Мой личный сорт анархизма

«Люди. Людей надо любить. Люди достойны восхищения. Сейчас меня вырвет наизнанку». Жан-Поль Сартр «Тошнота»

— Девушка! Ну, можно же не курить! Прям в меня весь ваш дым! — кричит какая-то истеричка и забегает в автобус, чтобы я не успела ей уебать; а на меня все смотрят. — Иди на хуй, — выдыхаю я, чтобы не казаться им тут всем молчаливым овощем; поднимаюсь в салон и сразу занимаю своё любимое место. И плевать мне, что каким-то бабкам придётся ехать стоя. Только попробуйте меня поднять, суки: я не спала полночи и медленно схожу с ума. Вы-то тут все — нормальные, а мне не сбежать от своего сумасшествия, я учусь с ним жить, и пока — получается. Правда, агрессивно посылать на хуй истеричек — это не совсем нормально, как и в принципе — ненавидеть людей. Людей надо любить, а мне хочется убивать, но это противозаконно. Меня всё ещё не загребли в психушку лишь потому, что я никогда и никому об этом не рассказывала, но так хочется рассказать хоть кому-нибудь. Не о ненависти ко всем вокруг, конечно — это лишь меньшее из зол, а о том, что случилось недавно… А как рассказывать, если не совсем уверена, что всё это действительно было? Столько раз я сходила с ума, и последний — стал контрольным выстрелом в мой опухший мозг. Иногда мне кажется, что я абсолютно нормальна, а вокруг меня — сплошные идиоты, а иногда — совсем наоборот. Впрочем, если я всё ещё на свободе, работаю, занимаю руководящую должность, вожу автомобиль, пользуюсь общественным транспортом, совершаю покупки, и, вообще, с высшим образованием — всё не так уж и плохо. Просто: сумасшедшие повсюду, а я в их числе. — Ты самая сумасшедшая! — а вот и она. Смеётся. — Заткнись! — кричу я в своей голове, чтобы никто не обратил на нас внимания и не раскрыл. Мы… Я еду в автобусе, в ПАЗике, за кабиной водителя — моё самое любимое место: так мне удобнее наблюдать за теми, кого ненавижу. Музыка в наушниках на всю, чтобы не слышать их скучных разговоров; а вот Данька — тот любил слушать, никогда не упускал такой возможности; считал себя поэтом и говорил, что поэтам полезно подслушивать чужие разговоры, даже такие бредовые, которые ведут в автобусах всякие бабки и прочее… мясо. — Никак не можешь забыть Данечку? — издевается она. — За-мол-чи! — хочется прорычать, прошипеть, лишь бы она заткнулась, но приходится переключить внимание на первую попавшуюся тётку. Напротив меня сидит сорокалетний кусок мяса женского пола; она всё ещё не смирилась со своим возрастом, а потому — тональным кремом умывается по утрам, а чёрной краской на глазах — косплеит панду, ну, и конечно — весь этот её образ добивает красная помада. — Почти как у тебя, — перекрикивая музыку в своей голове, произношу я, не открыв и рта. — Мне хотя бы идёт, — хмыкает она и отворачивается к окну: ей не так интересно смотреть на всех этих людишек. А мне нисколько неинтересно говорить с ней в своей голове, потому — она исчезает, и я продолжаю смотреть на сорокалетний кусок мяса: эта тётка ещё и в деловом костюме, хотя через сорок минут встанет за прилавок торговать конфетами; мне это известно, потому что Данька часто покупал когда-то конфеты именно у неё, и она меня, конечно, помнит, только делает вид, что мы незнакомы. Ну, и пошла к чёрту! Вот экземпляр куда интереснее: это явно настоящий сумасшедший, по всем канонам! Взъерошенные светлые волосы, сумка от ноутбука, набитая всякой хернёй. Недавно этот парень, которого я вижу в этом автобусе каждое утро, отрастил козлиную бородку и стал выглядеть ещё тупее, чем раньше. Всё, что меня в нём раздражает, — постоянный запах изо рта, он разносится по всему салону. Несмотря на то, что сумка предназначена для ноутбука, он в руках никогда не держал навороченных штук, а единственная вещь, которую он не выпускает из рук, — неубиваемый «Нокиа» столетней давности. Кто он? От кого-то слышала, что он аспирант истфака. Когда в салон случайно заходят его знакомые, он парит им про Древнюю Русь, а эти тупые овощи ржут, считая его ненормальным. Аспиранты должны выглядеть иначе — вот и всё. В конце автобуса обычно почему-то сидят мужики, а среди них — моя ненормальная одноклассница Настя. Впрочем, одноклассницами мы были класса до второго, а после её перевели в другую школу, но по странным стечениям обстоятельств — что-то или кто-то постоянно меня с ней сталкивает, потому мы никак не можем потерять друг друга из виду. А так хотелось бы! Никак не могу понять, какого чёрта я с ней постоянно здороваюсь? Будто эта Настя мне когда-нибудь пригодится… — Выдаешь себя за ту, кем не являешься, — снова этот голос в голове и рядом… Мы будто сидим вместе на этом сиденье, но никто её не видит, кроме меня. — Иди на хер, — мысленно произношу я, и она снова исчезает. Настя с годами нисколько не изменилась; тупая жируха, и как это водится: пользуется популярностью среди таких же неудачников-мужиков, которым вообще похер, кого ебать, лишь бы ебать, а она и не против. И