Wild

Быть в центре Вселенной совсем не то, что быть в центре объектива Фредди Лаундс. Не то что быть в фокусе ФБР жирным знаком вопроса посреди паутины из причинно-следственных связей. Не то, что быть целью Мейсона Верджера. Когда Уилл сосредоточен, он великолепен. Ганнибал уже размышлял об этом, и каждый раз эти мысли были тёмными и волнующими, и заводили его глубоко и сильно. Но это не надоедает. И, когда Ганнибал иногда становится объектом этой сосредоточенности, он думает просто: великолепен. Изумителен. Волнующий опыт - быть центром этой всеобъемлющей сосредоточенности. Быть в центре Вселенной - непередаваемо. Это прекрасно. Волнующе. Изумительно. Опасно. Это не последовательность. Это единый концепт, который очень сложно поддаётся анализу. И Ганнибал почти сразу оставляет попытки расчленить его на отдельные эмоции, просто повторяя:прекрасноволнующеизумительноопаснопрекрасноволнующеизумительно... Опасно. Уилл ищет Потрошителя, вспоминает Подражателя, говорит об этом на сеансе своему психологу, жалуется другу и молчит Ганнибалу. Опасно. Прекрасноволнующеизумительноопаснопрекрасноволнующеизумительно... Музыкальная фаза, которую Ганнибал временами наигрывает. Когда от "изумительно" он неизбежно приходит к "опасно" сладкая щекотка под рёбрами сменяется холодком ужаса. Чтобы его успокоить Ганнибал просчитывает варианты, тасуя их в краплёной колоде, хотя и понимает всю тщетность сценариев. В конце концов: прекрасно-волнующе-изумительно-опасно - это не только про их ситуацию. Это про цунами: волна уже набрала тонны воды по пути с Атлантики и теперь просто идёт. А Ганнибал ждёт, что сможет сделать. *** Ничего. Когда приходит время, все тридцать семь сценариев, которые он продумал, оказываются в шредере. В пяти процентах из них Уилл кидается к нему в слезах и просит сказать, что всё это неправда. После этого есть несколько развязок. В двадцати трёх процентах Уилла он находит сам. Потому что бесподобные инстинкты Уилла ведут его прочь, так быстро и так далеко от опасности, как только позволяют силы. Через пару лет его признают мёртвым, потому что ни одной зацепки, ни одного информационного следа, ни одного. Вот так. Но Ганнибал находит. Вот так. Ещё в семидесяти процентах дуло глока оставляет отпечаток на его щеке. В шестидесяти двух процентах из всех возможных вариантов, просчитанных им, звучит выстрел. В ста из ста он разносит череп Ганнибала, оставляя на его антикварном персидском ковре осколки черепа и кровавую гущу, отстирать которую будет никак невозможно. В самых оптимистичных вариантах Ганнибал предполагал, что с ним будут говорить. Это даст ему преимущество. Что Уилл, будучи человеком умным, дотошным и бесподобно погружённым, точно захочет услышать ответы на все возможные вопросы и только ради этого придержит заготовленную прощальную пулю. Ошибка. Ни поздороваться, ни испугаться. Ганнибал не успевает ничего, когда сначала слышит яростные удары в дверь, от которых дрожат стёкла, потом открывает, видит Уилла и - ничего. Удар в скулу. Шок. Безжалостная рука сдавливает горло и тащит назад. Удар затылком в стену - белая вспышка перед глазами. Нужна секунда, чтобы начать сопротивление. Инстинкты заставляют мышцы сокращаться. Едва разгибаясь, получает пощёчину. Правильную, хлёсткую, от которой звенит в ушах. Лектер трогает языком губу - разбита, кровоточит. Знакомый насыщенный запах заставляет инстинкты бороться. Но первое, что Ганнибал видит - лицо Уилла. - Ты. Вот и всё, на что его хватает. У него мало времени. Пока грохочет пульс, пока болят мышцы, пока ярость сильна и беспощадна. Он знает - тёмная искрящаяся волна адреналина пойдёт на