Драконье царство

      – Сон разума порождает чудовищ, – услышал я где-то над ухом голос Ланселота. – Присутствующие здесь чудовища собираются просыпаться?       – Какого дьявола ты делаешь в моей палатке ни свет ни заря? – проворчал я, проснувшись, но и не подумывая открывать глаза и высовывать нос из свалявшегося волчьего меха.       – Уж полдень близится, – укоризненно молвил Ланселот. – Кстати, Гавейну с Галахадом тоже интересно, куда ты собираешься девать эту прорву захваченных саксов. Ведь не перебить же, да и продать в рабство за бешеные деньги тоже вряд ли…       – Идите-ка вы к черту… – беззлобно возмутился я. Понятно, что Ланселот шутил, но я все-таки спросонья немного обиделся.       – Ага, – вздохнул самым шальным образом мой старый добрый приятель. – Именно так мы и поняли. Так все-таки, что мы будем делать с этими потенциальными толпами мародеров?       – А ничего.       – Миль пардон? – теперь голос Ланселота зазвучал несколько обиженно.       Я вздохнул, оторвал нос от постели, открыл глаза и сосредоточенно поморгал в сторону стенки палатки. Светлая. И вообще светло. И не красное костровое зарево. Похоже, там снаружи солнце. Очень мило.       – Мы же не собираемся отпускать их на произвол судьбы, – сказал я, переведя взгляд на сидящего рядом на корточках Ланселота. Ага, так и видно, что столичный житель, только что из Камелота… – ишь, какой щеголь, будто не он недавно носился по всей Малой Британии и за ее пределами, выбивая пыль из бедняги Хлодвига. Я невольно тепло улыбнулся. Ланселот тоже отрешенно мягко улыбался, но на всякий случай не забывал критически покачивать головой. – Мы проводим их до самых стен Эборакума, – с лишь чуть-чуть преувеличенной серьезностью заявил я. – Лично.       – А дальше? Надеюсь, не так, как поступил Ричард Львиное сердце под стенами Акры?..       – Это ты о чем? – спросил я с подозрением.       – Ну, тебе лучше знать. Кто у нас был Ричардом?       – Нет, – возразил я твердо, – под стенами Эборакума я тоже никого резать не собираюсь.       – Стало быть, отпустишь их там, где они и окопаются для дальнейшего сопротивления! – радостно заключил Ланселот.       – Ага. Угадал.       – Идиотизм. Впрочем, я его почему-то одобряю, – признался Ланселот с некоторой печалью.       – Вот уж не сомневался, – усмехнулся я.       – Лучше бы усомнился. Как-то оно…       Эх, Ланселот… все-то тебе не так.       – Ну а если бы я сказал, что планирую массовые убийства, ты бы собственноручно учинил революцию и принялся бы свергать власть тирана? Тоже мне игрушки, Ланселот…       – Да нет, – как-то помявшись, недовольно, но одновременно и упрямо сказал Ланселот, глядя в земляной пол. – Я бы, конечно, поворчал, попытался бы разбудить твою совесть, но на самом деле, честное слово, я бы тебя понял…       Признаться, я был ошарашен.       – Ты что? – выдавил я чуть не через минуту, когда ко мне вернулся дар речи.       – Да ничего, – ответил Ланселот, и еще понизил голос, почти до едва слышного, но все же отчетливо разборчивого. – Но мы ведь можем остаться тут навсегда!       Я еще немного тупо поморгал, глядя на него.       – Я в курсе. Ну и что?       Ланселот помолчал, серьезно созерцая мое удивление.       – Ничего. Иное время требует иных стандартов и от нас…       Я мгновение поразмыслил.       – А каких стандартов требует легенда?       – Легенда не жизненна. Ты сам прекрасно знаешь.       – Чего только я не знаю, – проворчал я. – Аж противно…       – И что?       – Ничего. Какая муха тебя укусила? Хлодвиг? – поинтересовался я поразмыслив.       – Пролив, – ответил мой старый приятель похоронным голосом. – Всего лишь какой-то пролив, а до чего стало тошно, ты себе не представляешь. И не от морской болезни. Бывает, что случается что-то, что ставит точку в том, что давно уже подозреваешь, чувствуешь, но не окончательно, и вдруг, с каким-то пустяком это впечатывается в голову с омерзительной ясностью, как смерть близкого человека, и тогда просто не знаешь, куда деваться.       