Wild

Ужин завершился выбиванием дверей. До этого они с Мейсоном пили вино, беседовали и конечно много ели. Сначала Ганнибал проследил за тем, чтобы Уилл заснул глубоко и спокойно. Для того, чтобы их последний ужин завершился идеально, Ганнибалу требовалось, чтобы Уилл был отдохнувшим, спокойным и сытым. Он бы предпочёл накормить Уилла сам, но его пригласили в качестве гостя, так что он не захватил минимальный набор для готовки. А пользоваться кухней Мейсона было бы отвратительно. Так что он проверил пульс на шее Уилла. Прикрыв глаза от удовольствия, пальцами считал удары и запоминал ритм, чтобы потом наигрывать его в памяти. Показатели были неплохи с учётом обстоятельств, хотя, конечно, литры дешёвого кофе и бейглы из забегаловки рядом с Квантико оставляли грязные отпечатки. Что особенно обидно, у Ганнибала больше не будет возможности это исправить. Придётся наслаждаться тем, что есть. Ганнибал принял бокал из рук Мейсона и посмотрел на хозяина вечера. Тот был неприлично доволен. Сравнения со свиньей так и рвались в голову Ганнибала, и что-то такое проскальзывало в его взгляде. Наверное, привычка намечать линии для разделки туши. То безобразие, что намалевал на коже Уилла Мейсон, годилось бы только для свиней. А для разделки людей требуется иной опыт. В разгаре ужина заходила Марго. Надо отметить, присутствие Уилла в жизни вдохновляло на милосердие. И Ганнибал искренне был рад её поприветствовать. Он пригласил её к столу, поухаживал. И даже огласил меню. Предлагая ни в чём себе не отказывать, он улыбался, демонстрируя идеальные клыки. Марго не дрогнула, хотя легко могла представить, как эти клыки разрывают её шею в поисках сонной артерии. Несмотря на учтивость Ганнибала, она знала: эта улыбка таит обещание, даже... предчувствие угрозы. Впрочем, меню было составлено идеально, и она приняла участие в... дегустации с удовольствием ещё более сильным от длительного ожидания. Мейсон, Марго и Ганнибал составили неплохую компанию. Последнему было лишь жаль, что Уилл не смог разделить с ними все изыски нетрадиционных кулинарных предпочтений Мейсона, но признавал смиренно, что отдых Уиллу нужнее. Поэтому он довольствовался ужином, всего лишь неплохим, и компанией, довольно нетривиальной. А вот вино было хорошим. Оно прекрасно оттеняло сердечные страдания, напитывало горечь страстью и в целом отлично подходило к ситуации. Им Ганнибал и наслаждался, поскольку в ближайшее время планировал лишиться всех наслаждений целиком. Марго вскоре их покинула. Он не сожалел. Женщины тоньше чувствуют атмосферу, а та, в которой пребывал Ганнибал, нуждалась в благословенном одиночестве. Когда полосы утреннего зыбкого света прочертили паркет почти до стола, пересекая лужи крови, Ганнибал всё ещё сидел напротив Уилла. Пальцы, обнимающие бокал, кололо от желания снова коснуться кожи, почувствовать жёсткую щетину или соблазнительную шероховатость губ. Но теперь Ганнибал не имел на это право. Больше нет. Уилл покинул его. Оставил с разбитым сердцем, подарил разрешение воспользоваться им. Зато отнял нечто гораздо более редкое: свою робкую, бесценную привязанность. И теперь Ганнибал потерял право касаться своего бесценного пациента. Он мог только смотреть. Что и делал, отмечая, как тающий свет поднимается выше по рубашке Уилла, по острым ключицам, к заросшему щетиной кадыку. И выше. Ганнибал чутко ласкал взглядом любимое лицо, зная, что отныне большего ему будет не позволено. Следы усталости, трудных решений и одиноких ночей были вдавлены в рисунок морщин, что прятались под разметкой Мейсона. Каждая из них была историей. Какая-то о Потрошителе, какая-то о Подражателе. Об отце, о Беверли Катц, о жертвах и их убийцах. О Ганнибале. Хуже всех было, конечно, Ганнибалу. Он был отвергнут. Окончательно и решительно. Добродетель Уилла не пострадала, он не пожелал присоединиться к Лектеру и сделать Мейсона Верджера их первой совместной жертвой. Он сказал "нет". Как и всегда, когда дело касалось Ганнибала. Или дело не в нём? А в тех, кто просит помощи зашитыми губами. Могут ли они издавать крики подобные человеческим, как ягнята? Могут ли эти крики взывать к самой сильной части личности Уилла, более сильной, чем инстинкт выживания? И вот самый сложный вопрос: имеет ли право Ганнибал посягать на эту часть? Он знал ответ до того, как был приглашён за стол. До того, как Уилл распотрошил его поцелуем, оставляя свободным в одиночестве собственных стен. До того, как Ганнибал запоминал очень внимательно маленькие следы своих преступлений, чтобы, будучи в камере, один на один с дворцом памяти, воспроизводить эти следы и понимать, что повторил бы всё равно акт дарения кровящего сердца в заботливые руки Уилла. До того, как подвергся соблазну энцефалита. И даже до того, как встретил Уилла. Ганнибал слышал его боль как пронзительный китовый крик. Глубокий и одинокий, прорезающий толщу воды, чтобы хоть кто-то знал, что он есть. Его собственная воля была угнетена, инстинкты сдались. Он был жертвой этих криков. Миша, Кристофер, Уилл... Ганнибал неспешно закончил трапезу, промокнул губы салфеткой и опустился на колени. Ужин завершился выбиванием дверей. *** Свои мучения Ганнибал делит на четыре категории. Первая - еда. Хуже чем ужасная. Безвкусная, переваренная и недосоленная. Повара стоило казнить отрубанием рук. Да, они пациенты закрытого медицинского учреждения, убийцы и сумасшедшие, но это - просто пытка. Еду доставляют трижды в день санитары в сопровождении охраны. И каждый раз Ганнибала поражает, как еда может быть серой и склизкой, и быть так похожей на слизней. В качестве десерта сейчас дают яблоки. Глянцевый бок пахнет химикатами и парафином, но в целом - это лучшее, что есть на подносе. Второе - время. Слишком много свободного времени для высокоорганизованного разума. Камера особо опасного преступника не похожа на его рабочий кабинет, хотя имеет скромный