Клятва

Утро принесло сразу несколько сюрпризов: во-первых, впервые за много дней светило яркое солнце, а во-вторых, Максим выспался. Усмехнувшсь, он потянулся, вставая, и осмотрел комнату: кипы бумаг, доносов, писем, кодексов и набросков… Нужно прибраться немного. Себ мрачно смотрел на заваленный черновиками стол: ну и как тут теперь найти нужные ноты? Пожалуй, его спасет только уборка. Но как же не хотелось! Решительно вздохнув, Ажюс принялся разгребать черновики на столе. Рассортировав бумаги, Максим удовлетворенно оглядел стол: в целом, осталось не так уж и много доносов, можно за день управиться. Прихватив стопку с собой, Робеспьер вышел на улицу: город оживал, отовсюду слышался смех и какие-то странные радостные возгласы. «Радует, что даже в мрачные времена находятся поводы для веселья», – подумал он, быстрым шагом идя через площадь. В его рабочем кабинете со вчерашнего дня не изменилось ровным счетом ничего: даже количество писем на столе не прибавилось, что несказанно радовало Максима. Быстро рассортировав бумаги на срочные и нет, он углубился в работу. – Господин Робеспьер? – Сен-Жюст неслышно вошел в кабинет. – Да? – спросил Максим, не отрываясь от письма. – Еще одно письмо. От талантливого юноши-полководца… Некий Наполеон Буонапарт. Помните такого? – А? Да, конечно, положи здесь, – Максим, наконец, оторвался от письма и взглянул на Сен-Жюста. – Погоди… – Да? – Ничего, показалось, прости… Можешь идти. Сен-Жюст пожал плечами и вышел, а Робеспьер тяжело опустил голову на руки: ему начало мерещиться то, чего не может быть. Прекрасно! Просто изумительно! Только галлюцинаций и сумасшествия ему не хватало сейчас! Очень вовремя. Зарычав, Максим одним движением смахнул на пол часть бумаг… На самом краю стола лежало запечатанное письмо, и Робеспьер решил почитать, что же такого написал тот странный невысокий юноша… Вот только письмо оказалось не от него, письмо было написано Дантоном. Странно… Сколько же месяцев оно здесь лежит?! Максим поспешно открыл конверт и замер, увидев плотно исписанный лист. «Вечером, дома. Не здесь и не сейчас», – решил он и аккуратно положил письмо в карман. К вечеру Максим окончательно уверился в том, что с его психическим состоянием не все ладно: весь день его преследовало ощущение чужого взгляда, но, стоило обернуться, никого не было вокруг. В коридорах Конвента слышался странно-знакомый смех, но откуда ему взяться в безлюдных закутках? Глаза, улыбка, манера говорить, смеяться, ходить, мимика, жесты… Все в окружающих людях сегодня почему-то напоминало только одного человека. Того, кого уже давно нет в живых, но чье письмо Максим обнаружил утром на своем столе… Оно было написано давно, сразу после того, как Камиль обручился с Люсиль и совершенно перестал обращать внимание на окружающих. На следующий день Дантон едва ли не насильно напоил Максима и потребовал рассказать, что такого страшного произошло… А потом сказал, что будет его лечить. Вот только способ лечения выбрал весьма… оригинальный. А впрочем, помогло же! В письме, которое сейчас читал Робеспьер, не было ничего нового; лишь то, что и говорил Дантон еще тогда, сразу после обручения Камиля. Максим выдержал. Не сломался. Сделал вид, что искренне рад за друга. И с головой ушел в работу… «…и лишь прошу тебя: не говори об этом Камилю! Я знаю, что месть – сладка, но ты до сих пор слишком дорог и близок ему, чтобы он сумел принять это. Нашей связи не нужна публичность. Тем более, если она призвана лишь унизить и причинить боль нашему общему другу. Ж.-Ж. Дантон» <div align="center">***</div> Себ не любил спиртное. Для него существовал только один напиток: чай. Даже кофе он предпочитал не употреблять лишний раз. Вот только Давид упорно считал иначе: по его мнению Себу просто необходимо было расслабиться, а чаем нужный эффект не достигался. – Он так и не позвонил мне ни разу, – грустно сказал Себ, глядя на дно бокала. – Потому что придурок, потому и не позвонил. – Нет, он… Он просто занят. Много работает… – …и гуляет с Мелиссой, – ухмыльнулся Давид, который тоже видел пресловутые фото в сети. – Может, они вместе работают, а это был перерыв на обед? – И вместо того, чтобы позвонить тебе, он пошел гулять с ней. Прекрасная логика, господин депутат! – Давид шутовски поклонился