Wild

*** Быть влюблённым - больно. И приятно. И головокружительно. Это как проигрывание гаммы на безупречно настроенном фортепиано: от низких нот к высоким в идеальном темпе, согласующимся с биением сердца. Это постепенное нарастание волны, когда сила тянет из-под ног песок вместе с водой и море отступает, чтобы наполнить до краёв и отпустить напряжение водного массива. И, когда гамма достигает высшей точки, следует неизбежное обрушение. Сладкое, тёмное обрушение, которое что-то мутит в его отточенных механизмах мышления. Ох, Бога ради, кто придумал эти "чувства"? *** Он иррационально страдает. Он рационально мстит. Проводка не в лучшем состоянии, поэтому единственная на всё помещение лампа чадит. Временами гаснет на мучительно долгие секунды, ярко вспыхивает, мигает. Но ничуть не раздражает. За окном льёт как из ведра. Первый летний дождь… запах стекающей по оконному стеклу воды такой сильный, такой сладкий. Перебивает даже искусственный, резкий запах антисептика. Так восхитительно… и мучительно. Он не особо любит сладкое. Десерты получаются великолепно, оттеняют основное блюдо, приглушают резковатый привкус мяса. Но этот запах, лёгкий, до одурения сладкий, он впитывает с благодарностью. Каждым вздохом. С неохотой, на выдохе, выпускает. Едва уловимый звон, с которым начищенный скальпель ложится на подготовленную подушечку из марли. Он не солгал ни единым словом: химический запах медикаментов очень сильный. Инструменты стерильны. На гладком боку отражение без единого изъяна. Педантичность – его черта. Как-то раз, надо сказать, без особого интереса, он пролистал психологический портрет предполагаемого Чесапикского Потрошителя. Увы, ничего нового для себя найти не удалось, разве что удивиться, как точно, как с него, срисован портрет. Работа Уилла… Среди всех характеристик он отметил и педантичность, и чрезмерную чистоплотность, аккуратность, восхищение собственными работами. А как же? Как же ими не восхищаться? Страсть к стерильности уже давно перескочила дозволенную грань, и он с особым наслаждением, тщательностью доводит свою временную «операционную» до идеального порядка. Маниакально. Звенят, натягиваясь, цепи. Пациент едва отошёл от наркоза, а уже шумит. Волнуется. Краем глаза доктор видит, как с трудом, силясь понять, что здесь происходит, поднимает голову, смотрит по сторонам Гектор Уолли. Уже знаменитый мясник Портсмута. За спиной восемнадцать жертв, убитых со вкусом, достаточно оригинально, чтобы пролистать альбом с фотографиями от мисс Фредди Лаунс и даже желать знакомства. Семнадцатая и восемнадцатая жертва были сотворены как дань уважения ему, Потрошителю. И это весьма и весьма льстило, но… Уилл феноменально быстро пришёл к тем же выводам, и был столь неосторожен, трогательно опрометчив, что вездесущая Фредди следующим же утром напечатала о его предположениях. И Гектор Уолли, который не один год работал преподавателем в одной из старших школ Портсмута, взял себе отпуск прямо в середине учебного года и приехал сюда, в Чесапик Бич, чтобы полюбоваться красотами местного пляжа, посидеть в кафе и выследить знаменитого Уилла Грэма. – Добро пожаловать в Чесапик, мистер Уолли. Успели ли вы оценить местные достопримечательности, вдохнуть, быть может, в последний раз солёный морской бриз? Вежливость превыше всего. Мистер Уолли щурится, с трудом в полутьме находит взглядом доктора. Белый халат словно светится в темноте и притягивает к себе взор. Он хочет заговорить. Силится произнести хоть слово, но не может. Наркотик ещё действует, и изо рта доносится только невнятное, скорее удивлённое, чем испуганное бормотание. Рано, ещё слишком рано. Не ожидая ответа, доктор берётся за очередной скальпель. Проводит