Мой личный сорт анархизма

«Мне гораздо приятнее Смотреть на звёзды, Чем подписывать Смертный приговор». В. Хлебников

Некуда торопиться, потому что я хозяйка целого дворца, но Данька звал это заведение — конторой добрых дел. Дворец медленно и печально разрушается, сад зарос тополями, статуи — напоминают чучел: даже я, проходя мимо них в темное время суток, — иногда вздрагиваю. Когда здесь последний раз делали ремонт — понятия не имею; моё правление началось недавно, около года назад, и пока я исполняю здесь роль глупого короля, который особо не вникает в суть дела, а только подписывает некоторые бумажки и встречается со всякими представителями властей, которым от меня вечно что-то надо. Перед дворцом моим — разбитый асфальт: последний раз его обновляли в моём далёком детстве — это у нас типа площадь. А вход к дворцу — девять длинных, но узких ступенек. Ступеньки крошатся, железяки выступают… Ноги здесь можно сломать, проколоть, вывихнуть, потому — никаких каблуков, только кроссовки. Тут еще, конечно, всяческие украшения, которые когда-то должны были быть клумбами или чем-то таким… Не сильна я в архитектуре, да и неинтересны мне все эти здания, коробки. Вход — между двумя колонами, штукатурка от которых отлетает; двери — пнёшь, и развалятся. А второй этаж у нас — балконы, которые того и гляди — однажды упадут. С правой стороны, которая выходит на сад, мы даже повесили яркий баннер с предупреждением, что здание наше в аварийном состоянии, потому: если будете тусить под балконом, а он на вас грохнется — мы предупреждали. Впрочем, местное быдло это не останавливает: бухают по вечерам они именно под этим балконом, наверное, надеясь, что если пойло их не убьёт, то хотя бы Дворец Культуры — придавит кирпичами. Сдохнуть в этом городе хотят все, «но институт, экзамены, сессия», ипотека, дети… Или что там ещё? Вот у Даньки ничего этого не было — он и вышел в окно, а я теперь стою одна на площади холодным весенним утром, курю и думаю: почему эта груда кирпичей никак не рухнет окончательно? — Или не сгорит? — снова она, перебивает мои мысли, а я продолжаю игнорировать: выкидываю сигарету и — шаг, шаг, шаг… Но снова остановка. Вздох и взгляд на пустое серое небо. Какого хрена я здесь делаю? Почему-то вспоминается однокурсник Ромка. Он ещё на первом курсе, оторвавшись от родителей, начал баловаться наркотой; потом его погнали из общаги, он снимал комнату в каком-то подвале… Какое-то время я даже встречалась с ним, мне казалось это безумно крутым, но мы были на разных полюсах: не было того, чего бы он не попробовал, о чём бы не знал, а я — ничего не пробовала и ничего не знала, да и не хотелось мне… Вернее: хотелось, но я боялась, что если мать узнает — мне конец. Потому, если я и не попробовала наркотики, то только потому, что боялась именно матери, а не их действия; я и алкоголь-то пить боялась некоторое время: всё казалось, что она возникнет откуда-нибудь и просто убьёт меня к херам. Да. Ромка… С Ромкой я провела года три, и только в универе; переезжать в его сарай я не собиралась, а ему не было интереса переезжать ко мне, так что отношениями это трудно назвать. При всём этом он чудовищно много читал, боясь деградировать от наркоты: он был уверен, что чтение его спасёт, что он соблюдает баланс и ничего страшного не случится. Однако случилось: к третьему курсу его отчислили. В сарае его не было ничего, кроме грязного матраса и плитки-переноски, а дорожная сумка — хранила его шмотки, которых тоже было немного. Какое-то время он болтался по району, никто его особо не искал и не жалел; временами я разрешала ему переночевать у себя, в съемной квартире — просто потому, что вообще-то он неплохой чувак, только наркотики и алкоголь превратили его в серую, безликую тень. Последний раз я видела эту тень незадолго до того, как