Себу, не заметив, как тот вздрогнул от такого обращения. – Я не настолько Робеспьер, – пробормотал Ажюс, залпом допивая вино в бокале. – А я не Дантон, но это не мешает мне делать вид. Себ отставил бокал на стол и задумчиво посмотрел в окно. – Не мучай себя, – Давид легко приобнял друга, прижимая к себе. – Если он козел, ты не должен из-за него страдать. Себ обернулся и вопросительно приподнял бровь. Никто из них не мог сказать, кто первым двинулся навстречу, касаясь губами губ другого, изучая, узнавая… …Максим резко выдохнул и толкнул Дантона к кровати. Там было намного удобнее продолжать начатое. – Ну же, не сдерживайся, – прошептал тот ему на ухо, и Робеспьер будто с цепи сорвался: яростно впивался в губы, агрессивно, властно. Доминируя и подавляя… …Давид не возражал, подставляясь под ласки и давая Себу доминировать. Разрешая выплеснуть всю горечь и боль, позволяя слишком многое для случайной связи. Себ рычал, сжимал до синяков, кусался, оставляя засосы. Он не был нежен или терпелив, он, казалось, вообще не понимал, кто с ним. Давид мягко направлял его, позволяя делать с собой все и даже больше. Кое-как стащив с обоих одежду... ...Максим толкнул Дантона на кровать и сам буквально упал сверху. Он был уже болезненно возбужден, а выпитое вино уничтожало любые барьеры. Он быстро облизал пальцы, наскоро растянул Дантона и вошел. Небыстро, продвигаясь осторожно и бережно, но... ...Давид застонал от боли, а Себ, не обращая внимания, начал двигаться, подбирая нужный угол. Вскоре Давид застонал снова, но уже иначе, от наслаждения. Наутро Себ хмурился, понимая, что вино было явно лишним, даже всего один бокал, если он позволил себе изменить Роду. Вот только… Было ли это изменой? Род пропал, не пишет, не звонит, неплохо проводит время в компании друзей. – Себ? – хриплый голос Давида отвлек его от дальнейших размышлений на тему. – И тебе доброе утро. Прости… За вчера. Мне не надо было пить, кажется. – Все нормально. Тебе нужно было отвлечься. Думай лучше об этом, а не о том, почему не звонит Род. – Да уж… Оригинальный у тебя способ… поддержки, – Себ покачал головой, понимая, что почему-то не в силах злиться на Давида. – Зато действенный, – Давид помолчал немного. – Себ? – Что? – Пообещай мне, что Род никогда об этом не узнает. Что бы ни случилось, сколько бы времени ни прошло… Он не должен об этом знать. Для его же душевного спокойствия. – Думаешь? – Уверен. Он будет мучить себя и тебя ревностью, снова начнет огрызаться на меня, запретит тебе подходить ко мне ближе, чем на километр… – Все, все! Понял. Обещаю. Я не расскажу ему. – Спасибо… <div align="center">***</div> И снова работа час за часом приближающая его к смерти. Максим уже и не помнил, когда в последний раз высыпался. Нельзя, никак нельзя… Он пропустит, забудет, не заметит… Он и сам не понимал, зачем так спешно приводит в порядок кипы бумаг на столе, зачем рвет в клочья оставшиеся доносы, сжигая обрывки, почему старательно проверяет, не осталось ли в столе что-нибудь важное, личное, такое, что не должны видеть глаза чужих? Письма Камиля еще со времен их колледжа, переписка с Дантоном – в огонь. Речи, черновики, планы, схемы, таблицы – в огонь. Дневники, личные записи, неотправленные письма – в огонь. Всепрощающий, очищающий огонь… Он стерпит все, сожжет, уничтожит, не оставит и следа того, что было. Вот бы с сердцем можно было так же! Чтобы не болело, как проклятое, от воспоминаний, чтобы не стучало, не гоняло адреналин… Почему он делает это? Что заставляет его так спешно собираться, уничтожать все, что хоть как-то укажет на его человечность? Зачем? Ответ прост: он знал, интуитивно угадывал, что не вернется уже домой живым. Все будет уничтожено в любом случае, так пусть хоть не высмеяно! Дантон и Демулен заслужили светлую память… Когда кабинет был очищен, Максим обессиленно упал на кровать, забываясь тяжелым сном и надеясь, что пробуждение хотя бы будет… <div align="center">***</div> Я снова трясу головой, сбрасывая странный сон. Что со мной? Что за странные и пугающие видения я вижу? «Так сходят с ума? О, нет. Только не я. Со мной этого просто не может происходить. Я куда более здраво мыслю, чем сотни, тысячи, миллионы. Это просто усталость… Усталость». Но я уже не уверен, что отличаю сон от яви. Рыси