потенциал. Но скука заставляет его нервы дрожать от малейшей стимуляции. Он раскладывает всё: расписание еды и прогулок, смену персонала, частоту мерцания лампочек и каждую гримасу своих соседей по камерам. Это преотвратное занятие для его ума, но за неимением лучшего приходится заставлять шестерёнки работать. Лучшим выходом является его картотека разума, которую он давно не разбирал за неимением времени. Сейчас времени у него очень много, так что он проводит его в созерцательном покое, наводя порядок во дворце. Это более приятное занятие, чем лежать в камере: в его голове всегда играет музыка. Под неё думается легче и процесс идёт быстрее, отчего вскоре он начинает ощущать эйфорию. Короткую, но яркую вспышку удовольствия от того, как сияет его начищенный отполированный разум. Третье - Фредерик Чилтон. Очень самоуверенный, постоянный как швейцарские часы и абсолютно некомпетентный Фредерик Чилтон, если быть точнее. Он приходит по расписанию. Улыбается по расписанию. Скрывает дрожь по расписанию. Глупый маленький человечек, который не понимает, сколь он глуп. Смотрит на Ганнибала, а видит свою новую книгу с претенциозным названием, которая приведет его в круг элиты. Будь он сильнее, он бы уже давно решился на какое-нибудь не слишком изящное, но броское убийство. Почти как его галстук. Он приходит, он уговаривает, давит как грудная жаба, намекает и срывается. Это весьма забавная комбинация. И, раз уж у Ганнибала есть его скука, он используется Фредерика, чтобы развлечься. Четвёртое и самое болезненное - тишина. Постоянная тишина там, где он хочет слышать шаги, а походку Уилла очень легко отличить. Где был бы голос Уилла, немного усталый, немного рассеянный. Он скучал по всем повседневным звукам, связанным с ним. Зевки по утрам, ещё до первой чашки кофе. Лай собак, абсолютно счастливых в своей маленькой гордой стае. Шорох фланелевой рубашки, надеваемой на тело. Свист лески, рассекающей воздух. Несмотря на вопли безумцев в других камерах, голоса медбратьев и Фредерика Чилтона, и потрескивание в светильниках, тишина была просто оглушающей. Мучительной. Бесконечной... *** Догадок было много. Грязных, неудобных подробностей, шокирующих признаний, волнующе-тёмных подозрений. Вокруг дела (он старательно избегал выражения "их дела") возвели лабиринты теорий и предположений, некоторые из которых были смущающе правдивы. Сам Уилл находил факт того, что ещё способен испытывать смущение по поводу чего-либо, удивительным. Его деятельность в Бюро, сеансы с Ганнибалом, сомнамбулия и отчаянная дрочка на Потрошителя должны были сделать его спокойным как айсберг. Но сайт Tattle-Crime. Боже. Сайт был завален теориями, в которых было слишком много их вместе: привязанность и зависимость. И черт его знает зачем он вообще залез на эту страничку. Уилл старается не читать заголовки. Он подозревает - в них одна сплошная грязь. Слово - по колено, фотография - по шею, "мужья-убийцы" - с головой. Из больницы его привозят с дорогим медицинским эскортом, проверяют дом, спинами загораживают от вспышек. Но Уилл догадывается, что всё бесполезно. Сучка Фредди сдерет с него кожу и продаст на Ибее без колебаний. Так или иначе, полбутылки скотча, не занятый абсолютно одинокий вечер пятницы, как будто на контрасте с сеансами Ганнибала, привели его к тому, что он всерьёз думает обо всем дерьме, что пишут про него в интернете. О да, Ганнибал сделал его звездой. Мальчик-который-выжил. Не выжил. Застрял в липком бесконечном дне, который каждую ночь просто обнулялся и начинался заново. Перестал считать, сколько прошло, но постоянно чувствовал, что недостаточно. Постоянно возвращался к вопросу Ганнибала и думал, а что, если... Что, если он примет приглашение Ганнибала. Поднимется со стула и примет участие в казни Мейсона Верджера. Разделит с Ганнибалом привилегию быть Богом, а потом просто посмотрит, что будет. К счастью, Ганнибал уже знал, что он выберет. С уважением и без жалости он не позволил сомнениям Уилла разобрать его на части. Хотел - да. Хотел смотреть, в какого нового прекрасного Уилла соберутся эти части, но не стал. И за это ему стоило быть благодарным. Уилла качественно вырубили на всю ночь. Он просто открыл глаза, полный злой тёмной энергии, но уже на больничной койке. Когда всё было кончено. Алана рыдала. Она уже была там, когда та бешеная смесь, текшая по его венам, начала отпускать. Именно она позвала медсестёр, именно она держала его за руку, а её волосы - единственное, что во всей больнице, пахло не медикаментами. Она терпеливо ждала, пока Уилл окрепнет и начнёт задавать вопросы. Он не стал. Ганнибал, конечно, был милосерден, но не настолько, чтобы стереть из памяти начало вечера. Когда Уилл открывает глаза в столовой поместья Верджеров, приодетый для ужина, связанный, подготовленный к разделке и дальнейшему приготовлению. Так что он всё помнил. Вплоть до того момента, как закрыл глаза, обвисая на верёвках, с мыслью, что больше их не откроет. Следом за Аланой в стерильном пространстве появляется Джек. Беверли. Они все смотрят на его руки, отводя взгляд от лица. Уилл хотел бы знать, почему. Но, должно быть, это более безопасно, поскольку Джек на правах главного начинает скупо раскладывать факты. В его изложении все выглядит не таким уж мучительным, каким чувствует Грэм. От этого и легче, и больнее. Когда секунды предчувствия пыток сводят к набору причинно-следственных связей это, конечно, упрощает изложение. Но сводит на нет всё испытанное, делает мелким, незначительным. Сухим как страницы дела, в которое эти секунды подошьют. И за это Уилл благодарен. Через час в палату заходит медсестра, выгоняя посетителей без малейшего пиетета к ФБР. Алана оглядывается на выходе, поджимает губы, но ничего не говорит. За время, что они сидели рядом с больничной койкой, Уилл не сказал и слова. Зато после всех инъекций ему разрешают самостоятельно