убыль и он будет искать. Другие слова, другие шаги, другие последствия. Он решит не делать того, к чему себя ведёт. И Ганнибалу сойдёт всё с рук. Уилл помнит их твёрдость и неумолимость на своих плечах, скулах, бедре. Но сейчас самое острое ощущение - на животе. Как будто эти руки сначала расстегнули ремень, так, чтобы пряжка ударилась о рукоять ножа, как будто выдернули рубашку, как будто проникли - интимно, жадно - под неё. И словно ласкают истекающий кровью вспоротый живот. Чувствуя под пальцами горячее биение пульса. - Откройте дверь! - говорит яростно. Ганнибал открывает, несомненно удивлённый, предчувствующий. В голосе Уилла тихое, спокойное обещание. Когда он становится опасен, смертельно опасен, его голос - это нечто. Ганнибал помнит. И ждёт. Уилл не думает. Он чертовски устал. И ему больно. И он предан. И нет слов, чтобы сказать, как сильно его ранило то, что Ганнибал сделал. Ганнибал ждёт удара. И Уилл бьёт очень, колоссальное больно. Он хватает его за скулы, острые, с налётом серебристый щетины, настолько приятной и знакомой на ощупь. Тянет на себя, уверенный, что Ганнибал позволит. Раньше он не замечал. Или же преступно игнорировал, но теперь понимает - Ганнибал позволяет ему убить себя. Позволит себе... Быть убитым Уиллом. Будет наслаждаться его действиями, его падением, его замыслом. Но Уилл слишком зол, чтобы позволить этому свершиться. Его боль, его ярость, его предательство сильнее, чем замысел его чудовища, и он решает не быть милосердным. Ни с ним, ни с собой. Он сам тянется вперёд и впивается в рот, настолько жёсткий, незнакомый, что одним касанием оказывается убит. Он пьёт рот Ганнибала, тратя ограниченные секунды, пока что-то, что он заочно ненавидит, не оторвет его от преступно желанного мужчины. Пока Ганнибал ещё не осознал, Уилл раздвигает его губы жадным языком и ищет его, знакомясь. Когда... Если всё закончится, это будет его история завоевания. Его территория, шрамы, словом всё. Они упадут так глубоко, что свет дружбы не достигнет их через миллионы лет. И в толще густой и чёрной будет прохладно, покойно, защищено как в смерти. Время утекало. Густой мёд тонкой струйкой вниз, пока Уилл хватает Ганнибала за плечи, царапает ногтями шею, чтобы хотя бы так сохранить его плоть и кровь, забрать их из стерильного совершенства как сувенир с казни. Пока целует, умирая от восторга, наслаждения, желания и дикой боли. Вспоминает всё - мягкую дрожь узнавания, когда знал, что Ганнибал обнюхал его шею, и интимную близость, когда наслаждался тем, как глубоко входит разум Ганнибала в его. Солёные пот и слёзы, прощание, прощение. Он передавал всё это Ганнибалу, чтобы тот стал хранителем резной шкатулки из слоновой кости, в которой на бархатной винного цвета подушечке лежат драгоценные воспоминания. Когда он выйдет отсюда, Ганнибал останется стоять, растерянный, с руками, полными кровавых ошметков дилетантски вырезанного сердца Уилла Грэма. Достойный трофей. Ганнибал всегда забирает что-нибудь. Печень, лёгкие, почки. Жизни, свет, друзей, гордость. Уилл готов был подарить ему столько, сколько он сможет унести. Или даже больше. Чтобы похоронить под тяжёлыми мехами свои горечи и потери. Он станет лёгким. Сбросит ярмо зловещих звёзд с уставшей шеи. Ганнибал отвечал. Не анализировал, не позволял, он брал и отступал, и был воплощением скандала. От недостатка кислорода жгло, когда он отстранился. - Я люблю тебя, - сказал он и увидел, как разбивается Ганнибал изнутри. - Исправь это! - прорычал Уилл и наконец был утащен назад, в мир, в жизнь. Дверь была захлопнута, но перед этим Уилл, отрезая всё, позволил Ганнибалу увидеть, как одна