прирожденные разведчики – до тех пор, пока с ними не поиграет чужая магия. Из-за нее они теряют не только слух и речь. Слишком часто теряют они жизни. Мы опять были в походе. Брали что-то штурмом и насаждали кому-то совершенно не нужную им чью-то власть. Рыси дезертировали, разбегались одна за другой. Будто могли изменить свой удел. Будто не замечали, как ценны они для Правителя. Их часто ловили и привозили назад, связанных, будто пленников. Воины спрашивали меня: «Что с ними делать?» Я махал рукой: «В темницу…» Не мог я опускаться до казни тех, кто позволил себе покинуть поле боя. Не в моих это силах было. Объявился переводчик, утверждавший, что знает язык птиц. Это осложнило всю работу, потому что показания, скажем, воронов и рысей не совпадали. Инквизитор хмурился, самозваный переводчик процветал. В конце концов он крупно ошибся, назвав дату намеченной врагом битвы с огрехом в десять дней, и его едва не казнили. Потом, где-то в тылу, его повесили, но не наш отряд в этом постарался. Наверное, это был шпион. Не важно. Я сам готовился дезертировать. На каком-то участке моих тщательных приготовлений взяли с поличным и меня. Скажу одно – перед тем я выпустил из темницы всех сидевших там рысей, которые были в состоянии ходить. Они скрылись на границе – и были таковы. Я долго сидел в темнице Правителя. Меня били и отливали водой. Поили какой-то дрянью и водили на допросы к Инквизитору. Я мало что ему рассказал. Нельзя сказать, что я никого не сдал… Сдал всех, кого только вспомнил, но толку от этого было мало. Показания мои не подтвердились. Я был караем плетью и отпущен на свободу. А может, это мне приснилось? После десяти дней заточения у меня все путалось в голове. Где сон, а где явь… Кто его знает. Странный человек продолжал являться мне каждый раз, когда сознание отключалось, и я уже не мог с точностью разделить нас: казалось, что постепенно мы становимся едины, сливаемся во что-то цельное, общее, будто так и должно было быть. Но, во всяком случае, синяки на теле остались порядочные, и лишь это пока давало мне шанс разделять нас: меня и того человека. Дознаватели работали грубо и некачественно. Впрочем, перед кем они должны были скрывать методы своей работы? Рыси уже не смогли бы меня защитить. Так я получили официальное признание того, что я мелкий изменник и не годен на должность официального переводчика при Правителе. Меня сместили и отправили в тыл. Копать где-нибудь картошку, собирать рожь, пасти стада или что-то в этом роде. Пахать наравне с крестьянами. И забыть о том, что я видел и слышал на войне. За длинный язык наш дорогой Правитель карал жестоко. Впрочем, мне-то не знать о его жестокости? По дороге тянулись возы и коляски с бесконечными беженцами, военными, шлюхами и прочим людом, часть которого бежала от войны, а часть – на ней наживалась. Мне дали в руки посох, какой-то молитвенник, где я едва разобрал заголовок, начертанный витиеватой вязью, и благословение Инквизитора. Сначала он меня пытал, потом благословил. Ирония судьбы, что поделать. Я так мечтал бросить эту проклятую дорогу, сойти на обочину и уйти туда, где некогда жил Камиль в Поселении… Но на ногах были заклятые колодки, не мешавшие, правда, ходить, справа и слева возвышались столбы с запрещающими рунами, и все это давило на разум, не давало свернуть с пути, заданного владыкой этих земель. Пока я не дойду до своего персонального Поселения, я не свободен. А оттуда уже преодолевать многие мили вражеской и своей территории будет равнозначно прыжку со скалы в море: умеешь – выплывешь, нет – расшибешься насмерть. Поэтом я стал на вассальной службе… Говорю красиво и гладко. А пора бы отучаться. Таким, как я, гладкость речи не к лицу. Да и ни к чему она… Продираю глаза, приподнимаю голову над неумело обструганным столом. Вижу лицо неопрятной проститутки, сидящей тут же рядом, ждущей, пока очередная платежеспособная жертва придет в себя… Посылаю ее, чем вспомнится и, с трудом встав на ноги, иду прочь из кабака. Нет, я не напивался вместе с остальными… Мне – нельзя. Но я что-то все же пил. И теперь это и дает тот странный эффект ореола вокруг предметов и тумана на горизонте. Я бреду по ночному городу, лавки закрыты на стальные засовы, горожане спешат как можно быстрее по домам, чтобы