Мы чуть-чуть помолчали. Я прислушался к тому, что происходит за матерчатыми стенками. Лагерь шумел, гудел как улей, хорошо, что не разворошенный. И все это на вполне почтительном расстоянии. А что это мы вообще так славно разговорились?       – Я так понимаю, что весь почетный караул от моего мавзолея ты отогнал?       – Гавейн приглядывает со стороны. Заодно разбирается с какой-то треснувшей катапультой.       – Хорошо. А что наши волшебники? Впали в безнадежность и отчаяние?       – Да нет, не то чтобы.       – Но есть какой-то свет в конце тоннеля? Проблеск? Просвет в облаках?       Ланселот довольно долго и серьезно буравил меня взглядом, с таким видом будто вот-вот заговорит и выскажет какое-то откровение, но все никак не заговаривал.       – Может и есть, – сказал он наконец. – Да только я в это уже не верю. Есть земля, есть небо, скалы, мечи железные, катапульты, кости в кострищах, и именно так проходят человеческие жизни, и разве нужно людям что-то еще? Мне уже наплевать.       – Да у тебя, никак, депрессия, друг Ланселот?       – Вот именно, – буркнул Ланселот, но оказалось, что он говорит не о депрессии. – Ланселот! Мне уже почти нравится им быть. Да нет, какое там, нравится – я вжился, влез в перчатку, а она вдруг стала собственной кожей… Бывает, да? Мы, люди, такие адаптируемые зверюшки. – Его губы скривила знакомая презрительная, почти брезгливая усмешка. – И потом, помнишь, мы говорили, если «это», – под «этим», произнесенным с самыми смешанными чувствами, среди которых наиболее заметным была мрачная неприязнь, конечно, не могло иметься в виду ничего кроме «Януса», не то слишком опасного, не то слишком уже безвредного и бесполезного, чтобы как-то оправдать свое существование, – если оно останется здесь, оно уже никому никогда не повредит.       – Новое придумают.       – Без нас как-нибудь.       – Ага, – согласился я, вылезая наконец из-под шкурки во всей вчерашней колом торчащей одежде, которую и не подумал снять. – Знаешь что, Ланселот. Пить с утра крепленые напитки неразумно, но сегодня можно. Как-никак, у нас победа, а вчера толком и времени не было отпраздновать.       – А что это никто не догадался снять с тебя всю эту дрянь? – изумленно возмутился Ланселот.       Я приподнял шкуру, поднял лежащий под ней Экскалибур и аккуратно вставил его во все еще болтающиеся на поясе ножны.       – Иногда они знают, когда меня лучше не трогать. Зарубил бы.       – И многих уже? – недоверчиво спросил Ланселот.       – Ни одного. Но намерение было. Чувствуют. Инстинктивно.       Ланселот почему-то улыбнулся, вдруг ностальгически-радостно, даже больше радостно, чем ностальгически, кивнул и поднялся.       – Переоденься, я прикажу кому-нибудь принести воды.       – А вино у меня здесь, – сказал я, вытаскивая из угла покрытый глазурью запечатанный кувшин.       – Ну ладно, давай по глотку, – согласился Ланселот, не переставая улыбаться.       Я собственноручно «свернул головку» кувшину, и мы по очереди отхлебнули из горлышка.       – Вот теперь можно и о воде подумать, – одобрительно заметил Ланселот. Таинственная неудержимая улыбка с его губ так и не сходила. Он радостно, похлопал меня по плечам и как будто чуть-чуть пританцовывая двинулся к выходу. Настроение у него с каким-то внутренним плавным пируэтом подскочило.       – Чему это ты вдруг обрадовался? – спросил я.       – Да так, мы же победили в конце концов!.. – И он скрылся за пологом.       Позже, когда я уже привел себя в порядок и выбрался на свет божий, там оказалось даже шумнее и суматошней, чем я думал. А главное, пришлось тут же испортить людям праздник, – хотя, испортил ли? говорят, люди от безделья устают, – велев сворачивать лагерь, пьянки и прочее моральное разложение, и собираться к небольшому ночному переходу – не приходя в сознание, напрямик к Эборакуму. Бальдульф тоже еще не должен прийти в себя, когда мы будем стучаться в его ворота и развешивать на них свои щиты.       Армия, хоть и опьяненная победой, была еще податливой как воск. Идея слету завладеть Эборакумом действовала на нее воодушевляюще, так что как раз к ночи она сравнительно протрезвела до того, что сумела даже бодро проползти несколько миль.       