добраться до ванной. Что ж, оно того стоит. Особенно когда Уилл смотрит на себя в зеркало и видит то, как видят его остальные. Зато понятно, почему люди не хотят смотреть ему в лицо: маркер оказался несмываемым. Видно, что его пытались оттереть. Есть смазанные пятна, красные потёртости от следов усилий. Но в целом это всё выглядело погано. После этого он позволяет апатии поглотить себя целиком. Он не сопротивляется, когда его приковывают к больнично койке, пичкают таблетками и уколами, ограничивают во всём, стерегут как принцессу. Он принимает всё это и даже немного больше и просто... плывёт. Молчание и апатия - странные союзники в борьбе против травмы (об этом говорит ему Алана, хотя сам он другого мнения). Так или иначе, положенные недели отдыха проходят, его возвращают домой, к собакам, моторным лодкам, банкам фасоли в кухонных шкафчиках... Он обрастает молчанием как панцирем, дом становится Швейцарией, свободной от новостей и давления. Он бесполезен для Джека или показаний. Сначала это похоже на игру, но проходит два месяца, и Уилл забывает, как звучат слова. Его горло перестаёт издавать звуки, но сложнее вспомнить не "как", а "зачем". Он не появляется на слушаниях, не даёт показаний, не принимает приглашений на интервью. Когда журналисты ловят его у супермаркета, слепя вспышками и оглушая наглыми, неэтичными, бездушными вопросами типа: "Чувствовали ли Вы разницу между свининой и другим мясом во время трапезы в доме доктора Лектера?" - он смотрит на репортёра так долго, что тот пытается проглотить свой язык. Позднее, вспоминая реакцию журналиста, он понимает, что особый взгляд он позаимствовал у друга. У очень плохого, если честно, друга... В конце концов даже самые упорные журналисты и представители закона сдаются. Последним пал Джек Кроуфорд, пытавшийся вытянуть из Уилла хоть слово. Он напирал на то, что Лектер за время своего заключения не произнёс ни слова, выбрав стратегию абсолютной глухоты, так что Уилл остался единственным источником информации. На нём фирменный взгляд Лектера Уилл не использовал, смотрел своим - но так, что Джек выдержать не смог. И всё идёт неплохо, вот только... одно неправильное решение, и он остаётся один на один с внутренностями дела, которые выложила предприимчивая Фредди. Это был её звёздный час. Уилл слышал, хотя и не хотел, что сайт приобрёл колоссальную популярность на фоне всех тошнотворных подробностей дела. Фредди засыпали контрактами и пачками купюр, чего она и добивалась без сомнения. Но Уилл, знакомый не только с её препоганым творчеством, но и лично с ней, был свято уверен: даже не будь денег, она была бы в восторге от всего этого. Она, всегда стоявшая за оградительной лентой и лезущая под неё с грацией гадюки, наконец была вознаграждена видом распятого на журналистском алтаре Уилла Грэма. Отбросив планшет на кофейный столик, Уилл закрывает глаза и топится в мягкости продавленного кресла. Как будто это может защитить его от всей мерзости, в которой заочно искупали его журналисты. Есть вещи, о которых тяжело думать даже в тишине собственной гостиной. Одна из таких вещей: а что сказал бы его психолог на эту статью? *** Лектер находился в камере восемьдесят семь дней. Знал ли Уилл об этом на восемьдесят шестом? Нет. Но ты всегда запоминаешь знаковый для себя день. Потому что газеты вышли с заголовком: "На восемьдесят шестой день заключения Ганнибала-каннибала Мейсон Верджер вышел из комы". Желудок Уилла от этой новости как крюком дёрнуло. И в голове было просто: Нет О Боже! Наверняка Алана считала его затянувшееся молчание дурным знаком отчуждения и скорой неминуемой депрессии. Она была профессионалом, но, к сожалению, этим утром она ещё спала в своём доме на Хенкгроув, пока Уилл читал новости и ощущал, как паническая атака перекрывает ему кислород. В противном случае она бы уже ехала к нему на предельной скорости своего авто, чтобы помочь и справиться. Но Уилл оказался один. Абсолютно один с этой новостью, от которой Швейцария содрогнулась жутким взрывом, похоронившим под собой останки его сил. *** Первый раз он молчит. Но Ганнибал узнаёт его присутствие... Запах его одеколона, возможно, навеки впитался в кожу. Может даже в саму структуру одежды. Он не выходит на диалог. Но Ганнибалу достаточно знать, что он там. Спустился на девятый круг к Люциферу, чтобы отдохнуть от толп, бестолково занимающих лимб. Первый раз всегда похож на поражение. Ганнибал не осуждает. Хотя знает, кто мог бы осудить и почти наверняка не хотел пускать Уилла так близко к нему. Возможно, прямо сейчас в кабинете Чилтона всё ещё ведутся споры, Кроуфорд размахивает святым писанием, напоминая всем и каждому о долге Уилла перед жертвами, былыми и грядущими. А Алана - светоч профессионализма - доказывает ему, что это чертовски плохая идея. А Уилл здесь. Его дешёвый одеколон подобно заразе расползается по воздуху, забивает вентиляционную решётку, впивается в чувствительное обоняние Лектеру. Он приходит, чтобы не слышать, как в очередной раз его называют нестабильным или зависимым. Приходит, потому что здесь, под мигающими лампами и тонной бетона есть что-то пострашней нестабильности. - Я против. Не только Алана. Все они. - Я считаю влияние на тебя пагубным. Потенциальная польза разговора по моему мнению меньше чем вред, который будет нанесён гарантированно. Воспаленный мозг Уилла цепляется за слово "гарантированный". С гарантией. Как пылесос. Так уже было. В последнее время это не поддаётся контролю, и он плавает среди понятий и предметов, процессов и желания застрелиться. Этот раз первый, но не единственный. *** В его посещениях нет системы. Нет цели. Нет абсолютно никаких звуков. Он даже может не подозревать, что Ганнибал осведомлён обо всех мелких, сладко-зудящих деталях, пока он сидит, прислонившись спиной к стене. Иногда он приходит на десять минут. Иногда остаётся на часы. Иногда