***
Северное море разыгралось не на шутку. Пока Артур неуклонно приближался со своими войсками к стене Адриана, за которой его поджидали далеко не дружественные силы, собираемые воедино Бальдульфом, флот Гавейна уже обошел эту рукотворную наземную преграду, когда-то защищавшую романизированную часть Британии от непокорных и воинственных племен, оттесненных на север, и сами берега казались теперь сумрачнее и враждебней. Гордый британский флот, и прежде-то не только что сошедший с верфи, был уже потрепан и новыми штормами и морскими стычками, не всегда столь несерьезными, как об этом сообщал флотоводец друзьям. Но, по его мнению, дела шли куда лучше, чем могли бы. Из тринадцати кораблей, вышедших из Саксонского порта под знаком Красного Дракона, – с небольшим штандартом, укрепленным на мачте над широким парусом флагмана и с красными флажками-вымпелами на других, – четыре уже выбыли из строя, зато добавились пять трофейных. Невосполнимые потери, хоть и относительно небольшие, неслись только в людях. В этом смысле, возможно, найти новых союзников на море было труднее, чем на суше. Но находились они и тут. Не в самом море, по большей части, хотя случалось и такое, но больше на побережье, как правило, среди селений промышляющих рыболовством и мелким пиратством – одни из них действительно сочувствовали объединенной Британии, другие просто хотели дать отпор морским пришельцам, вытесняющим их с насиженных мест и мешающих промыслу. Среди них часто попадались и явные потомки саксов и просто более ранние саксонские переселенцы, одновременно не считающие себя британцами, но предпочитающие сохранить статус-кво и не желающие, чтобы их новый уклад нарушался пусть даже и соплеменниками, которые явно также не слишком-то почитали их за своих. Самая ожесточенная схватка за время этого плавания случилась два дня назад, причем с кораблями, на этот раз не прибывающими, а отходящими от британских берегов, возвращающимися к себе с добычей, а может и за подкреплением, отступающие под напором угрожающе близко подошедшей с юга армии бриттов, уже охладившей пыл Эборакума и отбросившей обратно в море Хельдрика. Но такая невероятная вещь как британский флот на трофейных саксонских кораблях была для них полной и неприятной неожиданностью. Отбросить Хельдрика в море – это куда ни шло, но захватить при этом корабли, да еще уметь с ними управляться и с них же нападать – это уже был форменный нонсенс для племени, по сравнению с самими саксами, убежденных сухопутных крыс. Гавейн доказал, что уж он-то сухопутной крысой ни в коем случае не является. Выстроив корабли в боевую линию – недаром прошли упражнения, которыми он изводил своих подопечных, он заградил отплывающим дорогу. Последние пришли в недоумение, но, не подозревая во вдруг возникшем препятствии серьезного противника, продолжили свой путь как ни в чем не бывало, только вооружившись и приготовившись потопить все, что само подобру-поздорову не уберется с их курса. Тем более что их кораблей было двадцать против тринадцати. Подобру-поздорову препятствие не убралось. В обе стороны полетели пропитанные смолой снаряды, с британской стороны – больше, так как именно британцы в первую очередь рассматривали возможность морского боя. Впрочем, похоже, не все британские корабли были готовы к происходящему, и особенно к тому, что схватка будет завязана при таком численном перевесе противника. Все-таки при наборе команд особенно выбирать не приходилось, людей требовалось много, притом желательно обладающих особыми морскими навыками, моральная устойчивость при этом поневоле часто отступала на второй план. На второй план после некоторой заминки отступили и два британских корабля, тихо развернувшиеся и поплывшие прочь из линии, сперва один – с левого фланга, за ним двинулся второй, почти из центра, не выдержав психической атаки наступающих саксов и дурного примера одного из соратников. Сыпля проклятиями, Гавейн в сердцах приказал дать залп из своих катапульт по ближайшему отходящему кораблю, потом махнул рукой и велел дать сигнал