скрыться от непоколебимой Девы Ночи… А я-то кто? Так, приблуда. Вернувшийся из сечи. Шлюха делает поползновение увязаться за мной, я сердито цыкаю на нее… Иду дальше. Зная, что денег в кармане больше нет. Осязаемых, во всяком случае. Некстати всплывает в памяти лицо Камиля. Сколько я его уже не видел? Год? Полтора? Не так важно. Его больше нет. Или есть? Или мне не чудилась скрипка и музыка сфер, говорящие, что душа все еще здесь, в этом мире? – Здравствуй, не-человек. Ты сыт или голоден? – слышу голос у уха. Смотрю вверх. Рысь уселась прямо на черепице надо мной. Надо же, и прыгнуть ведь могла… Не стала. Значит, уважает. – Голоден, сестра. – У меня есть пища. И она ступает вдоль карниза. Я крадусь за ней… Магические колодки я выбросил еще при входе в город. Когда заколол наконец-то соглядатаев, приставленных, чтобы я дошел до своего Поселения. Правитель покачал бы укоризненно головой и погрозил бы пальчиком: нельзя, мол, как так: убивать соглядатаев... Они служат, так же, как и ты служил мне. И нет между вами разницы: тобой тогдашним и им нынешним. Но для чего-то же меня научили держать клинок в руках, не так ли? Я уже сам не знаю, чего от меня ждать. Я стал слишком опасен. Я не уверен, что даже рыси примут меня ныне за своего. Потрескивают поленья в старой печи, почти развалившейся уже, но держащейся на магии. Я умею их разжигать, так же как лишь я сумел их найти в разрушенном доме и правильно сложить в очаге. И как рыси живут здесь без огня и очага? Без крыши над головой? Даже без леса, где всегда можно найти пищу и кров. Неужели в людях они больше не нуждаются? Но, как оказалось, я им еще нужен. Как собеседник, повод для разговоров и живая легенда. Я расспрашиваю им о Камиле. О том городе, где он жил. О том, что произошло с его жителями. Кто-то из рысей видел, как все люди вывозили оттуда свое добро. Кто-то видел, как в городок вошли легионеры. Одна рысь чудом убежала из центра землетрясения, учиненного магами на службе. Все складывалось. Но мне не хотелось в это верить. А вдруг?.. А все же если – Он жив? Я беру старый свой плащ, весь в латках, но еще годный и крепкий… Набиваю вещмешок снедью, сажусь в уголок и долго смотрю на неторопливо крадущихся рысей. Они тоже наблюдают за мной. Они молчат и ничего не говорят прямо, но я тихо кладу в сторонку вещмешок и первый начинаю с ними говорить… Град был сожжен дотла. Он был уничтожен той магией, после которой нет возрождения, которая не знает отмены или пощады… Магией смерти. Я шел будто в коридоре из двух черных, обгоревших стен, где тлело еще в глубине пламя, готовое прорваться наружу, где шныряли духи разрушения, неугомонные, злые, будто специально родившиеся для того, чтобы служить Заклинателям Духов. Я учил когда-то основы этой магии. Я немного знаю, как убивать. Но я ни за что это не повторю. …Ради Камиля – повторил бы. Неужели это думаю я, маг, давший клятву?.. Я выхожу на черную, как сажа, площадь. Неспешно обозреваю эти места, где не осталось даже живого мотылька и мошки, где сгорело все, и расплавился гранит, положенный в основу этих зданий. Я ищу тот колодец и любые намеки на то, что случилось с Камилем. Я все более явственно чувствую его присутствие. Нет сомнений, что он жив… Они идут за мной, как незримые тени, умные и преданные, лучшие в мире шпионы – рыси. Они ищут пропитание на этом пепелище, находят его крайне мало и идут вслед за мной, отчетливо переговариваясь. Я перебираюсь через завалы, шагаю и шагаю в сторону выхода из города, не останавливаясь, не отдавая себе в отчета в том, куда иду. Там, за городской каменной стеной, поля Правителя. Кого он там нынче победил? Кажется, своего четырехюродного племянника, который рвался к власти почти год. Долго же его добивали… Как только я туда выйду, за мной придут маги. Они меня учуют. Я не сбавлял шагу, пытаясь как можно быстрее пройти эту проклятую улицу. Я шептал заклинания, постепенно вспоминая, чему меня учили. Я десять лет не хотел этого помнить. Боевая магия – самое худшее, что может породить маг. Но я буду ее порождать. Я снова в мрачном здании, построенном двести лет назад по заказу величайшего мага современности, Марэна Калле. Он вложил немало сил и труда в сооружение этого величественного памятника людскому тщеславию. Долго и тщательно