его присутствие - часть чьего-то плана, иногда привычка. - Он опасен, Джек! Он опасен для здоровья Уилла, и я не позволю... - Не позволишь? Серьёзно? Хочу напомнить, что Уилл не твой пациент, он... - Он мой друг! А ты его начальник. И ты опять хочешь сделать это с ним. *** Чилтон не забирает Уилла. Никогда. Он стабильно спускается в этот подвал раз в два дня, чтобы угрожать, давить, просить, выводить. Но никогда - чтобы забрать Уилла. Как будто они разделены во времени и пространстве. Непересекающиеся линии. Один не может существовать в пространстве Ганнибала, пока там находится другой. Уилл вытесняет Чилтона и тот прячется, ошпаренный болезненной искренностью в глазах профайлера. Чилтон смотрит на их споры как на теннисный матч. Удовольствие в его улыбке и мягких движениях пальцев по столу омерзительны. - Джек, ты же понимаешь, что это не выход. *** Ганнибал не уверен, когда это прекратится. Уилл не зависит от этих посещений. Уилл живёт дальше. Он может найти себе женщину. Возможно, с ребёнком. Семью. Он может быть так далеко, как пожелает. Нормальные стабильные отношения. Ему просто нужно поставить точку. - Я устала. Устала тебе доказывать, Джек. Всё это... очень плохо. Ты и сам понимаешь. Но почему-то продолжаешь потворствовать. И я в последний раз говорю тебе: это не сработает. - Да всё я понимаю. Но в этот раз они были близко. Ближе чем когда-либо. И я не вижу другого выхода, кроме как позволить Ганнибалу Лектеру защитить Уилла. Алана ищет в его лице признаки сомнений. Но черты лица Джека Кроуфорда говорят в лучшем случае об агонии. - А ты что думаешь, Уилл? Уилл? *** - Я думал об этом. О том, чтобы убить тебя. Секунду назад Ганнибал посмотрел в объектив камеры и красная кнопка услужливо погасла. Милая Чио была добра к нему. Гораздо добрее, чем он заслуживал. - Примерно пять секунд, когда ты сказал, что я тебе не интересен. Это было грубо. Минуту, когда оценил тебя на лекции в Квантико. Ещё минуту восторг и животная реакция боролись во мне, пока ты сдирал с меня слои человечности. Ты делал это так легко, так... естественно. Я хотел убить тебя, когда ты исчез. А потом хотел убивать с тобой. Ради тебя. - Ты любишь меня. - Ты хотел, и я ушёл. - Я хотел никогда о тебе не знать. А вместо этого твоё имя таблоиды превратили в маркетинговую святыню. Газеты тебе поклоняются, а я стал... Ну не знаю, сломанным слоником, который уже не достоин украшать каминную полку, поскольку разбился, но был склеен из сентиментальности. - Ты в безопасности, твоя мораль не подвергается сомнению, ты не хрупкая фарфоровая чашечка. Я монстр, а ты... - Мангуст. Ты для этого сдался? Чтобы они не решили... Черт, конечно для этого. - Я не делал этого для "них". Не имеет значения, что они будут думать. Я просто хотел, чтобы ты... - НЕ НАДО. ГОВОРИТЬ. ЧТО ЭТО. БЫЛО. РАДИ. МЕНЯ. Голос Уилла ломается от крика. Звук лопнувшей струны вибрацией распространяется по воздуху, и это самый интимный контакт с момента, как Ганнибал трогал пальцами пульс на шее Уилла. - Я хотел, чтобы ты был в безопасности. - Хм, и как это вообще возможно, если ты оставил меня буквально на сервированном столе? У меня не осталось ничего, что ты не забрал бы себе. Потрошитель, Подражатель, психиатр и ты. Ты всё присвоил. - Это было взаимно. - Твой человеческий костюм, - болезненно скривившись, понимает Уилл. - Ты снимал их, слои, один за другим. Копался во внутренностях, вытягивая жилу за жилой. Когда ты появился, в этом появился смысл. Вещи, которые были просто вещи, стали твоими. Нашими. Я стал жертвой собственных заблуждений. Было приятно мечтать о партнёре, способного быть мной. Это было слишком заманчиво, чтобы не попытаться. Горечь исказила рот Уилла, сделав его рваной раной на лице. - И я пытался придерживаться плана... какое-то время даже вопреки твоему поведению. - "Моему поведению"? И что нахрен это должно значить? - Всё дело в тебе. В том, какой ты. В том, что твой дар не равен тебе. Это часть, приятная и будоражащая, но не имеющая никакого значения без тебя лично. Твоя личность заставила меня изменить план. В конце концов, я менял его столько раз, что пришлось отказаться от него вовсе. - Ты помешан на контроле. Ты не отказываешься от планов, - с презрением выплюнул Уилл. Ганнибал пожал плечами с равнодушием человека, уставшего соглашаться с очевидным. - В конце концов, чтобы победить врага нужно его узнать, а узнав... - Начинаешь любить (с), - закончил Уилл хрипло. Он не мог поверить. Казалось невероятным, что... - Мы смотрели этот фильм. Давно. Ты сказал, что мысленно составлял план статьи по клинической психиатрии и не слышал ни слова. - Казалось невероятным, что это случится со мной. Что я захочу быть там, чтобы смотреть детские фильмы ради тебя. И здесь, чтобы ты мог, наконец, испытать покой. Уилл опускается на пол с той стороны решётки. Ещё немного и он... - Я так устал. Мейсон Верджер не успокоится. И остальные... тоже. Убийцы и их жертвы будут сменять друг друга как персонал психбольницы, в которую превращается его голова. Они говорят с ним, и иногда это просто шум большого дорожного перекрёстка, а иногда - ритуальные песни, взывающие к Богам, старым и новым. - А чего бы ты хотел? Уилл чувствует себя так, будто сейчас заплачет. - Меня никто об этом... "Никогда не спрашивал". Так стыдно признаться. Джек-святоша-Кроуфорд. Джимми-язва-Прайс, Алана Блум, доктор Чилтон... Кто бы из них догадался спросить? У каждого свой интерес, каждый полон грязными мотивами, что липнут и липнут. Но Уилл знает, что это не совсем правда. Был один человек, который всегда спрашивал. - Я хочу, чтобы ничего этого не было. Хочу, чтобы ты был доктором Лектером - блестящим психологом, достаточно умным, чтобы никогда не обратить на меня внимания. Я хотел вечера по вторникам, чтобы ты, нога на ногу, в своём итальянском костюме сидел в кресле напротив. Хотел вино по бокалам, когда