кораблям, оставшимся в линии сомкнуться и еще приблизиться к берегу, закрывая бреши. Остальные скрупулезно выполнили приказ, из чего можно заключить, что, несмотря ни на что, в целом их боевой дух был, по счастью, выше среднего. Одиннадцать кораблей, двинувшиеся навстречу саксам, столкнулись с первыми из них чуть раньше, чем это было запланировано для идеального хода событий, но, поскольку идеальный ход событий вещь мифическая, особенно сожалеть об этом не приходилось. Два саксонских корабля уже пылали, объятые пламенем, третий разгорался. Горящие попытались вплотную подойти к противнику, но так как управление было на них уже в сущности потеряно, бритты без особенного труда уклонились от нежелательной встречи, и, так как делать больше на плавучих факелах было нечего, их команды попрыгали в воду. До берега было далеко, но не настолько, чтобы сильный человек, да еще запасшийся каким-нибудь подходящим куском дерева до него не добрался. Еще проще было добраться до ближайших судов соратников, которым не помешало бы увеличение экипажей для предстоящей рукопашной схватки, тем более что, несмотря на общее количество судов, плотность людей на них была куда ниже, чем на тех же кораблях, прибывавших к Саксонскому порту. В конце концов, отводить корабли с грузами и за подкреплением совсем необязательно было в том же полном составе, в каком саксы сюда прибывали, даже не считая некоторой естественной убыли, понесенной ими в стычках на суше. Именно на это и рассчитывал Гавейн. Большая часть его людей только и годилась, что для рукопашного боя. Зато в обычной драке они были все еще в своей стихии, изголодавшиеся по ней как волки за время беспокойного созерцания и размышления, на сколько же локтей под деревянным днищем уходит дно морское. Корабли стали сталкиваться бортами, и команды, взбадривая себя боевыми кличами, кинулись на абордаж, как уже не раз делали это на учениях, и тут уже численное превосходство оказалось отнюдь не за саксами. Понаблюдав за битвой с безопасного расстояния, две малодушно отплывших в сторону посудины, словно бы нехотя (особенно та, что была демонстративно обстреляна Гавейном, хоть это не причинило ей никакого вреда, разве только обиду) стали возвращаться к месту сражения. Не то чтобы исход был уже ясен, но они ощутили себя пристыженными, и верх взяла та часть команд, что и прежде была против отступления. Корабли Гавейна и Бедвира со свистом, скрипом и скрежетом первыми сцепились крюками с неприятелем. Гавейн торопился принять основной удар на себя, чтобы поменьше досталось остальным, не без резона полагая, что лучше него ни бойцов ни стратегов тут не найдется, и заодно ощущая печальное одиночество – в отсутствие себе подобных, на кого можно было бы положиться, а в случае ошибки или неудачи разделить их или вовсе «отдать другу». Зато, конечно, никто не стоял над душой со своими соображениями и не задумывал выкинуть что-нибудь непредвиденное в самый неожиданный момент. Впрочем, и этого не хватало. За всем приходилось следить одному. Хорошо, но скучновато, никакой серьезной диалектики... – Э-эх, – пробормотал Гавейн, спрыгивая с борта чужого корабля в гущу врагов и не без ехидства припоминая эпические сказки о героях, повергающих сотни и тысячи врагов в одиночку. – И схватил он меч-кладенец и топор иже с ним... и «поклал» всех штабелями... Но на самом деле, положиться все-таки было на кого. Бедвир ни в чем не хотел отставать от адмирала по мере своих сил, вот и сейчас умудрился вступить в схватку почти одновременно с ним – со своего корабля, тут же перехватив идущий на помощь первому, атакованному Гавейном, саксонский корабль. И воодушевление, с каким он управлялся с кораблями – своим и вражескими, с лихвой замещало опыт и вовсю заражало его людей. А где же в это время был Гарет? Ему досталась ответственная миссия по защите флагмана, буде что-то пойдет не так, как хотелось бы. Ничего непредвиденного, правда, не случилось. Но это отнюдь не значило, что он находился в полной безопасности. Какая-то часть неприятеля проникла и сюда, и Гарету