единственная слеза стекает с уголка глаза. Позволил понять, что он натворил, решив уничтожить тихую гавань Уилла. *** Чашка разбилась. Она всегда разбивается. И Ганнибал всегда ждёт, соберётся ли она. Но он никогда не предполагал, что цепь событий приведёт его в момент падения. Покинула поверхность, но ещё не потеряла единственное - целостность. Уилл ушёл. Он всегда уходит. А чашка всегда разбивается. Ещё ни разу осколки не соединились. *** В середине сентября циклон с Атлантики приносит ледяной воздух, а ФБР находит тело. Об этом Ганнибал узнаёт из вечерней газеты. Похолодание он почувствовал двумя днями ранее, хотя, кажется, никто не заметил кристаллики льда, что появились в воздухе над пляжем. Ему эта перемена показалась громкой. Но только сегодня резкое похолодание, к которому он готовился, неожиданно настигло всех, заставив кутаться плотнее и поднимать воротники курток. Забирая у портного новый костюм, Ганнибал обращает внимание на ярко-красные стаканчики, от которых идёт пар, среди толпы. Пока идёт к бентли, он с болью думает, что Уилл тоже не подготовился к осени. И тоже вынужден греть озябшие пальцы о кофейный стаканчик. А Джеку Кроуфорду слишком плевать на него, если это касается дела. А значит Уилл простынет. Но конечно же не станет поднимать шум и будет продолжать вести лекции и посещать места убийств, пока не свалится с пневмонией. "И, - поворачивая ключ зажигания, - я абсолютно бессилен". Лектер прикрывает глаза, чтобы эта мысль не выжгла ничего. В очередной раз. Потому что каждая его логическая цепочка заканчивается так. И он бессилен это остановить. Мотор мягко урчит, успокаивая, всегда успокаивая. Ганнибал выруливает на дорогу, держа направление в сторону своего дома. Этот город казался ему таким незначительным, маленьким. Пока он не осознал, как сложно встретить здесь одного конкретного человека, если не подстраивать обстоятельства. Люди умирали. Без его участия. Убийцы ловились. С участием Уилла. Дела закрывались, перчатки с хлопком летели в утилизатор морга, лекции начинались и заканчивались, циклоны и антициклоны боролись за кубометры воздуха над бесконечной толщей чёрной воды. Дорога стелилась под колёса бентли, а улицы были слишком огромными, чтобы случайно встретить на них профайлера-одиночку. Сентябрь принёс с собой меланхолию и много свободного времени. От скуки Ганнибал дописывает две статьи, посещает знакомых, мягко уклоняясь от намёков на дату приёма в его доме. Заказывает и получает новый костюм в осенних цветах и один - на выход. Принимает пациентов. Даже соглашается встретиться с Мейсоном Верджером, настойчиво предлагающим своё общество. Для этого как раз вовремя забирает костюм. Уходя, Уилл швырнул ему в лицо свободу. Горькая, колючая, ей не находилось места, и, тем не менее, это был подарок Уилла. И Ганнибал с благодарностью принимал и горечь, и уколы. Осталось только пережить холод и меланхолию... *** Никто не заметил. Скальпели. Стальной блеск столешницы. Ужин из пяти блюд. Никто не заметил. Картины и книги, искусство и остро наточенные карандаши. Никто. Не. Заметил. Яркий, строгий, принципиальный. Всё, выставленное напоказ, как натюрморт из подгнивших, истекающих смертью плодов, было слишком очевидным. Он приглашал посмотреть - они смотрели. Заботливый, молчаливый. Любящий. Он не заметил. Уилл надавил на веки пальцами. Сильно, слишком сильно, пытаясь выдавить из себя хоть что-то похожее на слёзы. Но он иссяк. Трещины покрывали его бренное тело, земля рассохлась, силы покинули его. Не осталось слёз, что могли бы омыть его горе, очистить его. Уилл был полностью разбит. Через час он бросит попытки заснуть. Заварит