Данька вышел в окно. Каким-то образом Ромка оказался в этом городе, нашёл моё новое место жительства… Он долго звонил в дверь, а я не открывала, потому что была в квартире одна, было почти утро: четыре или пять, а он всё звонил, звонил. Наконец, я сдалась — открыла дверь, он промычал что-то на языке наркопьяни, безошибочно прошёл в комнату с диваном, да и рухнул на этот диван. Мне пришлось запереться на кухне с пачкой сигарет и раздумьями: стоит ли звонить Даньке в такой час, пока он там на каких-то непонятных гастролях в соседнем городе? С Ромкой они были знакомы и не очень-то ладили, а тут — этот наркоман ввалился в его, Данькину, квартиру, спит на нашем диване, и вообще. Не знаю, сколько времени тогда пролетело за этими мыслями; половина пачки сигарет выкурилась незаметно, голова очень сильно разболелась из-за этого, и вдруг — дверь нашей квартиры хлопнула. В тот момент я подумала, что Данька вернулся — решил сделать идиотский сюрприз. Замерев на кухне, я представляла, как он отреагирует на это полумёртвое тело в нашей квартире; но никаких звуков после хлопнувшей двери так и не последовало. На мгновение мне даже показалось, что я оглохла из-за страха, потому из кухни я вышла очень осторожно, кралась как мышь до комнаты, но по итогу — обнаружила, что наркоман исчез, оставив только свою косуху. Косуха была слишком крутой, чтоб выкидывать: вся в клёпках, шипах; какое-то время она висела на балконе, дожидалась хозяина, но потом — Данька потащил меня на какой-то рок-фестиваль, и эта косуха мне очень даже пригодилась; не без предварительной стирки, конечно. С тех пор эта куртка стала моей, даже на работу иногда являюсь в ней; особенно, когда достанут и единственная форма протеста — это напялить на себя куртку исчезнувшего наркомана. Даньке я тогда ничего так и не рассказала; а если бы и рассказала, то не представляю, как бы мы описали Ромку мусорам, чтобы те его нашли: для них — все наркоманы одинаковые, как, впрочем, и для остальных все остальные. — И к чему эта минутка ностальгии? — хмыкает она в моей голове, а я понимаю, что выгляжу сейчас максимально странно: встала посреди площади перед своим дворцом и смотрю то на небо, то на второй этаж, который вот-вот рухнет. — К тому, что я бы сейчас предпочла сторчаться к херам так, чтобы от меня осталась одна куртка, а не на работу идти, — выдыхая, проговариваю я мысленно, и — шаг, шаг, шаг. После ступенек — открывается одна дверь, потом проходим небольшой коридорчик, в котором было бы неплохо посадить охрану, потом открываем ещё одну дверь… Добро пожаловать, в контору добрых дел. Справа от меня — вахта, по сторонам — гардеробная с железными дверями: резные как оградки на кладбищах; лестница на второй этаж с обеих сторон, а прямо: зал, ещё один зал, и наконец — зрительный зал, с огромной сценой, огромной люстрой, с балкончиками… Зачем здесь это всё существует? Непонятно. Просто осталось, доживает свой век, разрушается. — Здравствуйте, Ада Викторовна! — но я всё ещё на вахте: забираю ключи от своего кабинета, который находится на втором этаже. Вообще, я здороваюсь с Палной, которая меня сейчас так радостно приветствует, только если иду без наушников, но мне уже так надоела девица в моей голове, что я не против заговорить даже с этой странной женщиной, которая увешана турецким золотом с ног до головы. — Здравствуйте. Никто меня ещё не потерял? — отвечаю я ей, а она слегка в шоке: никогда я с ней не говорила до сегодняшнего дня. — Ну, и чудно, — не дожидаясь её ответа, забираю ключи, шагаю к лестнице. Каблуки стучат по ступенькам, у нас здесь широкие перила, а на втором этаже — паркет, который ужасно скрипит то ли от старости, то ли от того, что он — паркет. На втором этаже есть балконы, выходящие в зал, ещё одна огромная люстра; малый зал, всякие комнатки, которые теперь