тоже довелось принять участие в схватке. Сперва ему никак не удавалось проявить себя, так как его защищали прочие воины, оставленные для обороны судна, но в один не столь уж прекрасный миг один из них, ближайший к Гарету, упал, сраженный топором сакса, и Гарет как во сне бросился вперед и воткнул свой короткий меч в подмышку еще не выпрямившегося врага. Запах пота, крови и ярости ударил Гарету в нос, и он отшатнулся, но дело было сделано. Сакс захрипел, зашатался, и тряпичной куклой осел на скользкую от крови палубу. Гарет на мгновение оцепенел, его первым порывом было бросить меч, зажмуриться и забыть обо всем, но надо отдать ему должное, ничего подобного он не сделал. Кто-то из своих тут же толкнул его себе за спину, и он снова оказался в относительной безопасности, тупо думая о том, как же просто все произошло. – А это просто – убить человека? – когда-то уже опасливо спрашивал он. – Скажу тебе по секрету. Просто, – как-то уже отвечал ему Гавейн. С Гавейном у него сложились даже в чем-то более доверительные отношения, чем с Артуром. Гавейн казался ему не таким загадочным. – В этом-то и вся сложность. Поймешь, когда придется. Ему казалось, что он почти понял уже тогда. Но теперь он был уверен, что ничего тогда не понял, и сейчас ничего не понимает. Не только этих слов, а вообще ничего. Ему было холодно и жутко. И одиноко. От острого ощущения тщеты всего земного и от сомнения в неземном неприятно посасывало под ложечкой. Потом он огляделся, и ему пришла в голову мысль, что если не всем людям на свете, то, скорее всего всем присутствующим, такие чувства в той или иной степени знакомы, или были знакомы когда-то. И одиночество исчезло. Уступив место горькому состраданию и чему-то похожему на смирение, хотя смиряться очень не хотелось. Потому что при этом приходилось смиряться с собственной смертностью, и с возможностью того, что это может быть так же просто и в чем-то глупо. Всегда глупо. По сравнению с логикой, стройностью, некоей упорядоченностью жизни, наполненной чем-то, если не смыслом, то мыслями, чувствами, работой разума, гореньем божьей искры, что-то творящей, изменяющей то, что ее окружает. Такая вот глупость. Гарет вздохнул и неожиданно разозлился. Но применить свою злость в деле ему пока не пришлось. Нападение на корабль было отбито, и вплоть до конца всего сражения больше не повторялось. За несколько часов немало душ ушло к своим богам. Может быть, к каким-то своим богам уходили и корабли. – Что это ты здесь делаешь? – полюбопытствовал Гавейн по возвращении, застав Гарета перегнувшимся через борт. Сам Гавейн немного прихрамывал, легко раненый в икру, когда «какой-то гад» попытался подрезать ему поджилки. – Морская болезнь, – пробормотал Гарет, припомнив, что сам Гавейн называл так подобное явление, которое до сих пор его почему-то не беспокоило. – Очень неожиданно… – Бывает, – философски отозвался Гавейн и ободряюще потрепал его по загривку. – Ничего, пройдет. Эй, кто-нибудь, приберите в этом углу. Долго еще тут будут валяться эти конечности?.. С тех пор корабли были уже хорошенько вымыты и дождем и волнами, и Гавейн клял себя за решение при приближении шторма отойти подальше от берегов, чтобы не разбиться о скалы. Подходящего места для высадки поблизости не нашлось, но сейчас ему казалось, что стоило просто искать получше. Будь экипажи на его кораблях более умелыми, и то ситуация была бы не из самых оптимистичных. Несмотря на то, что он велел кораблям растянуться, чтобы не сталкиваться, два все равно уже столкнулись, если не сказать, что один был с силой брошен вздыбившимся валом на другой и жутким ударом практически разломил его пополам, рухнув поперек. Еще один, напротив, отошел настолько, что затерялся где-то в мглистой дали. Но как только флотоводец решил, что всему его флоту пришел конец, ветер внезапно стих, море стало успокаиваться, а в разошедшиеся тучи хлынул поток солнечного света, превративший огромные валы в прозрачные скалы бледно изумрудного стекла посреди золотистого марева. «Как на картине Айвазовского «Девятый