чай, выпустит собак, следя за счастливой стаей с веранды. Ещё через сорок минут заметит, что обморозил пальцы об остывшую пустую чашку. Холод, пробравшийся с моря, уже колет онемевшие ноги. Ах да, сентябрь. Кажется, Уилл забыл, что смерть существует не только изысканно срежиссированная, но и вот такая, банальная - от обморожения. Таблетки не помогают. Он закидывает их горстями и знает: ничем хорошим это не кончится. Но усталость наваливается на него, давя к земле. Он просто не знает, как можно прекратить пытаться, хотя сон - недостижимая концепция. Если так продолжится, он отключится за рулём и впишется в дерево. Но, конечно, ему не позволят так закончить. Поэтому он ждёт. Первую ночь, вторую. Это наименее приемлемая причина бессонницы, но, кажется, он действительно ждёт, когда придёт Ганнибал и убьёт его. Будет ли это болезненно? Посчитает ли Ганнибал, что Уилл обманул его ожидания, захочет ли унизить или уничтожить напоследок, чтобы вернуть контроль? Что он сделает? Для каждой жертвы он выбирал нечто особенное, поэтизированное. Каким найдут Уилла? Где? Будет ли его тело похоже на картину Тициана или Гойи? Сколько времени он проведет в заботливых объятьях каннибала, прежде чем истечет кровью? Он ждал. Или возможно Ганнибал будет добр с ним. Нежно свернет ему шею, баюкая в смертельных объятьях, как умеет только он. Позволит уйти тихо и спокойно. Было бы славно. Ждал. Ждал. Ему вставать через сорок минут, а никто опять не пришёл. Сдавшись, Уилл собирается и едет в Квантико. *** В середине сентября ему звонит Джек. Уилла тошнит от ужаса, когда мрачный голос сообщает ему о найденном теле. Он кивает, забывая, что собеседник его не видит. Вот так. Недели апатии позади. Он снова чувствует себя подопытной мышью, забившейся в угол клетки. Он знает скрип, с которым откроется решётка и рука в перчатке потянет его туда, к смерти. От него ждут результатов, жадно следят за показателями измученного худого тела. Это эксперимент. Потенциально - с великими последствиями, во имя всеобщего блага. Но для мыши, зажатой рукой в медицинской перчатке, это просто бег в колесе на пределе, короткая передышка, сухой паёк и страх перед скрипом дверцы. Джек считает, что, пока Уилл хорош для работы, он хорош. Опуская ту часть, где он не спит, галлюцинирует, отпускает на свободу опаснейших зверей и пытается покончить с собой, давая знать Потрошителю, что он знает его в лицо. Да, это не очень здорово. Но, как и было сказано ранее, никто не заметил. Уилл ходил на работу. Вёл лекции, готовил семинары. Пару раз заезжал в Квантико, обедал с Аланой. Сейчас он стоял над телом в прозекторской и завидовал всем, кто может выспаться, включая трупов. Он был словно пациент со смертью мозга на искусственном жизнеобеспечении. Видимость жизни, засунутая в полость тела. Он был подготовленной к продаже тушей. Нет, хуже. Он был донором органов для каннибальской трапезы. Как только эта мысль посещает его, выплёскиваясь ртутным пятном на поверхность мозга, Уилла выворачивает. Желчь льётся, пока он сгибается над мусорным ведром. Беверли в панике что-то кричит на заднем плане, пока каждый новый спазм заставляет слабое тело трястись в судорогах. Дальше он помнит только упоительно прохладные ладони на своём лбу и вкус воды, которую ему подсунули. Секунду назад было так плохо, а теперь - хорошо. - Да что с тобой творится? - Ты заболел? - Что происходит, Уилл? Его поддерживают под руки, таща в сторону чьей-то машины. Заботливо, как преступнику, наклоняют голову, перед тем, как посадить в салон. Женские руки неловко кладут плед, подтыкая края, пока тело Уилла беспомощно валится на сидение. Он