ты в настроении. Хотел четырнадцатую симфонию - когда нет. Хотел редко видеть тебя на месте преступления и быть тем жалким незаметным пациентом, который принимает профессионализм за интерес, хотя и знает, что доктор не заинтересован. Уж точно не во мне и моей... нестабильности. А чего хочешь ты, Ганнибал? - Я хочу для тебя этого и большего. Быть твоим простым и безыскусным другом. Спокойным профессионалом по вечерам вторника. Другом с понедельника по субботу. И просто твоим всю жизнь. Не было слов, достаточно сильных, чтобы описать желания Ганнибала. - Ты мог быть где угодно, но находишься здесь, чтобы продлить мне жизнь? Это так нелепо, Ганнибал, даже для тебя. - Я тебя отпускаю. - Нет. Ты меня привязываешь. О, ты сделал даже лучше. Я просил тебя быть так далеко, как ты мог, а ты стал в пределах моей доступности. Я хотел никогда не слышать о тебе, но теперь, всё, что я слышу, это ты и мы, меня не оставляют в покое, превозносят как... как... укротителя Ганнибала. И теперь ты сидишь здесь, притворяясь послушным раскаявшимся грешником, чтобы я в любой момент мог придти и покарать тебя. Или простить. Так? Если ты хочешь выбраться, то делай это, чёрт возьми! Делай без оглядки на моё разрешение. Делай как всегда, принимая решение сам. Я не хочу быть ответственным за то, что ты остаёшься здесь. - Ты хочешь, чтобы я снял с тебя ответственность? Хорошо, это ты тут можешь уйти и никогда не возвращаться. - НЕ МОГУ! - руки врезаются в прутья решётки. Уилл кидается вперёд, без сомнения, злой. -Ты позаботился о том, чтобы я был в клетке, пока ты притворяешься, что заперт. Наконец. Снова это ощущение - глаза в глаза. - Тогда я выпущу тебя. Хочу, чтобы ты знал, как знаю я, что тебя всегда будет достаточно. Ты достоин всего, чего желаешь, а ещё человека, который был бы на твоей стороне. Безусловно. И что нет ни единого шанса, когда ты отклонил в кабинете Джека Кроуфорда предложение о знакомстве, что я счёл бы тебя жалким. А твоя "нестабильность" - это повод ограниченных людей отстраниться. Ганнибал подходит к решётке, вплавляясь в неё, как будто расстояние убивает искренность в словах. - Я не собираюсь сбегать. Или держать тебя на привязи. Ты сказал, что не хочешь этого. Не хочешь меня. И я направил события туда, где мир исторгнет противоестественное, а теперь просто жду, что всё свершится. А теперь уходи. Эти стены плохо влияют на твой разум. Сегодня ты вернёшься домой и проспишь до завтрашнего обеда. А после того, как выгуляешь всех своих собак, хорошо поешь. И не думай ни о чём. *** Как будто это так просто. Как будто можно просто не быть убийцей. Не быть эмпатом. Не быть преданным. И зачем спрашивать, чего Уилл хочет, если он не может этого дать? Так или иначе, но Швейцария пала. Кокон, в котором Уилл восстанавливался после травмы, больше не поддерживал жизнь. Он ссохся от простого человеческого участия, от правды, которой было много, но опять недостаточно. Стоило Ганнибалу заговорить, и молчание рассыпалось криками, упрёками и словами, от которых кололо в боку. Теми, которые он желал получить. Теми, которые получил. Швейцария пылала. Захлопывая за собой дверь дома на Вулф Трап, Уилл опускается на пол. Разум в огне. На. Держи. Всё, что ты хотел. Признания. Свобода. Смотри, не подавись. "А чего хочешь ты?" Почему он спрашивает? Почему просто не берёт всё, что нужно, как делал это всегда. Он ведь может. Уилл не настолько глуп, чтобы игнорировать опасность. Ганнибал был и есть чёрная рогатая фигура из его ассоциативных видений. Он может находиться в тюрьме, но не быть в ней. Может выйти из этого здания, когда пожелает. Нахождение Ганнибала в сверхзащищенной камере - условность, которая или удобна или нет, но не более. Но Ганнибал Лектер говорит: "ты в безопасности", - и Уилл верит. Он говорит: "иди отдыхай", - и Уилл поднимается с пола, кладёт ключи в ключницу у двери и раздеваясь на ходу идёт в спальню. Требуется совсем немного гордости, чтобы прислушаться к заботе в голосе Ганнибала. Совсем немного усталости, чтобы проигнорировать всё остальное. И Уилл наконец засыпает с ощущением, что, когда проснётся, почувствует себя спокойным, отдохнувшим и восстановившимся. А Швейцария... ну, всем странам иногда нужно побыть в руинах. *** Встреча вышла насыщенной. Потребовались часы, чтобы каталогизировать всё от первого до последнего слова. Это были приятные и мучительные часы. Ганнибал проводил их в медитации, игнорируя внешние раздражители. В комнате, в их комнате, где всегда царил полумрак и стояли два кресла в диспозиции, Ганнибал расставлял тома их встреч. Он был так голоден, но не понимал, насколько, пока не утолил свой голод. Он собирал все изменения, свидетелем и, может быть, виновником которых стал, и думал, что они означают. Голос Уилла был не просто хриплым, он был сорванным. Как будто его связки не использовались и отвердели от длительного бездействия. Как будто сотни вопросов, что ему задавали после покушения, остались без ответов. Как будто он был один в своей тишине, пока не заговорил с ним, с Ганнибалом. Его лицо снова было осунувшимся. Небритый, бледный. Возможно, он перестал показываться на людях и проводил целые дни в лодочном сарае, пока мир жаждал его слов, внимания и признаний. Уставший. Как всегда, недостаточно уделяющий внимание заботе о себе. Одинокий. Смирившийся. От одной этой встречи становилось слишком мало. Она делала Ганнибала истосковавшимся и жадным. Хотел ещё: что молчание что крики были желанны. Он думал о трансформациях. О коконе и бабочке. О живом, но бесполезном, грязном, грубом теле и о возвышенном аллегорическом, романтизированном мертвеце, которое он преображал. О Драконе и Джеймсе Гамбе. Обо всех чудовищных, прекрасных, невыразимо чувственных способах трансформировать любимого человека. Наверно, Уилл заслужил его также, как заточенный клинок обнажённое горло. *** Наименее