выверял заклятия, потом вычислял потоки сил, пригодные для исполнения его замыслов, потом, в тиши полуподвальных помещений, только что достроенных рабочими, произносил вереницу заклятий, призванных обезопасить его жилище, переносил точки выхода силы, чтобы подпитывать охранные чары. И вот дом построен. И стоит в средоточии магии уже более двухсот лет, ненавидимый всеми простолюдинами и обожаемый магами, стремящимися и себе почерпнуть долю той силы, что заключалась внутри этого дома. Однако не всем дано это сделать. Как маг в третьем поколении я тоже чувствую эту силу. И вот я иду к Повелителю с одной целью – предложить ее взамен… Взамен чего? Я не хочу об этом думать. Я вхожу в лабиринты коридоров. Привратники ведут меня сквозь них. Они доверяют мне ровно до того момента, пока их хозяин не пошевельнет пальцем и не прикажет стереть меня с лица земли. Но пока они соблюдают нейтралитет. Негласная традиция требует сначала выслушать просителя, к тому же я достаточно сильный маг, чтобы мне дали сразу от ворот поворот. …Он сидит передо мной, это человек, правящий континентом. Он отягощен мыслями о грядущем, его род магии – предвидение – подсказывает, что впереди еще целая череда войн, что в будущем опять кровь и смерть, и снова ему нужно копить легионы и выжимать соки из народа. Однако сейчас это куда меньше занимает его: потому что он изучает меня и то дело, по которому я пришел. Он вертит в руках какие-то жуткие безделушки: черепа животных и хвосты ящериц. Они не для чар – они для забавы. И для того, чтобы куда более слабые маги отвлекались на них, принимая за артефакты. – Он – твой? Ты успел познать его? – спрашивает Повелитель. Для меня – бывший? Нет, наверное, здравствующий… Меня смущает его вопрос. Но отступать больше некуда. – Да, Повелитель. Неужели это настолько важно?.. – Хорошо. Значит, между вами еще больше связующих нитей. Просто прекрасно… Он берет перо и чертит незамысловатые руны. Сплетает узы магии, которые отсвечивают в моих зрачках синеватым блеском. Никаких уз не может быть видно человеку – но часть умения их различать мне все же дана. – Что ты даешь взамен за то, что я найду его для тебя? Я молчу. Затем решаюсь. – Что вы попросите, Повелитель? Он задумывается. Хмурит чело, театрально шевелит пальцами… Проходит минута мучительного ожидания, другая. – Я хочу твою душу. – Что вы будете с ней делать, Повелитель? – Продать ее вещим духам, – рука его устремляется ладонью ко мне. – Зачем ты задал этот вопрос? Ты же знал, что ты не согласишься. Я молча смотрю на него. Затем вздымаю руки в колдовском пассе и четко, как никогда, произношу заклятие… Я просыпаюсь в странном месте: на каком-то сеновале. Меня находит крестьянин, с руганью стаскивает со второго яруса и ведет к старосте на суд. Как якобы злостного вора. Я совершенно разбит. Как страшный сон, вспоминаются Повелитель, здание, сокрытое во мраке, темные коридоры… «Я хочу твою душу» и взгляд, пронзающий насквозь. А может, стоило?.. Нет. Не стоило. Староста выслушивает крестьянина и долго смотрит на меня. Я улыбаюсь невпопад совершенно безумной улыбкой. Потом тертый мужик староста объявляет: «Два удара плетью и отпустить». «Простите, господин… Но вы точно хотите ударить плетью потомственного мага?» Все присутствующие как-то сразу грустнеют. Потом мир превращается в звон мечей и хруст разламываемых копий. Не теряя достоинства, я удаляюсь с места судилища. Никто не проявляет желания меня преследовать. Впрочем, покупать мою душу – тоже. Если мне мешают найти Камиля, я способен на сумасбродные шаги. Поход к Повелителю был именно таким шагом. И я это знаю. Я иду и почему-то вспоминаю того странного измученного человека, который снится мне уже который месяц, и думаю, что он, наверное, тоже кого-то потерял. И чувствую отклик в душе: Камиль рядом, дней пять пути. У обочины дороги сидит рысь и смотрит на меня вопрошающе. «Что уставилась?» – недовольно спрашиваю я. Рысь испуганно сбегает в заросли, оттуда слышится ее недовольное ворчание по поводу необычайной понятливости людей. Потом я встречаю еще рысей. На сей раз, я к ним благосклонен. Равновесие духа постепенно возвращается ко мне. И Камиль снова снится мне этой ночью. На сей раз – вместе с усталым человеком, узнавшим, что он обречен. Камиль смотрит