бы сказал "спасибо", если бы не выпотрошившая его правда. Такое чувство, что, открыв рот, он выблюет её прямо на дизайнерские туфли Аланы. Правда и усталость борются в его голове, перетягивая мозг, как стая собак дохлую кошку. Его мотает, хочется орать и спать. Звук гравия под колёсами автомобиля ложится на чашу весов со сном. Наконец, он засыпает. И вот тогда... Ганнибал приходит. *** Уилл оглядывается по сторонам. Его навыки светских раутов ужасны, без преувеличения, но он подозревает, что заснуть во время такого события неприемлемо. И он ищет за что бы зацепиться, чтобы продержаться ещё полчаса-час, а потом бросить уже это всё и отключиться на месте. Обеденная зала даёт массу поводов для восторга. Сияющая люстра под куполом потолка и высокие стрельчатые окна погружают комнату в золотистое сияние. Обеденный стол огромен. Будь Уилл чуть менее сонным, он почувствовал бы себя незначительным, но... он хотел спать. Даже необходимое в таких ситуациях восхищение было слабым, блеклым, выжатым из атрофированного мозга. Единственное, что ещё щекотало сладким ужасом нейроны, это конечно... Стол. Украшен роскошной цветочной композицией, источающей слабый, тревожно-сладкий запах. Секунду Уилла цепляла эта мысль: почему сладость может быть тревожной? Но тут же вспоминает, как пахнут тела на местах преступлений. Помимо цветов были, конечно, и другие детали: вызывающе-роскошные, раздражающе-аляпистые, омерзительно-вычурные, самая жуткая из которых - Мейсон Верджер. Одетый по случаю камерного приёма в лучший костюм, манерно подмигивающий, растягивающий в улыбке свой лживый рот, Мейсон Верджер. Вообще, в состоянии Уилла нужны покой, много тёплого питья и свежая постель. Конечно, ничего из этого ему не светит. Досадно, но ожидаемо. Поздний ужин в компании наименее приятной личности из всех вариантов не способствует равновесию. Но, раз уж они здесь, он постарается. И он старается. Честно. Пока Мейсон наслаждается звучанием собственного голоса, ведя пространные рассуждения, Уилл прикладывает просто море усилий, чтобы не заснуть прямо посреди торжественной речи. В этом что-то есть. Уилл ещё способен удерживать внимание, но не в том состоянии, чтобы участвовать в беседе. Хотя настойчивость, с которой пытаются добиться его реакции, выдающаяся. Он игнорирует эти попытки, погружаясь в дремоту, которая наполовину от недосыпа, а на вторую от того, что организм сговорился со всеми таблетками, которые он когда-либо принимал и выдал убойную реакцию. Он так устал от этого, что даже угроза смерти не смогла бы вывести его из состояния покоя. Пока его пытались вывести на реакцию, он отстраненно думал: во что превратилась его жизнь, если состояние, близкое к смерти, стало перманентным, а угрозы вызывают скуку. Нет. Это всё усталость. Это всё снотворное и работа, и кошмары и ожидание неизбежного конца. Они сделали его чёрствым. Во что превратилась моя жизнь? *** Уилла пригласили на ужин и рассказывали, как хорошо его тело будет смотреться зажаренным на дубовом столе. Сил бороться не было. Он даже подумал, что, когда всё закончится, всё действительно будет хорошо. Может, если разрезать его лицо на кусочки, то будет легче пережить колоссальное падение. Может, если его выпотрошат, нафаршируют и сожрут, наконец, придёт покой? Не будет крутящегося "за что"? Почему? Может, когда они сделают пересадку сердца, оно уже не будет болеть. И появится завершенность. Конечная стадия, ощущение хорошо сделанной работы. Закрытый Гельштат. Ведь именно это было целью, да? Чтобы ни было сейчас, однажды Ганнибал устал бы его любить и решил бы отпустить. Для каннибала, чтобы отпустить, нужно