уважаемая Ганнибалом часть Шекспира - Ромео и Джульетта. Признанная миром трагедия веселила и раздражала. Он был на трёх постановках: две в Париже (вторая исключительно ради прекрасных глаз леди Мурасаки) и одной в Вене. Он давал шанс хорошему исполнению, но оно каждый раз проигрывало идее, которую в лучшем случае можно назвать слабой. Злой умысел, с которым Шекспир толкал влюблённых к смерти, был сродни теологическому каламбуру, который всегда забавлял Лектера: обрушение церквей на головы благочестивым прихожанам. Шекспир охотился на своих юных влюблённых персонажей. Было ли это весело: обрезать все сюжетные нити кроме одной, самой короткой. Знать, что человек проиграет миру, в котором живёт, как бы ни пытался, и сами эти попытки приближают его только к неизбежности поражения... Делал ли Уилл с ним тоже самое? Пока Ганнибал молчал на восьми известных языках, Уилл мог рассказать всё. Мог стать таким свободным, каким был Ганнибал до своего становления. Свободным от Потрошителя, Подражателя. Хоббса, Эбигейл. Просто закрыть глаза и перестать видеть хтонических чудовищ. Ганнибал дал ему карт-бланш, стоя со скрещенными на затылке руками, пока наручники защёлкиваются на запястьях. Так себя успокаивает Лектер. Ведь из-за этих мыслей, настойчиво наводняющих его сознание, он похож на конченого идиота, когда Джек Кроуфорд объявляет о его освобождении. В самом деле... будучи искушённым потребителем Лектер знает толк в долгой подготовке: мясо нужно томить на медленном огне, равномерно прогревать, поливать соусом, следить за цветом корочки. Тогда вкус расцветает, мясо отдаёт сок и мягкость, долгая прелюдия несёт истинное насыщение. Он почувствовал его, увидев Уилла после долгого перерыва у двери камеры. И теперь чувствовал снова, видя, как всходят посевы на промёрзшей земле. Это всё влияние Уилла. Жалость, расположение, сострадание не его личная заслуга, но того, как влиял на него Уилл. Оно даёт всходы, весьма неожиданные. Поэтому Лектеру слегка стыдно от простецкого изумления без доли лукавства и аристократической прохлады, когда Джек Кроуфорд встречает его в переговорной, а после снимает с него наручники и рассказывает весьма интересную историю. Всё выходило стройно и логично. Мейсон Верджер очнулся от комы. То, что он жив, это хирургическое чудо. Врачи сделали невозможное, но его лицо осталось похожим на стёганое из кожи одеяло, нос и губы были сожраны им самим и не подлежали восстановлению. Едва это произошло, его сестра Марго выступила с официальным заявлением, что он Чесапикский Потрошитель и единственное, что мешало ей признаться - это страх за свою жизнь и жизнь ребёнка. Тут было бы уместно выражение шока, но Лектер, чьи зеркальные нейроны никогда не работали как надо, выдаёт лишь искреннее, по-прежнему социально-неприемлемое изумление. Мейсон Верджер насиловал её саму, её любимую, и собирался сотворить чудовищные вещи с использованием ксенотрансплантации и пыток, а также немыслимого количества грязных денег. Рассказ Марго и приведённые ею доказательства были настолько ужасны, что весь отдел бихевиористики Квантико после работы запил. Но до этого отдел славно потрудился, опечатывая поместье Верджеров, их собственность на трёх континентах и саму палату прикованного к системе жизнеобеспечения Верджера. Во время обыска нашли массу доказательств больного разума Верджера, включая (Ганнибал был шокирован неподдельно) коллекцию артефактов по делу Чесапикского Потрошителя. Мозаика событий сверкала, начищенная трудами множества неординарных личностей. Всё было как надо: быть там, где был Ганнибал. Быть его поклонником и обеспечить уликами. Ревновать Уилла и оказаться с ним за одним столом. Любить свинину и детей, посещать филармонию, быть знакомым лично с одной из ранних жертв. Быть ужасным братом, что непростительно по отношению к такой восхитительной девушке как Марго, и быть за это линчеванным. А всё, что не подходило под образ Чесапикского Потрошителя, было подправлено столь искусно, что могло вызвать слезу даже у самого неверующего из людей. Если бы Джек не был таким уставшим, виноватым, измотанным сложным делом, он бы заметил кое-что в поведении заключённого. Но он старался не смотреть ему в глаза, чувствуя вину за ошибочные обвинения, так что Ганнибал предавался мыслям о Шекспире с удовольствием и изумлением. Сидя напротив агента ФБР на железном стуле, в тюремной форме, пойманный на месте преступления, он оказался на сцене в бездарной постановке Великого Барда, и просто забыл свои слова, пока Джек отыгрывал партию раскаяния. Он сообщал, что Марго дала признательные показания. Тот вечер был целиком инсценировкой, Мейсон планировал завершить свою карьеру Потрошителя громким двойным убийством профайлера Грэма и его психолога доктора Лектера, подмешав им в напитки галлюциногенную смесь, но Марго в благодарность за сеансы психотерапии с Лектером приняла отчаянное решение их спасти. И Верджер стал жертвой собственных планов, накачавшись до отказа. Лектеру было нечего на это сказать, но Джек и не ждал. - Я понимаю, почему ты молчал. Медики сказали, что побочным эффектом этой наркоты может быть полная амнезия. И мне очень жаль, что мы заставили тебя пережить всё это. Три месяца ты жил с мыслью, что едва не убил Уилла, а мы этому верили. Мы думали, что молчание Уилла... но, в общем, ты мог быть уверен, что являешься Потрошителем. Внушить тебе это... а Уилл не смог опровергнуть, потому что поверил, как и я. Ведь, чёрт! Было столько доказательств! Шекспиру тоже нравилось быть карающей дланью. Ганнибал был на той, другой стороне, и знает: от чувства, что можно стать Богом, не отказываются. Поэтому Шекспир охотно свалил череду случайностей и закономерностей на головы двум влюблённым, ведь никто... Никто! Не может быть выше Бога. Почему он думает об этом сейчас, когда его возвращают в камеру? Наверное, дело в ощущении, что в