я бы об этом не знала, и в голову мне бы такое тоже не пришло просто так: Настя рассказала об этом сама. Ну, не так чтобы прям призналась, произнеся: «Я ебусь со всеми…» Но лучше бы так. В один из таких же дней, как этот, мы ехали в автобусе, она уселась рядом и сказала, что едет на аборт, а увидев моё удивленное лицо, которому я не успела придать другое выражение, — она тоже удивилась и спросила, как ни в чём не бывало: — А ты чего, никогда не делала, что ли? — а на моё едва слышное «нет» она непринуждённо добавила: — Ну, всё впереди, у меня уже семнадцатый. Не помню, как я на это отреагировала и чем закончился тот разговор… Надеюсь, я просто выскочила из автобуса, просто потому, что… В голове раздаётся звонкий смех, перед внутренним взором — красная помада… Она смеётся, узнав об этих воспоминаниях. Как же она меня бесит, но на этот раз я пытаюсь её игнорировать. Интересно, врач выписал бы мне лекарство или завернул бы в смирительную рубашку да в мягкие стены? Мне бы очень хотелось пойти и сдаться, но… Мама этого просто не переживёт, а я, пока, неплохо держусь без таблеток: о существовании голоса в моей голове — никто и не догадывается, а галюны с этой девицей — не такое уж и частое явление, чтобы паниковать. — Напомни, сколько тебе лет, Ада? — снова обращается она ко мне, а я молчу. — Двадцать шесть, — продолжает она и произносит эту цифру так, словно мне девяносто девять, а я ничего в этой жизни не добилась. — И всё ещё боимся огорчить маму, — заключает она, а я продолжаю молчать, и тогда она делает то, что я ненавижу: заливается таким звонким смехом, что хочется заткнуть уши, но я лишь вдавливаю наушники, чтобы навсегда ушедший Летов орал мне в уши ещё громче: «ПРЫГ! СКОК!» И через пару секунд я не слышу уже ничего, кроме воплей, сменяющихся словами «задрожали усы…». Хотелось бы отвернуться к окну, но я так не люблю этот город, что лучше продолжить пялиться куда-то в одну точку и рассматривать одни и те же лица. И чего она так заржала? Вполне обычный страх нормального человека: огорчить маму, не вижу ничего смешного; тем более одного раза уже хватило, а потом — ещё одного; чтобы её добить своими выходками окончательно — мне остаётся только попасть в психушку. А чего мама ждала, собственно говоря? Неужели думала, что я так и буду исполнять все её желания? Мне бы и самой не хотелось так поступать, но иначе было нельзя: сбежать из этого города, и плевать, что умер её брат и она в горе, а я должна быть рядом. Никому и ничего я не была тогда должна — нужно было убегать. Убегать. Убегать. А меня нашли. Да, нашли и заставили поступить на юрфак, вместо журналистики, — потому что после этого факультета я проживу, а вот… — …журналисты — вечно нищие и голодные, — говорила мама. Моего протеста хватило тогда только на то, чтобы сбежать, и так как мама пережила инфаркт за время поисков меня — пришлось уступить: поступить туда, куда она сказала, но, тем не менее, пообещать: — Я выучусь, но по специальности — и дня работать не буду. Сказано — сделано. За время учёбы я всё же успела поработать журналистом в газетке, которая дышала на ладан, но и там успела зажечь: меня едва не уволили со скандалом за статью, в которой была написана правда, а у мамы едва не случился второй инфаркт. В общем, между мамой и правдой пришлось выбрать — маму. «Прыг! Скок! Прыг! Скок!» — вопли Летова кого хочешь из собственных мыслей вырвут. — Смотри, какая бабка, — тут же говорит она, и я вижу настолько маленькую старушонку, что могла бы записать её в карлики, но это я просто слишком высокая, а бабулька — обычная. Обычная настолько, что у неё повязан платок, как у типичной старушки; на вид она миленькая; но я уверена: если бы кто-то сейчас падал в обморок из-за духоты в салоне, она бы ни за что не уступила место и истерила бы о том, чтобы никто не смел открывать окно — встречались мне уже такие бабульки, которые ненавидят этот мир больше чем я. — И что? — мысленно спрашиваю я, не понимая, почему должна на это смотреть. — Наверняка в церковь едет, грешки свои замаливать; раньше-то все атеистками были, а теперь — страшно стало, молиться ездят, — продолжила она. — Тебе не пофиг? — хмыкаю я, отвернувшись к окну, чтобы этой ухмылки не видел никто. — И молодость у неё, наверняка, была бурной, — не унимается она. — Какая разница? Там всё равно ничего нет, — теряя интерес к её бреду, отвечаю я. — Ну, я же у тебя есть, — почему-то шёпотом говорит она, прорвавшись сквозь выкрики «Ramones», которые сменили в моих наушниках Летова. На секунду меня берёт оторопь: я хорошо помню, как она появилась: — этот кошмар трудно забыть, но я пытаюсь себя убедить, что всё это было лишь страшным сном, который мне пришлось увидеть после смерти Даньки. — Ты — всего лишь моя болезнь, — мысленно отвечаю я; поднимаюсь с места, ухватившись за поручень. Моя остановка; люди ломятся к двери — здесь выходят почти все, а я пропускаю всех вперёд. Мне некуда торопиться.