съесть. - Ты будешь так хорошо смотреться, нафаршированный грибами. Просто прелестная свинка. Хочу разрезать тебя поскорее, чтобы посмотреть, что внутри. Мягкие, тёплые, красивые кишочки, - сладко мурлыкал над ухом Мейсон, надавливая пальцами на плечи Уилла. Руки привязаны к подлокотникам, но так, в целом, Уилл отлично смотрелся в новом костюме, который в качестве красивой обертки для подарка напялил на него Верджер. Из динамиков, скрытых в нишах, лилась ненавязчивая музыка, стол был сервирован, свечи в изысканных канделябрах выделяли единственное свободное место посреди стола, отданное под главное блюдо. - Посмотри, это твоё место. Мейсон указал ухоженной ладонью, унизанной драгоценными перстнями, на стол. Великолепно сервированный стол на тридцать персон был подготовлен к свиданию: свечи в изысканных канделябрах, сверкающие столовые приборы, бутылка вина в ведёрке. И посреди как зияющая рана - огромное пустое место. - Ты сегодня главное блюдо, - мурлыкнул Мейсон. Уилл начал смеяться. Сначала тихо, отчего Мейсон решил, будто тот плачет, потом громче, сотрясаясь всем телом. А потом расхохотался. Он ушёл от каннибала свободно, а теперь его лицо вскроют как консервную банку и подадут на десерт педофилу. Это просто смешно. - Что смешного? - спросил Верджер. Его глаза мясника свернули под стёклами очков. Он смотрел на веселящегося Уилла и находил его громкий похожий на вопль смех совершенно непонятным. Но возбуждающим. Грэм не собирался обсуждать с похитившим его ублюдком больные отношения с породистым каннибалом, который весьма натурально изображал любовь. Не-а. Он собрался умереть. Ну, не то чтобы собрался, но вообще, решение окончательное. Судя по всему, обжалованию не подлежит. Приступ смеха стихает, оставляя горло ободранным изнутри. Мысль, что он в любом случае не лучше фаршированного гуся, успокаивает. И теперь Ганнибал получит его. Проникнет так глубоко как пожелает, выпотрошит, разрежет и заморозит. И насладится, наконец, его мозгами. Равнодушие нарастает, мешая цепляться за жизнь. Мышцы деревянные. На пробу Уилл пробует сопротивляться, но сонливость накатывает от простых действий. Должно быть, вот так и проявляются суицидальные наклонности. Вот так, когда в критичной ситуации "бей или беги" его тело выбирает "стой на месте и позволь уже, наконец, кому-нибудь всё это закончить, раз сам не можешь". Эта же наклонность, а ещё, пожалуй, сухость в горле заставляют его попросить Верджера стакан воды. Идеальная бровь выгибается. - Ну конечно, как пожелает наша свинка. Любезно Мейсон подносит к губам пленника бокал, полный восхитительно-холодной воды. Сладковатая, она течёт в горло, и Уилл чувствует блаженство. - Спасибо, - с чувством говорит он, когда стакан пустеет. - А ты занятный, - склонив по-кошачьи голову набок, рассматривает его похититель, - теперь я понимаю, что он в тебе нашёл. Сумасшествие, каким бы приятным оно ни было, не позволяет Уиллу обсуждать с маньяком своих бывших, так что он пожимает плечами с чувством вселенской усталости. Разговаривать, забалтывать, трепетать от ужаса перед неизбежным - а можно он просто поспит? Спокойствие, которое он испытывает, трудно объяснить. Но сам себе Уилл говорит, что сошёл с ума. Энцефалит или эмпатия или бесконечные потери, чтобы это ни было, он благодарен, что именно так и именно сейчас. С вежливым интересом, несколько преувеличенным, он наблюдает, как идёт подготовка к его последнему ужину. Мейсон подготовился тщательно. Столовая убрана, хрустальная люстра сияет, свободное место для Уилла на столе должным образом оформлено. Он даже чувствует искру волнения от ответственности. Судя по