забиты никому не нужным хламом… Нужно пройти мимо всего этого, чтобы открыть дверь в мой кабинет и спрятаться в этом укромном месте, где меня всё равно найдут. Частыми гостями у меня бывают слишком инициативные старикашки, которым хочется то кружок, то клуб организовать для молодёжи на базе моего дворца, а то и хором спеть на сцене непонятно для кого. Политика начальника культуры в моем городе такая, что мы никому не отказываем: она и сама из таких же инициативных старух, пережиток прошлого. Одна только беда: молодёжи плевать на все их старания, как и мне; потому кружки, клубы, хоры — существуют тут недолго, а потом обвиняют меня — это я плохо работаю с населением, не привлекаю их на старушечьи посиделки. В общем-то, из-за этого Данька и назвал дворец конторой добрых дел — мы несём добро, но оно на хрен тут никому не сдалось, в том числе и нам самим. Вот так всё грустно. Весело было, пока был Данька, — мы творили в этом дворце неслыханную дичь, и молодёжь тащилась от всего этого: городские праздники не проходили без его рок-группы, а потому мы и собирали почти весь город то на стадионе, то на этой площади, а то в нашем зрительном зале. Нам никто не мешал: никто не будет мешать сыну мэра и его подруге… Мне и в голову не приходило, что это однажды может закончиться вот так. — Звонят, ты, что, не слышишь? — она. Звонок. Насколько сейчас реален этот звонок, если мне о нём говорит она? Красный старый телефон с диском, дребезжит и раздражает — вот где теперь приходится работать. — Да, — отвечаю я трубке, едва не зевая. — Адочка, доброе утро… — ну, теперь-то уже точно — недоброе. — Видела ваш план мероприятий, — продолжает пищать трубка. — Главу интересует ваше мероприятие в воскресенье, — трубка врёт: главу уже давно ничего не интересует; это её, ту, которая в трубке, пугает непонятное название. — Квест в воскресенье? — перебиваю я свою начальницу, пока она не запуталась в буквах этого слова. — Да, — отзывается она. — Что там будет? Усмехаюсь. Знала бы она, что там будет! Но, пока: это мой большой секрет, а потому я буду врать: — Конкурсы, игры для ребятишек, молодёжи… — Ты и смету составила, — теперь она перебивает меня своим тоненьким старческим голосочком. — Но ты же понимаешь… — продолжает она. Честно: не понимаю. И никогда не понимала. — Да, понимаю, — вру и ненавижу. — Просто, чтобы всё было по правилам, — и снова вру: на самом деле — надеялась, что прокатит. — Я тебе в премию выпишу, чтобы… — Хорошо, спасибо; извините, мы сейчас совещание с коллегами проводим, — мне совершенно не хочется с ней больше разговаривать. Как же она меня бесит! Трубка падает на телефон. Снова: никаких денег на мероприятие! Купите призы за свой счёт, а потом… Может быть, вам это воздастся в премии! Если не забудут. Впрочем — плевать. Мне просто хочется скандала и увольнения. Нет. Не так. Мне хочется устроить грандиозное шоу, перед своим увольнением. — Тебе хочется устроить кровавое месиво, — снова вмешивается она; словно видит, что там рисует моё воображение. Да. Многих хотелось бы не просто так убить, а еще поиздеваться над их трупом; или поиздеваться, доводя их до состояния трупа. — Мама этого не переживёт, — повторяю я себе который раз на этой неделе, чтобы… — Ты всегда именно этого и хотела, Ада, — не унимается она. На столике фотка родителей в рамочке. Вот они: мама и папа. Мама — в бизнесе всю жизнь, а папа — так просто: то её личный водитель, то грузчик, то просто — муж, который ничем не занимается с тех пор, как в девяностые исчезло предприятие, на котором он работал: так и не нашёл ни себя, ни занятия для себя. Алла и Виктор. Стройная блондинка, которая не хочет сдаваться старости, и лысый худой очкарик, который вообще никогда и ни с чем не боролся. Как они нашли друг друга? Почему до сих пор вместе? Почему именно я — их