на меня и на него, грустно качает головой и просит спасти его. Вот только как? Знать бы… …Бедро случайной девки приятно греет бок. До наступления утра. Я хочу убить себя после таких ночей. Как жаль, что магам нельзя напиваться, чтобы глушить горе. Нам и просто пить-то нельзя… Или это – наше величайшее благо? Леста подкрадывается ко мне сзади, неторопливо обходит вокруг положенные три раза, приветствуя господина (хотя какой я им уже господин?), смотрит пристально, будто в душу, а не в глаза заглядывает… Она так внимательно сморит, что кажется: вот-вот угадает, о чем я сейчас думаю. Но рыси не умеют читать мысли. – Леста… – произношу я. – Пора в путь. Ты пойдешь со мной искать Камиля? Повозка, трясущаяся на разбитой послевоенной дороге. Последние серебряники, уходящие в мозолистую ладонь извозчика. Лес, наполненный сердитыми тенями, приютивший нас и спрятавший от дождя. Заплечный мешок, трескающийся по швам, наполненный едой для меня и рысей. Иногда я сажаю туда рысят, когда они устают идти. Они переползают мне на загривок, мурлыкая и приговаривая слова добра. Совсем еще маленькие, но уже сейчас – гордые, как и все рыси. И тогда я начинаю снова шагать вперед. Сердитые тени леса в испуге отступают… <div align="center">***</div> Максим лежал на жестком и неудобном настиле. Вот оно: то, чего он ждал, но что не мог до конца понять… Арест? Суд? Свобода и справедливость? Не смешите. Он горько усмехнулся, но раздробленная выстрелом челюсть отозвалась на это болью настолько сильной, что даже те крохи сонливости, что были у Максима, бесследно исчезли. Вот он и получил то, за что боролся. Идеальное государство не вынесло испытания практикой. Так был ли прав Мор в своей «Утопии»? Возможен ли идеал? Или же он неосуществим, зыбок, насмешливо-недоступен… Утопичен? Государство переживало новый виток своей истории: прямо сейчас где-то обсуждалось будущее Франции, строились планы, рекой лилось вино и те, кто еще вчера трусливо избегал смотреть в глаза Робеспьеру, сегодня поднимали тосты за его гибель. Скоро… Осталась всего пара дней, и все закончится. Адски болела простреленная челюсть, было холодно, онемела спина из-за долгого неподвижного лежания на твердой и неудобной поверхности, сползли чулки и теперь доставляли немалый дискомфорт, вот только поправить их никак не получалось. Враги хотели растоптать его, сломить дух сопротивления, потушить пламя Революции в его сердце. Хотел ли он этого? Мог ли хоть когда-нибудь предвидеть, что закончит свою жизнь – так? Нет. На все вопросы нет. А так хорошо начиналось… Камиль, вдохновенный, уже не студент, но все еще юнец в душе, с горящими глазами, и Дантон, язвительный, саркастичный, но надежный и верный. Тогда казалось, что втроем они могут сдвинуть горы, повернуть вспять реки, обрушить небеса на землю и заставить Францию стать идеальной. Они были уверены в учениях старика Руссо. Они точно знали, что «Жить — это не значит дышать, это значит действовать. Не тот человек больше всего жил, который может насчитать больше лет, а тот, кто больше всего чувствовал жизнь». Вот они и чувствовали. Максимально полно. Так, что искры летели по всей стране. Искры пожара революции. Великой революции, Максим был в этом уверен. Ему было плевать, что народ считает его тираном и деспотом, бездушным уродом, разорившим страну. Он был уверен: со временем – поймут, осознают, примут, когда-нибудь, возможно, даже поблагодарят за то, что он сделал для Франции. Не сейчас, конечно, не тогда, когда его обвиняют во всех бедах… Максим вздохнул и постарался расслабиться: впереди были нелегкие дни. Его враги постараются унизить его как можно сильнее, раз уж не удалось победить честно. Он должен быть сильным, он должен выстоять. Камиль бы сказал: «Ничего существенного, господин депутат! Я верю в вас!», - вот только нет здесь Камиля. А скоро и Максима не будет… Думали ли они, что та ночь станет последней, когда они еще вместе, последней ночью по одну сторону баррикад. Назавтра Максим произнесет ту самую речь, которую раскритикует в пух и прах в своей газете Камиль. И больше ничего не будет как прежде. Та самая ночь… <div align="center">***</div> Леста мурлычет все громче, басовитый писк рысят вторит ей, и лес, кажется, отзывается на их призыв: мы находим кров и