Гавейн с частью войска снова отправлялся на корабли. Компанию ему на этот раз, чтобы было не скучно, составлял Галахад. А вот Бедвира я оставил при себе. Со вчерашнего дня он пребывал в глубокой задумчивости. Все-таки одно дело воевать с Кольгримом, и другое – наблюдать его похороны, каким бы абстрактным отцом он для него ни был. Его смерть вызывала у всех наших соратников самый ребяческий восторг, но разве можно было ждать того же и от Бедвира? То, что погребение поверженного сакса состоялось с почестями, должно было несколько смягчить впечатление, а первым поджечь костер я велел самому Бедвиру. Он сперва вздрогнул, когда узнал о моем решении и, пожалуй, не прочь был отказаться от этой чести. Вряд ли, конечно, он подумал, что я испытываю его чувства, скорее, может быть, на мгновение подумал, что с моей стороны это просто неудачный выбор наобум, но может, и подумал. Это тоже было бы логично. По крайней мере то, что никакого выбора наобум не было, он понял сразу же, как только мы посмотрели друг другу в глаза. В его взгляде была растерянность и что-то похожее на усталый упрек.       – Просто попрощайся, – сказал я. – Вам не нужно ни знакомиться, ни ладить. Но он был бы доволен, если бы знал.       Другим, конечно, ничего объяснять не стали. Просто случилось, как случилось. Сосредоточенный и бледный Бедвир долго смотрел на костер, к которому мы стояли ближе всех, так что в нас летели искры. Он успел сильно измениться за то недолгое время, что мы были знакомы. Как будто еще вырос, раздался в плечах, потерял свою недавнюю худобу, стал крепче и мощнее. Я предполагал, что это случится, но чтобы с такой стремительной быстротой… Ну, что ж удивляться, вся жизнь человеческая быстротечна. Если мы еще не успели этого заметить...       – Ты прав, – сказал он вдруг негромко, сквозь гул и треск пламени. И голос у него был другим, ниже и жестче, только в интонациях осталось что-то прежнее. – Это нельзя было отдавать другим. Я бы потом сожалел.       – А если бы сожалел ты, то сожалел бы и я.       На губах Бедвира появился намек на улыбку и тут же пропал.       Когда мы через некоторое время расстались, – костер еще догорал, – я потихоньку велел Кею приглядывать за его старым другом, не отходить ни на шаг, если только, впрочем, он сам не захочет остаться один, наедине со своими мыслями. Мог бы, конечно, не стараться, Кей всегда прекрасно все понимал. Но и мне хотелось сказать, что мысленно я с ними, даже если меня рядом нет – не могу же я быть одновременно в нескольких местах, да при этом еще и не мешать.       Но это происходило вчерашней ночью. И многое осталось в ней безвозвратно, а теперь все было иначе. Что может быть лучше хорошего ночного перехода? На свежем бодрящем воздухе, никакого размаривающего солнца, никаких далеко просматривающихся вдаль пейзажей, создающих ложную утомительность расстояний, тревожащих своей открытостью или напротив, природными укрытиями; луна, звезды, романтика… Пройдешь через кладбище и не заметишь, и никакого в войсках не будет упадка духа.       Таранис пофыркивал, развесив уши, а ехавший рядом Ланселот рассказывал нам с Кеем, Бедвиром и Гаретом о своих захватывающих приключениях в Малой Британии, о таких же ночных переходах, маневрах, засадах и сражениях, и о некоторых особенностях тамошнего правления. Вот ведь герой-путешественник, отчаянная голова, отправился туда в одиночку и даже умудрился дров не наломать. И правда ведь, Ланселот – это Ланселот. «Имена нами правят», как сказал то ли пару месяцев, то ли пару тысяч лет назад почтенный друид по имени Бран, то есть – ворон. Никак, накаркал.       В такой подробной версии, да еще доступной пониманию даже такого непосвященного слушателя как Гарет, я и сам слышал всю повесть Ланселота впервые, и звучала она и правда более чем увлекательно. Кей и Бедвир то и дело перебивали рассказчика, переспрашивая, что именно он сделал, и зачем. Ланселот объяснял, иногда слегка раздражаясь на меня, когда я встревал с объяснениями раньше него или сам проявлял внезапно скептицизм, требуя уточнения некоторых подробностей для прояснения всех тонкостей и сложностей конкретной ситуации.       – И после всего, что ты нам рассказываешь, ты и правда думал, что Кея надо было подгонять?! – осведомился я с шутливым негодованием.       – Откуда же я знал, что у вас творится? – с восхитительной самоуверенностью пожал плечами Ланселот. – Эту же войну веду не я.       – Иногда мне кажется, что и не я.       То ли я еще сказал это с какой-то удачной интонацией, только мы всей компанией покатились со смеху. Конечно, у всех нас свои представления о том, что лучше, и что бы было, если бы никто никуда не вмешивался. Но так не бывает. Ничего, все это мелочи, которые всегда так или иначе случаются. Куда бы мы девались без случайностей? Тем более, что иногда они бывают и неожиданно удачными. За последние приходится прощать все остальные.       Ланселот что-то проворчал себе под нос в темноте, будто что-то считая, затем спросил:       – Эта гора, на которой было сражение. Она ведь называется гора королевского камня?       – Какого еще королевского камня? – недоверчиво спросил Кей.       – А разве нет? – не менее удивленно переспросил Ланселот. – Артур, вы же там несколько дней сидели наверху. Вы там видели какой-нибудь камень?       – Нет, – несчастным голосом пропустившего интересную достопримечательность туриста сказал Гарет. – А там был какой-то особенный камень?       Я подумал, понимая, к чему клонит Ланселот, но ничего путного не надумал.       – Вспомнить не могу, мы были как-то заняты другим. Не обратили внимания.       – Непорядок, – сказал Ланселот. – Камень надо будет поставить, в честь победы.       – Погоди, война еще не закончена.       – Ну, когда будет закончена… А старые римские бани, как я понимаю, отсюда далековато…       – Ты, конечно, говоришь об Аква Сулис? – переспросил Бедвир озадаченно. – А тебе туда нужно? Ты же, кажется, только что с юга, а они там.       – Да нет, не нужно, это я так… А вообще, кто-нибудь знает, как называется эта гора?       – Понятия не имею, – беспечно сказал Кей, – тут столько гор понатыкано, и вообще меня там почти не было…       – Бадон, – сказал Бедвир. – А других названий я не слышал.       Здравствуйте, приехали… Поводья Тараниса я не дернул – зачем дергать бедное усталое животное. Ну да, некоторый эмоциональный всплеск воспоследовал, ну и что? Можно подумать, что к этому все не шло. Битых пять минут ходим вокруг да около…       – Надо будет запомнить, – заметил я сдержанно.       – И камень поставить, – добавил Ланселот. – И выбить на нем, что гора называется Бадон.       – А может, ну его? – возразил я.       – Надо, – покачал головой Ланселот. – А то ведь забудется. Хотя вечно кажется, что что-то забыть невозможно. А потом никаких следов не остается – ищи-свищи…       Ночь становилась все тише, смолкали обрывки песен, разговоры, шутки и смех, тише и мягче становился и топот, все понемногу погружалось в дремоту. И все слышнее становились лесные звуки – уханье совы, шорох чьих-то крыльев. А кто-то из всадников неподалеку еще и всхрапнул, заснув в седле. Незадолго до рассвета, с тешащим самолюбие чувством исполненного долга, армия снялась с марша, расположившись на заслуженный привал.              Эборакум ощетинился как еж. И то дело. Если бы Бальдульф сбежал за море, я бы окончательно в нем разочаровался. Впрочем, нет, конечно, разочаровался – не то слово и не то понятие, скорее фигура речи. Но то, что он был на месте, меня очень даже устраивало.       Несколько колонн, двигавшихся почти синхронно по разным дорогам, перекрыли подходы к Эборакуму. Подойдя первыми, мы немного подождали, пока подтянутся остальные. Гавейн блокировал княжество с моря, курсируя вдоль побережья. На всякий случай, чтобы не приплыл кто-то «третий-лишний», или чтобы кто-то невзначай не уплыл от решающей встречи. Галахад прибыл в качестве вестника о рекогносцировке, да так и остался с нами, где, как предполагалось, и назревала развязка.       