесняясь. И стадия опьянения к концу банкета была такая, при которой русский уже оказывается, пардон, мордой в салате. Но салаты не успели быть поданными, так что самый младшенький алкоголик уснул где-то на полу, Роден улёгся в кресле, а наше чудо со стойким к алкоголю русским организмом ещё добрело до кухни и успело что-то там увидеть. Я что-то заподозрил только тогда, когда увидел темноволосую девушку, выбегающую из особняка, причём по стилю одежды эта девушка была похожа на Кристину, с которой мне уже приходилось столкнуться. Прямо дежавю какое-то. Но в любом случае, прокравшись в дом, я почувствовал резкий запах газа. И понял, что надо вызвать скорую. Они не сильно пострадали, но все были без сознания. Я всю ночь просидел у постели Артёма, а когда вышел попить кофе, вернувшись, не обнаружил Ларсена. И сразу же поднял кипеж на всё отделение. Худенькая девочка-медсестричка уверяла меня, что беглеца уже разыскивают, но сам-то я видел, что ничего не предприняли. И в этот момент в палату попытался войти Артём. Честно говоря, такие лица у людей бывают, когда они всю жизнь верят, что земля круглая, а им потом демонстрируют её край. Недоверие, шок, испуг, счастье, что-то ещё непонятное – всё это смешалось в глазах Ларсена. «Да, Тём, я живее всех живых, а что? Ты не рад встрече?» - сам с собой иронизировал я, а ребёнок тупо и неоригинально упал в обморок. Его быстро уложили обратно, подключили ко всем этим непонятным мне аппаратам, а я снова взял свой стульчик и уселся возле кровати, держа его за руку. Да, Тёмка, я уже знаю, что прощу тебя. Пусть я обманусь, пусть ты снова сделаешь мне больно, заставив проклинать себя за доверчивость, но всё же та маленькая искорка счастья в твоих глазах дала мне поверить, что всё-таки всё, что у нас было, было не зря. Я прощу тебя, потому что люблю. Так, как никого не любил. Что-то вроде отеческой любви, но и с примесью хозяйской, которая отталкивает чужих, заявляя свои «права» на отдельную личность. Вот только сможешь ли ты понять моё враньё? Сможешь ли быть рядом с тем, кто, по твоему мнению, вернулся с того света? Я не знаю… Сможешь ведь?