результате сложной системы причинно-следственных связей, которая являлась отклонением от его собственной нормы, это происходит. То, чего Уилл Грэм пожелал, а он не в силах был пообещать, исполнялось. Ганнибал Лектер был оправдан. *** Есть сотни способов умереть. Сотни! Люди умирают так банально, так скучно. Постоянно в морг привозят людей, сердца которых останавливаются по вполне приемлемым причинам. Под словом "приемлемый" Уилл понимает ситуации, которые не стыдно рассказать безутешным родственникам. Или которые произошли не по вине человека. Или простые. Банальные. Достойные, может? При которых близким есть с чем попрощаться, есть что положить в гроб, есть что навещать. Глаза наёмника, скрутившего его, были чёрными. И спокойными. И Уилл откуда-то знал, что в его случае хоронить будет нечего. Куски его плоти будут разлагаться на дне реки или в заброшенном доме, или в трубопроводе. Или в качестве рождественского подарка развешаны в гостиной Верджеров. Но достойной смерти ему не будет. Мужчина, державший его в подвале заброшенной скотобойни, был того сорта, встретить который - величайшая неудача для тех, кто не хочет умереть мучительной смертью. Он относился к смерти как к работе, к крови как к несмываемым пятнам на коврах, костям - как затравке для свиней. Всеядное омерзительное существо, провонявшее потом и чесноком, смотрело глазами мясника, а его добычей был Уилл. - Не смотри на меня, - процедил с сильным итальянским акцентом мужчина и верхняя губа дёрнулась, обнажая жёлтые зубы. Уилл смотрел. - Не смотри на меня так. Но Уиллу надо было. Надо было знать, как закончится его жизнь. Надо было оплакать себя, поскольку в скором времени от его гордости и тела не останется ни кусочка. Пусть хотя бы он. Хотя бы так. Итальянец передвинул свиной хрящик из одного уголка рта в другой и процедил зло: - Я сказал. Не. Смотри на меня. Крепкий удар по щеке. Губа вспыхнула, вспоротая. Кровь сразу потекла вниз, а в голове настолько зазвенело, что он едва смог это осознать. Просто раз - и всё, голова в стороне и - большое спасибо - никаких мыслей. Только звон. Кто мог бы скорбеть о нём? Без ложного самоуничижения, Алана. Которая всегда боролась за него. Которая очень хотела сохранить себя в его друзьях и была рядом каждый раз, когда он просыпался в больницах по всему штату. Которая без устали спорила с Джеком ради его ментального здоровья. И которая, без злого умысла, конечно, привела его в дом Ганнибала... Итальянец поднимает его голову сальными пальцами, чтобы проверить состояние. Очень легко представить, как эти пальцы ощупывают головы скота на наличие дефектов. Остаётся надеяться, что в этом плане голова Уилла хороша. Удовлетворившись, он уходит в другую комнату. Кто ещё? Наверняка, Джек. Уилл знает мнение Ганнибала о нём. То едва сдерживаемое презрение, может негодование, которое прорезается в нём от упоминания агента, Уилл всегда игнорировал. Ганнибал считает, что он использует Уилла в самом плохом смысле, как используют лимоны для лимонада, выжимая всё и выкидывая в мусорку ссохшиеся трупики. И где-то это правда. Уилл не глуп, он видит эту часть. Но то, чего Ганнибал не понимает, это то, что первый, кого досуха выжимает Джек, это сам Джек. Он спит на неудобном диванчике в кабинете, первым выезжает на вызовы, курируя и направляя деятельность, он первый мучается ночами от криков жертв. Он не рабовладелец. Он жрец, поклоняющийся смерти. Он хорошо слышит мёртвых, но в противовес также плохо - живых. Да, пожалуй, он будет расстроен. И, если ему дадут шанс, может быть он даже услышит Уилла лучше, когда тот умрёт. Беверли, Зеллер, Прайс - люди, бывшие в категории знакомых, как-то незаметно перешли в категорию тех, кого было бы больно терять. Уже не просто коллеги, но те друзья, которые считают его странным, но всё же умным малым. Они будут расстроены, но, если будет что расследовать, изучат куски изувеченого тела лучим образом. Минуту Уилл думает о Чилтоне, Фредди Лаундс, своих соседях в Вулф Трап и даже о продавце мясной лавки, где он закупается. Как будто, если он подумает о Ганнибале, это станет концом. Так много разочарования. Так много поводов сожалеть. И так одиноко сознавать, что он не сумеет удовлетворить потребность Ганнибала: его тело будет растрачено бездарно. Ганнибал был бы точно огорчён. Если ему предоставят тело, он сотворит изысканную церемонию прощания. Наденет свой лучший итальянский костюм с траурно-чёрным жилетом, подготовит букет цветов (Уилл был уверен, что это не алые розы, но не знал, какие) и будет горевать истово, неподдельно. Он не позволит никому забрать себе хоть часть горя и будет любить Уилла, пока тело не опустится на дно свежей могилы. А потом он приготовит обед. Траурный приём пищи с двумя переменами. В зависимости от удачи он мог бы состоять из убийц или просто грубиянов, но был бы великолепен. Гости могли бы плакать прямо за обеденным столом, не вполне отдавая себе отчёт о том, почему. Это было бы прекрасно. Это могло утешить, если забыть, что итальянцу не платили за удушение или пулю. Ему заплатили за пытки, за резьбу по кости, за унижение в посмертии. Так что Уилл старался не думать, куда и зачем ушёл итальянец. Кто ещё? Кто будет скучать по нему, когда его не станет? Конечно, его стая. Мысль о горюющем Ганнибале оказалась не такой ужасной, чтобы её избегать. Наоборот, его фигура в идеально отглаженном костюме была бальзамом среди жутких подробностей предстоящей смерти. Но мысль о собаках была поистине ужасной. Пока убийца общался со своим братом (единственное, что из итальянского знал Уилл), он думал о том, что собаки будут ждать его. И не дождутся. И решат, что он предал их, как всегда предают люди. Мысль ужасная. Выдержать её просто не было сил. Только не сейчас, когда его будут пытать, а потом убьют, и никто об этом даже не узнает. Он сдался. Слёзы текли, впитываясь в рубашку, и