Полдень был ярким, но холодным. Солнце освещало каменные стены, а ветер беспощадно гнал облака, разрывая их в жалкие лохмотья, и заставлял траву стлаться и звенеть как речной поток в скалах. Выстроившаяся армия застыла в этой текучей подвижности. Она стояла на месте, на виду тех, кто засел в окруженном городе и вне досягаемости для каких-либо метательных снарядов, а что-то неосязаемое стремительно проносилось мимо. Как проносится само время. Одновременно леденящее и бодрящее. Оглушающее как сама жизнь, и оставляющее впечатление яркой и холодной, текучей и вместе с тем неподвижной и бесстрастной вечности.       Хотя какие-то страсти, конечно, были. Правда, я бы не сказал, что много. Сперва со стен шквалом неслись какие-то отчаянные оскорбительные крики, безнадежная похвальба, но понемногу саксам надоело, особенно, когда на видном месте появились, под охраной, пара тысяч безоружных пленных, захваченных при Бадоне. Ох, не зря Ланселот поминал Ричарда под Акрой… Саксы не были осведомлены ни кто такой Ричард, ни где находится даром не нужная им Акра, но все, что могло означать происходящее, было старо как мир.       Потом, также на видном месте, рядом, был поставлен длинный стол – просто доски на козлах, но покрытые богатой пурпурной тканью с бахромой. Саксы ничего никогда не слышали и о Владе Цепеше, но, полагаю, достаточно было и не связанных с этим персонажем уместных ассоциаций, которые могли придти им в головы. Над округой потихоньку нарастало напряжение. Через час после того, как все заняли свои позиции, его уже можно было резать ножом.       А еще примерно через час я смотрел в глаза Бальдульфа. Того веселого задора, что был в нем при первой нашей встрече, теперь не было и следа. Теперь он готов был просто умереть. Предпочтительней, сражаясь. Но если не повезет, значит, не повезет. На переговоры он согласился выехать сразу же. Сопровождали его лишь два угрюмых сакса, плечи их укрывали плащи с меховой оторочкой, а на каменных лицах был высечен суровый эпический фатализм. Они непостижимым образом смахивали на близнецов, хотя один из них был невысок и более чем плотен, а второй одновременно кряжист, высок и строен, из-под шлема первого торчали совершенно выгоревшие пряди, из-под шлема второго свисали только длинные темно-горчичные усы. Но манера держаться и взгляды и водянисто-светлых, и темно-серых глаз были совершенно одинаковы, и даже движения, как будто, синхронны. На присутствии хотя бы этих двоих настоял я, передав через посланца, которым выступил самостоятельно вызвавшийся Ланселот, что желаю, чтобы Бальдульфа сопровождали спутники, которые могли бы затем засвидетельствовать, что переговоры велись достойно. Сам Бальдульф готов был сперва приехать в одиночку. То ли затем, чтобы ему не мешали свидетели, то ли для того, чтобы в случае его подлого убийства и следующего затем штурма, город не потерял ни одного лишнего бойца. При виде его вблизи, я стал больше склоняться ко второй версии. Он был слишком серьезен и слишком спокоен.       – Приветствую тебя, правитель Эборакума, – сказал я.       Бальдульф чуть сардонически скривился на такое обращение, почти правильно полагая, что я валяю дурака. С одной стороны, этим я напоминал или подтверждал ему весть о гибели Кольгрима, а с другой, если я торчу под стенами, долго ли ему осталось вместе со всем Эборакумом?       – Приветствую тебя, повелитель Британии, – промолвил он с едва уловимой мрачной иронией. – Чего ты хочешь от меня?       – Пригласить тебя к обеду, – я кивнул на стол, уже уставленный кувшинами и кое-какими нескоропортящимися закусками. – А за трапезой обсудим, что нам делать дальше.       – Ты уверен, что нам стоит при таких обстоятельствах разделять трапезу? – Бальдульф резко приподнял бровь, и голос его зазвучал в несколько раз живее, чем при приветствии. В конце концов, столько всяких традиций связано с совместными трапезами. И помимо отравлений или резни перепившихся сотрапезников или поджигания кровель над их же головами – практически ни одной плохой. Да и то, все перечисленное не традиции, а только легенды и случаи из жизни, приличные же люди так себя не ведут.       – Думаю, что стоит, – заверил я. – В конце концов, что еще стоит делать добрым друзьям?       Бальдульф с сомнением обозрел окрестности. Добрые друзья, говорите? Знаем мы таких добрых друзей…       – Я тебя не понимаю.       – Что тут понимать? Ты вручаешь мне ключи от Эборакума, а я считаю город своим и беру его под свое покровительство. При этом отдаю город тебе, чтобы ты управлял им и дальше. Разумеется, на определенных условиях.       – Что это за условия? – осведомился Бальдульф ничего не выражающим голосом.       – Слишком долго говорить. А лучше еще и записывать. Так что, советую все же сесть за стол.       – Так не пойдет, – сказал Бальдульф.       – Это еще почему?       – Я здесь вождь не бессловесных скотов, а вольных людей, которые сами знают, что им делать. Я не могу продать их за обещание власти или богатства, или жизни.       – И даже за их собственное благополучие?       – Им самим решать, что для них есть благополучие.       – Как же они решат, если ты не оставишь им выбора?       – Я не оставлю им выбора? – переспросил Бальдульф, удивленно наклонив голову.       – Именно ты. Потому что я предлагаю им выбор.       Бальдульф нахмурился, его лицо приняло несвойственное ему свирепое выражение, и наконец сакс спрыгнул со своего буланого конька. Позади него послышалось мрачное фырканье – то ли фыркали кони сопровождавших его спутников, то ли они сами издавали такие звуки, как надутые мехи, также спешиваясь. Я подал знак, чтобы лошадей у наших гостей забрали.       – И что это за выбор?       – Помнишь, когда мы встретились с тобой у Дугласа, ты сказал, что поединок – это будет слишком ясно, и у судьбы будет небольшой выбор, так пусть начнется сражение многих со многими. Если сражение многих со многими начнется сейчас – не будет ли это слишком ясно, и не будет ли у судьбы слишком малый выбор?       Бальдульф стоял передо мной выпрямившись и смотрел слегка сверху вниз.       – Я не хочу этого говорить.       – Не говори. – Я пожал плечами. – Когда ты говорил о ясности поединка, вряд ли ты имел в виду, что будет слишком ясно, кто из нас победит. – По губам Бальдульфа невольно скользнуло что-то вроде улыбки. – Скорее, только то, что два человека едва ли вправе решать исход всей битвы. Ведь в исходе поединка может оказаться повинна всего лишь случайность.       Бальдульф кивнул почти доброжелательно.       – Но сейчас обстоятельства переменились. Теперь ты вряд ли хочешь, чтобы проливалась кровь многих. Желаешь ли ты решить исход дела поединком, а не большим боем?       – И что будет, если я выйду победителем? – Бальдульф сразу взял быка за рога. – Твоя армия все равно ринется на город.       – Не ринется. Если я проиграю, это не будет означать, что вы выиграли войну, просто Эборакум не будет мне ничего должен, это я обещаю, город не тронут. Ты знаешь Пеллинора?       Пеллинор стоял неподалеку, напоминая не то менгир, не то вырезанного из дерева мрачного молчаливого идола. При звуке своего имени он впервые чуть повернул голову, изобразив пристальное внимание.       – Я знаю короля-без-королевства, – Бальдульф тоже чуть склонил голову в его сторону.       – Часто ли он нарушал свое слово?       – Я никогда о таком не слышал, – твердо заявил Бальдульф.       Я слышал. Почти. Но вряд ли это можно было считать за настоящее слово, и тем более, за настоящее его нарушение.       – Он проследит за тем, чтобы и мое слово не было нарушено, буду я в состоянии сам сдержать его или нет.       – Да будет так, – скупо и веско обронил Пеллинор.       Мне показалось, что при звуке его голоса Бальдульф вздрогнул. А еще припомнилась давняя сказка Галахада о ходячих деревьях. Наверное, такие глухие и гулкие голоса могли бы у них быть, если бы они вздумали поговорить. Занятно, сколько говорил с Пеллинором, а о ходячих деревьях надо было вспомнить именно сейчас. Впрочем, в свой час припоминалось о виселицах, тоже ведь, как правило, деревянные. Бальдульф снова наклонил голову, в знак того, что поручительству короля-без-королевства полностью доверяет. Но снова подняв голову, он бросил на Пеллинора быстрый странный взгляд.       – Ты прежде служил друидам.       – Я служил и служу богам, – своим величественным, «неприступным» и гулким голосом возразил Пеллинор. Никаких эмоций. Дерево, оно и есть дерево.       – А что с пленными? – спросил Бальдульф. – Они будут отпущены, или перебиты в любом случае, независимо от исхода? Или только в том случае, если я выйду победителем, в отместку?       – Мне очень лестно твое мнение обо мне, Бальдульф. Но не я развязывал войну, стремясь согнать вас с давно обжитых мест. Тем не менее, если ты выйдешь победителем, они перебиты не будут. Оружие им не вернут, но их отпустят.       Бальдульф выглядел очень сомневающимся. Сомневающимся как в том, что такой невыгодный рискованный для бриттов пункт будет соблюден, так и в том, что он соблюден не будет. Бритты в последнее время вели себя все же не совсем по-человечески.       – Да будет так, – ответил Бальдульф. – Что будет, если я проиграю?       – Тогда Эборакум должен будет принять мои условия. От этого все и будет зависеть.       – В случае моей смерти я могу передать им это как мой завет, но едва ли смогу гарантировать его выполнение.       – Тогда да помилуют боги Эборакум.       Бальдульф чуть заметно усмехнулся. В глубине светлых глаз тлел упрямый азарт.       – Я принимаю бой. Здесь и сейчас?       – Да, если тебе нечего добавить.       – Перед боем мне добавить нечего.       Я кивнул. Может, и надоело уже это сверканье оружьем, но на войне как на войне. Без него не обойдешься. И в случае с Бальдульфом его вряд ли можно будет назвать рутинным и скучным, и юридически сделка будет сочтена сомнительной, не подкрепи мы ее сталью. Кровью, конечно, было бы еще надежней.       Ровное место поблизости от нас было не просто «как на заказ», сама позиция подбиралась с расчетом, чтобы все было под рукой, с удобством для любого поворота событий.       «Упасть на ровном месте? – подумал я рассеянно. – Обычно это полагается смешным. А каково на самом деле?»       Пеллинор и Галахад подошли к спутникам Бальдульфа, перекинулись несколькими фразами, кивнули друг другу со значительным видом, и разошлись, так что между ними образовалось вполне очерченное свободное пространство, которое и заняли мы вдвоем с Бальдульфом.       Со стороны застывших боевых порядков донесся зубодробительный грохот – копий и мечей о щиты, со стен тревожно затрубили рога, затем все стихло.       Бальдульф бросил взгляд на стены, нагнувшись, коснулся земли, прошептал что-то неслышное и обернулся ко мне, обнажая меч. Один из его соратников подал ему щит. Пеллинор подал мне мой.       Что-то еще должно было быть? Ритуалы? Церемонии? Чьи именно, наши, или их?       Пауки перед дракой долго присматриваются друг к другу, примериваются, замерев на месте, и только потом сцепляются. Порой расходятся, опять замирают, выжидают, и снова бросаются вперед. Мы постояли немного, затем, медленно описав неполный полукруг, не томя ни богов, ни прочую публику, Бальдульф сделал первый выпад. Не попал, тут же собрался и закрылся щитом. Я сделал то же самое в качестве ответной любезности – вместо вежливого светского раскланивания.       Следующим маневром Бальдульф оставил зарубку на моем щите. Рука у него была тяжелая. В нее я, прикрываясь щитом, и кольнул снизу. Несильно, почти не задев. Бальдульф тут же отступил и закрылся как устрица. Очень хладнокровная, умная и опасная устрица. Еще один неполный полукруг. Против солнца? Знаешь же, что я на это не пойду. Как насчет еще пары шагов в сторону? Не задержишься, иначе я обойду тебя вместе с твоим щитом. Ага, правильно, удар… Шаг из-под него быстро и плавно вперед и в сторону, удар рукоятью меча повыше локтя, скачок назад. Ошеломленный Бальдульф тоже отскочил и нахмурился. Это ему совсем не понравилось. Такая забава могла оказаться и последней, если бы я вздумал использовать другой конец Экскалибура. Но справедливости ради стоит сказать, что развернуть его другим концом мне было бы чуть сложнее, Бальдульф вполне мог успеть увернуться. Теоретически.       