всему, ему отведена важная роль для соблазнения, ведь что может быть слаще в извращённом мозге Верджера, чем совместное употребление человечины. Только почему всегда он? Мейсон рассказывает ему план в лучших традициях бондианы. План прост: разделать Уилла на части и подать каждую из них со всем тщанием ко вкусу и сервировке. Потом поиметь Ганнибала, позволить поиметь себя... Мейсон не сдерживается, описывая сладкие перспективы. Чего-то ждёт? Злости? Ревности? Очень быстро Уиллу надоедает. Он закрывает глаза и манерно растянутые гласные в голосе Верджера становятся просто тихим шумом. Он почти там: на реке, в резиновых сапогах, с потоком, огибающим его почтительно, но шумно. Готовит леску и наживку. Лес шумит. Форель впереди взлетает серебристой вспышкой и рушится в воду со всплеском. Он так глубоко погружается в ощущение покоя, что пропадает из обеденной залы поместья Верджеров. Пробуждает его холодное влажное давление маркера на кожу груди. Уилл по-прежнему там, посреди ледяной реки, ожидает крупную рыбу с удочкой. Но, если опустить взгляд, он не видит старый свитер и тёплую куртку. Он видит пунктирную линию, идущую от груди, что делит его живот на ровные кусочки. - А вот и наш гость. Уилл оглядывается, но позади только лента бурной реки, стекающей по камням вниз и берега, поросшие лишайником и низким кустарником. Кто это сказал? Он так устал. От недосыпа, галлюцинаций, вины. Голова Уилла бессильно свесилась. Мейсон издал счастливый вздох, который Уилл не хотел слышать. Шуршание ткани. Уилл не хочет открывать глаза ради кого бы то ни было. Он хочет, чтобы всё это закончилось. Покой. Крепкий сон. Пожалуйста. Тёплая рука, изысканно пахнущая солёной водой и нагретым песком, провела по его лицу, отводя назад волосы. Это было нежно и приятно. И так знакомо, что тело Уилла подалось вперед само. Ганнибал стоял перед ним на колене. Чёрный итальянский костюм абсолютно новый, Уилл знал их все, и, кажется, куплен ради особого события. Этого особого события. Когда Уилл, с которым Ганнибал просто не знал что делать, наконец умрёт, как и полагается корове на свободном выпасе, Ганнибал сможет отпустить всё это. Он ведь честно старался, даже Уилл способен это признать. Ганнибал смотрел на его лицо. На морщинки, собравшие пот. На тёмные круги под глазами. На линии, делящиеся лицо на куски. На поплывший от слёз след маркера на щеке. Пунктирная линия идёт по щекам, груди, видимой части руки. Резкий сладковато-химический запах цепляется за отросшую щетину. Выглядит уставшим. Измотанным. Уилл не хотел бороться. Он хотел спать. И не видеть того, что последует за нежностью фермера над любимым телёнком. Не чувствовать извинение в мягких движениях пальцев, тянущих за собой маркерный пунктир. Не быть жертвой. Жаль, что река ушла, спугнутая неуместным теплом и запахом морской соли на пальцах Лектера. Так что он устало закрывает глаза, не желая видеть. Но чувствовать он себе запретить не может. И чувствует, как затронули ресницы кожу ласкающей ладони, как дыхание прошлось по его уху, как ослабло давление в натёртом верёвкой запястье. Ещё немного. Ещё чуть-чуть, и всё закончится. - Я скучал, - проговорил Ганнибал, с любовью и беспокойством следя за Уиллом. Тому даже не нужно открывать глаза, он чувствовал на коже заботу и любовь. - По нам, - добавил Ганнибал. В этом было так много. Так много от мяса под костюмом человека. От того, что Ганнибал выставлял напоказ будучи Потрошителем. От того, что он умоляюще втолковывал Уиллу, терзая пальцами хирурга и убийцы его горло, пока целовал. Он предупреждал. В этом ему не откажешь. В честности. Он предупреждал, просил