пищу. Мои пушистые сородичи, кажется, окончательно перестали воспринимать меня как человека, для я теперь странная, неуклюжая и не совсем правильная, но рысь. Как они для меня – не люди, но намного ближе. Ночные тени не пугают, принося успокоение и защиту. Я уже не проситель, я пришел забрать свое. Где вдалеке Летуны собирают информацию для своего господина, невдалеке шепчутся о чем-то рыси… Меня они не выдадут, я для них уже не человек, а Правителю незачем знать, что я так и не дошел до назначенного мне Поселения. – Камиль, – шепчу я и чувствую, как откликается его душа, раскрывается навстречу Зову. То, что я делаю – магия души, магия связи, страшная по природе своей сила, которую даже Боевые не рискуют использовать: можно ненароком привязать себя душой к смертнику и уже никогда не очнуться. Вот только мне сейчас плевать на опасность: я уверен, что смогу, уверен, что найду его. Связующая нас нить светится ярко-алым, пронзительным светом, я наконец-то расслабляюсь и проваливаюсь в благословенный обморок – восстанавливать силы и копить магию для двухдневного перехода. Я надеюсь только на то, что рыси, так и не покинувшие меня в дороге, помогут и там… Магия восстанавливается быстро. Связующая души нить светится тем ярче, чем ближе я к Камилю. Городские ворота я попросту не замечаю: адреналин, который бурлит во мне, придает сил не только физических. Молнии потрескивают у меня на кончиках пальцев, и никто не решается приблизиться к сумасшедшему магу. А ведь я на самом деле кажусь безумцем сейчас… Городской маг пытается противопоставить мне свои артефакты, защитные купола и, почему-то, рысей. Он, не зная рысьего, жалко подражая ему, орет на них, заставляя кинуться на меня. Вот только по-рысьи это звучит иначе. Молча сметаю купола и взрываю артефакты мага. Он продолжает что-то кричать и бестолково размахивать руками. – Где? – рычу я, сжимая руку у него на горле. Уточнений не требуется: маг указывает трясущемся пальцем на хилый с виду сарай и хрипит что-то про катакомбы под городом. Ждали… Знали, что приду. Значит, Летуны меня все-таки заметили, а Правитель обзавелся хорошим переводчиком с птичьего. Досадно. Выпускаю молнию – и маг падает, теряя сознание. Я ничего не сделал ему, лишь немного помог осознать, с кем он столкнулся, кому пытается противостоять. Рыси басовито урчат, поддерживая меня, но не вмешиваются в поединок: понятие чести у них все-таки есть. Волной магии сношу сарай к чертям, нахожу вход в катакомбы и, не оглядываясь, пускаю молнию себе за спину. Попал: маг вскрикивает и на сей раз уже по-настоящему теряет сознание. Я же говорил, что у рысей есть понятие чести. А еще они не любят, когда кто-то пытается уничтожить их сородича… Маг не понимал, о чем они говорят, а я говорил на их языке в совершенстве. Я действительно в неоплатном долгу перед ними… Камиля я нахожу быстро. Вывожу на поверхность, молча киваю рысям, и мы уходим из города: я знаю, где можно укрыться от летунов и Инквизиторов Правителя. Я так давно не был в родных местах! Спускаемся в подвал, и воспоминания нагоняют меня: вот здесь, в этом углу я сидел долгие пятнадцать дней, пережидая звон мечей наверху. А здесь резвились рысята. Мой настил все еще сохранился, и я возвращаюсь наверх один, приношу солому и папоротники, устилая ими лежанку. Кидаю сверху свой плащ, и мы с Камилем ложимся на него, засыпая после тяжелого дня. А вечером идем смотреть на звезды: в тех краях, где я воевал, они не такие яркие… <div align="center">***</div> Себ совершенно не хотел никого видеть. Даже если этот кто-то – Давид, который пришел извиниться или, чего доброго, поговорить по душам. Зачем они это сделали? Хорошо, зачем ОН это сделал? Давид просто поддался, позволил выместить на нем всю ту горечь, что чувствовал Себ. Вот только помогло ли это? Себ хотел забыть… Забыться. Уйти с головой в новые ощущения и эмоции, но ничего у него не вышло. Что теперь будет? Измена ли это? Ведь Род фактически забыл про него. Себ вздохнул и потер лицо ладонями. Он обещал Давиду, что Род в любом случае об этом не узнает. Никогда. Звонок в дверь заставил его вздрогнуть: он не ждал гостей. На пороге стоял и ухмылялся Род. Такой привычный, родной и, кажется, до сих пор любимый… – Род? – удивленно протянул Себ, впуская его в