Шаг в сторону. Удар. Теперь атака с моей стороны. Бальдульф просто отошел, подставив щит, не нападая в ответ. Меч только скользнул по щиту, иначе долго так выжидать не станешь, левая рука отнимется. Экскалибур повернулся в моей руке как лопасть мельницы, и на этот раз обрушился на щит Бальдульфа с полной силой. Увлекаться не стоит. Отдача тоже не подарок, но даже один такой удар может возыметь хороший эффект. Возымел. Бальдульф отдернулся назад, пошатнувшись, присел, развернулся как пружина и исхитрился нанести почти горизонтальный удар, еще чуть-чуть и поставивший бы под сомнение целостность моей шеи.       Чуть пригнувшись, я крепко ударил сакса в щит своим щитом. Бальдульф отлетел на пару шагов, перевел дух. Было заметно, что он злится. Не настолько, чтобы делать глупости, просто ему не нравилось, что я не совершаю серьезных атак. Ну что ж, пусть будут серьезные атаки. Уже пора. И я принялся теснить Бальдульфа, выматывая его, гоняя по кругу и наверняка заставляя мысленно поминать всеми недобрыми словами молодых да ранних, у кого сил полно, а ума не надо, – без этого было бы трудно заставить его сделать серьезную ошибку. Наконец в какой-то момент я зацепил краем щита его щит и дернул в сторону, а когда он слегка потерял равновесие, подставил ему подножку. Тут-то все бы и кончилось, но Бальдульф ухитрился опять вывернуться, отскочил на несколько шагов, восстановил равновесие, а заодно и дыхание, и бросился в контратаку, которая, впрочем, натолкнулась на непреодолимое препятствие.       Бой затянулся лишь на несколько секунд – меч Бальдульфа оказался захвачен моим под удачным углом и, не теряя шанса, я выдернул его у него из руки, хотя и получил тут же удар щитом в локоть. Достаточно, или затянуть бой еще немного?       Зрители, кажется, волновались. Я слышал ликующие крики, стук и бряцание, само по себе витавшее в воздухе нетерпение, ну да черт с ними.       Я отошел на пару шагов и подождал, пока Бальдульф поднимет выпавший меч. Бальдульфу было, пожалуй, скверно. Но если закончить все сейчас, возможно, будет еще сквернее – он станет думать, что сделал не все, что мог.       В конце концов меч вылетел из его руки еще раз, от подножки он уже не увернулся, и Бальдульф упал на вытоптанную нами траву и оказался прижат к земле кончиком моего меча, упершегося ему в грудь. И похоже, ему было уже совершенно все равно, что происходит. Если честно, мне, пожалуй, тоже.       – Ну, давай, – промолвил Бальдульф, пристально глядя мне в глаза, хотя вряд ли их видел, ему наверняка мешало солнце.       – Эборакум выполнит мои условия? – спросил я, не столько Бальдульфа, сколько стоявших рядом его безмолвных спутников.       – Разумеется, – спокойно ответил Бальдульф, причем, в его голосе ясно слышалась уверенность, что ручается он уже не за себя. Стоявшие рядом саксы, поймав мой взгляд, мрачно согласно кивнули.       – Стало быть, вы скрепите наш договор, – сказал я им. – А ваши имена?       – Я Эдельгард, – ответил тот, что был ниже ростом и коренастей, – сын Вульфгара, брат Беовульфа, мое слово твердо. Эборакум выполнит твои условия.       – Я Эоза, – угрюмо проворчал в бороду второй, – сын Эозы, внук Хенгиста. И мое слово твердо, Эборакум выполнит твои условия.       Я кивнул.       – А кто усомнится в исходе поединка, пусть спросит об этом с мечом в руках – меня, или Бальдульфа. – Я отбросил щит, отвел меч от груди сакса и протянул ему левую руку.       Бальдульф слегка удивленно приподнял брови, взял мою руку, поднялся, не показав, что это ему стоило каких-то моральных усилий, и тоже отбросил щит.       – А также пусть спросит меня, – торжественно-зловеще добавил Пеллинор.       – И меня, – сказал Галахад. А Эдельгард и Эоза изобразили звучное гулкое эхо. Будто отразившееся от стен темного тоннеля, которого здесь, конечно, не было…       В который со свистом умчалась часть жизни, чтобы больше не возвращаться. По крайней мере, с этой ее частью пусть будет покончено.                     

2004-2005