ребёнок, которого они так ненавидят? Впрочем, ненавидит меня только мать, а отец идёт в общей сумме, потому что вечно ей поддакивает, не высказывает своего мнения при ней, будто она его убьёт за это. Когда мы с ним один на один — он не такой, он почти на моей стороне, но стоит появиться матери — он вдруг меняется. Никто не смеет идти против Аллы Ивановны. Никто. Тем более её собственный муж и её собственный ребёнок. Побег от её власти — был моей мечтой, а мечты должны сбываться. К счастью, я пошла не в отца, а именно в неё — вот мы и ненавидим друг друга; особенно после того, как я сдержала своё обещание. К третьему курсу отчислиться хотели большинство из нас, следом за Ромкой, но — поздняк уже было метаться. Разочаровалась я в юриспруденции окончательно, как только столкнулась с вопиющим ужасом на практике: там всё было не так, как в учебниках и на лекциях. Для некоторых это не было открытием — они знали, куда шли; но большинство из нашей группы почему-то были романтиками: мы реально верили, что будем бороться за справедливость и что-то изменим. Но, увы! Не бросила я только потому, что знание закона — освобождает от ответственности; а слово «юрист» почему-то вызывает уважение и надежду в глазах окружающих. Хотя и это со временем перестало радовать: всем плевать, какая у тебя специализация; никто не пойдёт к хирургу лечить ухо или нос — отправятся к лору, но любой дебил обратится к юристу по гражданско-правовой специализации со словами: «Друга загребли за дебош в клубе, помоги, а». Конечно, я могу и в этом случае пойти и покачать права, но — блядь! Как же бесит! И бесило это всё больше, а представления о том, что я буду всю жизнь с бумажками, каждое слово вымерять, тонуть в канцеляризмах, разгребать чужие проблемы — такая перспектива меня не впечатляла. Вполне хватало своих проблем. Короче говоря, как я и обещала маме: ни дня работы по диплому; я готова была работать кем угодно и где угодно, лишь бы дальше от всего этого тотального кошмара. К пятому курсу мы уже были с Данькой вместе; его отец снимал нам квартиру, а как только мы закончили свой адский факультет — он предложил мне должность директора Дворца Культуры в этом городе. Тогда я отказалась от его предложения и продолжила работать в частной газетёнке, потому что мы с огромной неохотой принимали всё то, что нам пытался всучить Данькин папаша. Данька был гением! Он не нуждался ни в чём, кроме своего вдохновения, своих стихотворений и своей рок-группы, а его отец, как это и водится обычно: уверял Даньку, что всё это — детские игры и надо заниматься чем-то более серьёзным. Сейчас кажется, что Данькиного папашу слушали тогда все, кроме самого Даньки: со временем то у одного, то у другого музыканта его группы нашлись те самые дела поважнее, и мне пришлось согласиться на должность директора Дворца Культуры, просто, чтобы Данька не потерялся во всём этом одиночестве. Мне тогда было совершенно плевать, я не понимала, на что иду. Главным было: найти для Даньки новых музыкантов, чтобы у него всегда была сцена и зрители. Мне казалось, что при такой должности я сделаю это очень быстро. И всё это было. — Ну, да-а-а! — она снова в моей голове. Снова хохочет! Снова этот истерический смех! — Заткнись! Хочется схватить портрет родителей и швырнуть в окно, но это будет максимально странно. Хватает того, что я тут ору на весь кабинет. — А чё он в окно-то вышел? — не сдаётся она. — Не поддерживала?! Фото в рамке оказывается в руке, остаётся только — развернуться и кинуть. Нет. — Поддерживала, — отвечаю я и выдыхаю, откинувшись на спинку кресла. Честно. И поддерживаю до сих пор. Возможно, сейчас даже больше, чем когда-либо. Мне нужно уничтожить всё то, что Данька мечтал уничтожить вместе со мной: отца, его город — всю его жизнь. Это он виноват в том, что Даньки больше нет.