вал», – сумрачно подумал Гавейн. Однако ни цунами, ни прочих разрушительных «девятых валов» не последовало, и вскоре потрепанные жалкие суда стали снова сбиваться в стадо, а люди на них – искать в горах живого стекла тех, кому повезло меньше и подбирать всех, кого удавалось найти. Дело не из простых, на эту тяжелую кропотливую работу по спасению душ человеческих и чего-либо мало-мальски ценного с разбитых кораблей или просто смытого за борт ушли изнурительные и промозглые, несмотря на солнце, часы. Отошедший слишком далеко корабль за это время так и не объявился. На всякий случай Бедвир с еще одним судном совершил небольшой рейд в предполагаемом направлении исчезновения отбившегося члена эскадры, но не обнаружил даже обломков. Однако, когда он уже возвращался, пропавший корабль, почти невредимый, неожиданно материализовался из тумана совсем с другой стороны. Так что все, кроме наиболее пострадавших, к собственному изумлению, снова оказались в сборе. «Последний раз устраиваю такие маневры», – решил Гавейн и, как ни в чем не бывало, повел свою эскадру дальше на север, внимательно присматривая подходящие бухты, но как известно, по закону подлости, когда они рядом, ничего особенного почему-то не происходит.***
Я заварил себе слабенький кофе. Слабенький потому, что если я выпью столько крепкого, сколько мне хочется, у меня выскочат глаза и придется потом искать их по всей Британии. Чушь, конечно, и неостроумная, просто лезли в голову всякие гадости. Почему-то я был в расстроенных чувствах, почему, собственно говоря, и затеял эту возню с кофе, совершенно неправильную, хотя мы и так уже понарушали почти все собственные правила, какие могли, так что одной мелочью... или одним возом мелочей больше, одним-двумя возами меньше, без разницы. Кофе варился в маленьком котелке над небольшой медной жаровенкой, а запас его хранился, помимо прочих непонятных, но куда более нужных вещей, в небольшом таинственном ящичке, который я повсюду за собой таскал, и который никто бы здесь не сумел открыть, если я его по какой-то причине потеряю. А какая была бы игрушка для будущих археологов этого мира – просто мечта, а не игрушка, загремевшая бы в какой-нибудь жутко засекреченный архив или признанная наглой подделкой и розыгрышем какого-то жулика. (Последнее, впрочем, было бы чистой правдой). Когда я допивал третью чашку, возникла иллюзия, что немного полегчало, по крайней мере, воздух с ароматами нагретых за день земли и вереска больше не душил и не подавлял неуместной свежестью. Гнусное настроение все еще держалось. От этой войны, похожей на детские шалости, несерьезной, почти совсем примитивной, вот только с настоящими мертвецами, подташнивало как от несмешной шутки. Это было просто нечестно. В то же время, я чувствовал, что не прав. Если только не считать несерьезными и примитивными войны вообще, независимо от их уровня и размаха, как явление само по себе (но это лишь одна из точек зрения, и не самая глубокая), ничего несерьезного и примитивного в ней не было для ее настоящих участников. Для них все было предельно серьезно. И никто, ни я, ни они ничего не могли поделать с тем фактом, что человек смертен и не склонен переживать ни собственных разбушевавшихся страстей, ни собственной глупости, ни нелепой случайности, ни суровой необходимости, ни чужой злой воли, ни собственного старения, так или иначе. А смерть – это всегда глупая шутка, гротеск, насмешка, нечто совершенно «неестественное и незаконное». Ха. Ну, разумеется… Я подбросил еще ложечку в опустошенный котелок и подлил воды. А время все-таки уходит, пролетает как свежий ветер над вересковой пустошью, почти ничего не задевая, только травы шелестят себе беспечно и им все равно. Им некуда стремиться. Через год будут другие травы и тоже будут шуметь – просто существовать, не стремясь ни в какие свои потерянные королевства. Хотя, кто знает, о чем они на самом деле звенят? И почему слушая их «безмятежный» шепот хочется сойти с ума. * Известная походная военная песня на основе "Сказания о вещем Олеге" А.С.Пушкина.