по лезвию антибактериальными салфетками, придирчиво осматривает то, с чем вскоре мистеру Уолли придётся познакомься самым интимным образом. Ганнибал считает, что нужно проявить некоторое гостеприимство и хорошенько обработать всё. Оказывается, мистер Уолли далеко не дурак. Вообще-то, судя по тому, как долго ему удавалось избегать властей, он должен был быть довольно неплох. Так что мужчина довольно быстро понимает, что происходит. К удовольствию Ганнибала, не стонет. Не орёт. Аккуратно проверяет на крепость узлы на запястьях (крайне надёжно). – Почему так? Мне казалось, мы бы с вами нашли общий язык? – И мы бы нашли… поверьте, ваши убийства – одно из немногих оставшихся развлечений, доступных мне. Неплохо, весьма неплохо. – Тогда это приветствие? Или наказание? – Считайте меня последним романтиком современности, мистер Уолли, но вы – моя валентинка для одного человека. Впрочем… к чему таинственность? Вы – мой подарок Уиллу Грэму. Ганнибал берёт в руки скальпель и делает первый надрез. Упругая кожа мистера Уолли расходится в стороны, открывая безупречную плоть. Мужчина даже не морщится, будучи под действием качественного коктейля из седативных, обезболивающих и витаминов, которые Лектер тщательно выверял, чтобы иметь собеседника. Второй надрез идёт параллельно первому. - Не поймите неправильно, Гектор. То, что вы сделали, было… - Он отвлекается, прикрывая глаза и вызывая в памяти ощущение того, как глубоко и интимно были соединены Уилл и нож. От этого его пробирает дрожь удовольствия, – Потрясающе. Восхитительно. Уилл был прямо там, в моих руках, я чувствовал нечто такое, совершенно невыразимое. Я не мог логически мыслить. Не мог функционировать. Едва был способен двигаться. Мой разум просто… отключился. Сбой питания. Системная ошибка. Дым из системного блока. И между тем, он был, как бы это выразить… кристально ясным. Как будто фракталы выстроились в идеальном соответствии, уравнение было решено, загадка миллениума в стройной логической цепочке привела к ответу, сумасшедшему самому по себе, а фоном к этой ужасающе-правильной прогрессии играла фуга ре минор. И я чувствовал всё это одновременно: фракталы, музыка и теория струн внезапно стали очевидны и просто исчезли за ненадобностью. Пуф! Ганнибал изобразил что-то восторженное руками. Порезы ложились друг на друга, скальпели летали над покорно распростёртой плотью, как стальные бабочки-императоры – хищная агрессивная красота. - Эгоистично… ради себя я хотел бы сохранить вам жизнь. Мы могли бы говорить. Я знаю, вы бы поняли мои чувства к Уиллу. Вы ведь и сами слегка одержимы им. Томас Уолли даже в заторможенном, близком к отупению заморозки состоянии, выдаёт свои чувства. От описания Уилла, истекающего свежей кровью, готового стать самой нежной и сладкой жертвой, мистер Уолли облизывает сухие губы распухшим языком. Вспоминает, как был у профайлера дома и как дрожал в наслаждении, касаясь его кружки, полотенца в ванной, тёмно-синего в крупную шотландскую клетку одела, его домашней футболки, ещё хранящей следы пота и дыма. Как купался в откровенно эротичной фантазии о том, как Уилл Грэм - человек потрясающей интуиции и неординарного ума лежал в этой кровати и трахал свой кулак, кусал подушку, чтобы даже стены не могли услышать. Как скинул с разгоряченного тела пропитанную жаром футболку, пытаясь отдышаться после оргазма. Ганнибал видит. - Но это ради себя. Ради Уилла… мне придётся прервать вашу жизнь, потому что он не сможет почувствовать себя в безопасности, пока вы охотитесь на него. А я очень хочу, чтобы он был в безопасности, спокойный, довольный. В идеале – в моей постели. Ночь была полна вдохновением, кровью и тонким удовольствием работы. ***