услышать, он демонстрировал. По коже шли мурашки от воспоминания: они, разделённые обеденным столом и контейнерами с умопомрачительными блюдами, глаза Ганнибала сияют, а ещё "мангуст". Запястье одной руки было свободно. Ганнибал проделал это столь мастерски, что Уилл не почувствовал движения верёвки. Только то, что по руке без помех скользит ладонь Лектера, нежно урезонивая боль в стёртой коже. Он не уговаривал - он умолял. Вкладывал в его голову свои мысли, показывал искусство своими глазами, выцеловывал на коже признания. Здесь и сейчас, Уилл. Твоё слово. Ты хочешь стать... нами? Больше не будет Уилла Грэма, который варится в своём безумии. Больше не будет Ганнибала Лектера, поющего песни на языке, который все считают варварством. Будут они. Пара. Уилл смотрел в глаза, полные красных огоньков, и не верил в то, что ему предлагали. Это было принятие, безусловное, заманчивое, дарованное. В обмен на принятие? Здесь и сейчас, Уилл. Здесь и сейчас. Он может выпутаться из веревок, схватить разделочный нож и... На кого он кинется первым? Ганнибал или Мейсон. Если это будет Мейсон, остановится ли рука Уилла? И будет ли сопротивляться Потрошитель? Уилл вернул взгляд своему коленопреклоненному убийце. Да, так они и закончат. - Нет, - твёрдо произнёс он и услышал, как разбивается сердце Ганнибала. И, чтобы осколкам не было одиноко, решил разбить и своё: - Сделай это. И уходи. Не возвращаясь. А решив вернуться, не предупреждай. Всё. Сказал. Теперь можно умирать. *** Принять чужой выбор как свой собственный - это величайшая жертва, принести которую оказалось долей Ганнибала. Ганнибал посмотрел на Уилла, повисшего в коконе из верёвок и пунктирных линий. Никогда ещё он не выглядел жертвой больше, чем сейчас. Ни когда умирал у него на пороге дома, ни когда был остывающим после извержения островом, закутанным в саван пепла. Сейчас он больше всего выглядел как те тёмные желания Ганнибала, в которых он наконец получает мозг Уилла в свои жадные руки. Они в подвале дома Лектера, лампы ярко сияют, глаза Уилла слезятся от резкого света, но он продолжает смотреть на поднос с хирургической пилой. Секунду Ганнибал принимает решение. - Вы не оценили моего подарка? Я подумал, что ухаживания в наш век совсем не в моде, но не мог удержаться. А вы не хотите разделить трапезу! - к горлу Ганнибала приставляют нож. Заточен идеально. Можно бриться под правильным углом. А вот голос злой. По-прежнему игривый, но с нотками детской обиды. Видимо, Мейсон увидел, как Лектер вскрывает узлы. Этот интимный момент: нож у горла, пальцы руки на запястьях Уилла, яркий свет и белые скатерти - напоминает Ганнибалу интернатуру в Париже. Многие часы практики, клиническая усталость, но удивительная ясность. Когда ты стоишь в операционной, под пальцем бьётся обнажённая артерия и все звуки вокруг стихают. Тоннельное зрение направлено туда, вглубь человеческого тела. Кристальная ясность. Секунда на принятие решения. От одного к другому и Ганнибал вспоминает, какими глазами смотрел на него Уилл, пока он останавливал кровотечение в угнанной карете скорой помощи. Зачем ему жить, если Уилл больше не будет смотреть так? - Вам или этому бесполезному человечишке? - чуть вдавливая лезвие в кожу Лектера, светски интересуется Мейсон. Хм, кажется, Ганнибал произносит мысли вслух. И он затягивает верёвку вокруг запястий Уилла снова. Грубее. Жестчё. Чтобы точно не вырвался. Внимательно следя за безупречностью узлов, Ганнибал поднялся с колена. Теперь Уилл был связан так, что не мог пошевелиться. Идеально. Мейсон смотрел на него с подозрением, но хватка на ноже чуть изменилась. - А теперь предлагаю начать ужин.