он не особо их прятал. Это уже не вопрос гордости, когда его смерть дело решённое. Хуже всего, что никто не узнает. Они будут думать, что Уилл сбежал или пустил себе пулю в висок. И будут обижены или расстроены, но не более. Единственные, кто мог бы его оплакать, будут вести лекции, выезжать на места преступлений, ходить на концерты и будут уверены, что у Уилла всё хорошо. А он будет замучен пытками до смерти. Шаги приблизились и остановились у его скрученного тела. Костюмные брюки были совсем близко, чтобы Уилл решил распрямиться. В руке зажата бритва, из тех, классических, с откидным лезвием. С которого капала густая чёрная кровь. Зажмуриться, чтобы не видеть. - Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate Уилл вскинулся, но уже знал. Никто в целом мире не говорил на итальянском так. Это было красиво и безупречно, и конечно Уилл узнал... Ганнибал Лектер стоял напротив него, всё, как представлял Уилл: траурный костюм классического покроя, галстук на полтона темнее ночи, печальное выражение глаз. Человеческий костюм Ганнибала всегда был хорош, но сегодня он оставил его дома. Пришёл Потрошитель, влюблёный в него мужчина, для которого это было личным. Связанный Уилл - это личное. Кровящая губа - личное. Слёзы, блестящие на лице - личное. В его присутствии не было работы, иначе был бы пластиковый комбинезон. Он пришёл как Потрошитель. "Здравствуй. Я скучал по нам," - говорил он, держа бритву, мокрую от крови. И Уилл слушал. Его развязали. Аккуратно поддержали, поскольку ослабшее тело валилось вперёд. Больше всего Уилл боялся, что сейчас Ганнибал заговорит. И ему придётся отвечать. Что неминуемо приведёт их к тому, что бритва окажется у чьего-то горла. Или Уилл просто закончит всё сам. Но Ганнибал невыразимо нежным движением стирает влажные дорожки со щёк и говорит: - Тебе понравится Ла Фениче. Кто-то говорит, что Малибран лучше, но этот кто-то не венецианец. Театр дважды горел до пепла, но звук в нём помнит времена прекрасные и ужасные. А путь к нему лежит через Пьяцца Сан-Марко через колоннаду музея Коррер. И там продают дивные жареные каштаны... *** Это могла быть затянутая стадия шока. Могло быть упрямое молчание убеждённого интроверта, закупоренное под пробкой и залитое воском. Могло быть молчаливое противостояние. Но Ганнибал предполагал, и не без оснований, что это было глубинное желание Уилла быть в состоянии покоя. Он хотел решения, которое, конечно, повлияет на них. Перед ним лежали возможности. То, что мог дать ему Ганнибал, представлялось, надо полагать, немыслимым. Он сдержал все свои обещания: он снова был доктором Лектером. Уже не "Ганнибал-каннибал". И кресла всё также стояли в его кабинете, ожидая поздних сеансов. А его разум следовал за разумом Уилла. Они посетили Венецию. Люди, тонущие в энтропии, подействовали на Уилла как бальзам. Он с удовольствием гулял по улочкам, смотрел, как пар поднимается над сонными каналами, пил эспрессо и исцелялся от бесконечного холода чесапикского залива. Он слушал музыку, подолгу разглядывал пейзажи уличных художников по 15€, засыпал в кресле у окна с ранними сумерками. Ганнибал находил это приятной переменой, но не обманывался. Уилл стал говорить ещё меньше, чем при их знакомстве. Стал тихим, отстранённым. Он ни разу не спрашивал Ганнибала о том, как Иль Монстро будет продолжать жить, найдёт ли воплощение в другом имени и образе. Не требовал, не просил клятвы. Сегодня они поужинали в чудесной траттории напротив площади Сан-Марко. Холодало. Ганнибал снял пиджак и набросил его на плечи Уилла, который, как всегда, халатно относился к своему здоровью. Ничто до этого: ни выписка из больницы, перелет до Падуи, а потом и путешествие в Венецию, совместное проживание и целебная сила оперы - не колебали спокойной молчаливой отстраненности. Но от простого жеста заботы Уилл повёл плечами и впервые посмотрел на Ганнибала так, как смотрел на людей, которых одновременно любил и ненавидел. Смотрел не на костюм, а сквозь, взрезая слой за слоем до кровящей пульсирующей сердцевины. - Насколько всё это было твоим планом? Ганнибал не отвёл глаз, хотя инстинкты говорили, что Уилл смертельно опасен. - План существовал лишь в самом начале. Идеальный план твоего становления. Но уже очень скоро я понял, что ты за пределами любых манипуляций. Невесёлое хмыканье. - Не скажи. Твоим манипуляциям я поддавался очень легко. - Да, когда мои желания были противоположны собственному плану. Редко, когда находил приемлемыми. И совсем никогда, когда это угрожало твоей целостности. - Ты сожалеешь? - Нет. В итоге я осознал, что мой план узколобый, однобокий. Я просто не мог представить себе, что ты можешь быть рядом со мной, не... Не становясь мной. Однако, конечно же ты можешь быть больше и лучше, чем я. - Но концепция милосердия тебя по-прежнему не прельщает. Ганнибал вспоминает детей на столах для вскрытия, Питера, трогательно прячущего мышь в рукаве, Марго. Собак Уилла, его самого, жену Джека Кроуфорда. Он признает: люди при ближайшем рассмотрении оказываются гораздо интереснее живыми. - Не всё так однозначно. В конце концов я понял, что твои действия приводят меня в места, куда сам бы я не попал. Это не план. Это лишь причина и следствие. - Ты захочешь убить меня. Однажды. Устанешь от этого, устанешь от меня. Ганнибал пожимает плечами. - Это тоже дорога, на которую приведешь меня ты. Но... ты тоже захочешь. Если бы я боялся этого, я бы последовал твоему предупреждению. "В следующий раз, когда мы встретимся, я убью тебя". - Как ты думаешь, сколько мы продержимся? Ганнибал бы не хотел произносить банальности вроде "вечность", хотя это было бы большей правдой. Он подумал, серьёзно подумал, чтобы дать ответ, который бы дал уверенность Уиллу, ещё не столь доверяющему их отношениям. И, в конце концов, когда Уилл уже перестал ждать ответа, спокойно сказал: На секунду больше, чем ты.