квартиру. – Не ждал? Прости, я хотел сделать тебе сюрприз. Черт, Себ, с этой разницей во времени и с моей дурацкой работой прилететь к тебе на день намного проще, чем позвонить. Прости, что так долго не давал о себе знать, но это действительно сложно… – Ничего, я все узнавал из инстаграма и фейсбука. Род прикусил губу и отвернулся. – Ты в праве обижаться. Знаешь… – Ты мог прислать смс, – перебил его Себ. – Обычное короткое сообщение, где сказал бы, что ты жив и здоров. А большего мне и не надо… По обалдевшему лицу Жануа Себ понял, что о таком простом решении проблемы звонков тот даже не подумал. – Ну да, прилететь, конечно, проще, чем смс написать, – вздохнул Себ. – Веришь, да, – кивнул Род и неуверенно обнял его. – Простишь? – Уже простил, – улыбнулся Себ, вдыхая до боли знакомый запах туалетной воды. – Я соскучился, – невнятно пробормотал Род. – А ты? Ты скучал по мне? – Конечно, – спокойно ответил Себ. Он обещал Давиду, что никто ничего не узнает. Да и так действительно будет лучше для всех. В том числе и для Рода: он простит, конечно, вот только каждый раз, когда будет видеть Давида – станет вспоминать, каждый раз, когда Себ будет общаться с Давидом – Род будет молча мучиться ревностью, выжигая собственную душу. Как там говорили древние? «Молчание – золото»? Себ легко прикоснулся губами к губам Рода, проводя по ним языком и заставляя открыться навстречу. Поцелуй вышел долгим, чувственным. Откровенно эротичным и совершенно не таким, как им обоим представлялось ранее. Не было ни слов, ни намеков на стыд. Просто двое мужчин, которые наконец-то осознали себя. Демулен застонал и Робеспьер первым взял себя в руки. – Подожди, – пробормотал Себ, чуть отстранившись. – Не здесь же… – Пошли, – протянул я руку, и Камиль вцепился в неё, будто это было последним, что осталось в его разрушенном мире. Они ввалились в темную комнату для инвентаря, хлама в которой хватило бы на обустройство небольшого домика. Но им было не важно, что вокруг, важнее были они сами… Себ снова втянул Рода в головокружительный поцелуй, подталкивая к… …широкой лежанке в углу. – Ты прекрасен, Камиль, – сказал я, проводя рукой по его уже обнаженной спине. – Ты лучше, – ответил Демулен и принялся расстегивать пуговицы на рубашке Робеспьера. – Дурацкая одежда! Ее слишком много! – Куда ты так спешишь? – усмехнулся Себ, но помог Роду с рубашкой и стянул с себя самого майку. – У нас достаточно времени. Но наперекор себе, наперекор всему, что говорил до этого, я спешу. Торопливо раздеваю себя и Камиля, подталкиваю его к лежанке в углу, глажу, целую, ласкаю и наспех изучаю его тело. Где-то в уголке снуют рыси. Время от времени одна из них с любопытством подходит, чтобы посмотреть внимательно на нас, двуногих существ без шерсти. Мы очень любопытные экземпляры для изучения и разглядывания отражающими неяркий свет зелеными глазами. Робеспьер обнял Демулена, прижимаясь к нему всем телом… Они лежали вместе, прижавшись, стремясь слиться друг с другом. Себу хотелось что-то сказать о спокойствии и уверенности, наступающих в такие минуты, и Род точно собирался сообщить ему о том же. Но они молчали, целуясь и впитывая тепло. А когда моя рука скользит по его коже, приходят рыси. Переступают мягкими лапками по нашему ложу, неторопливо мостятся рядом и басовито урчат. Их несколько, три или четыре, мне немного не до счета в этот момент, а им безмерно нравится наблюдать за тем, что мы делаем. – Это какой-то шабаш… – усмехаясь говорит Камиль, а потом мы перестаем замечать рысей. Демулен только стонал, не сопротивляясь тому бешеному напору, с которым наступал на него Робеспьер. Стонал, извивался, подставлялся под ласки и поцелуи, сам не целовал, уже кусал в ответ. Род был худой и жилистый. Руки его не отличались развитой рельефной мускулатурой, но грудь, широкая от природы, притягивала взгляд. Себ же был коренаст и достаточно накачан, глаза его лихорадочно блестели, выдавая бешеное желание. Я отчаянно старался не спешить, медленно подготавливая партнера, но первые мгновения все же были болезненны для него, и Камиль закусил губу, уворачиваясь от поцелуя. Робеспьер двигался медленно и осторожно, давая Демулену время расслабиться, отстраниться, привыкнуть… Чтобы уже через секунду выгнуться под пальцами и потянуться навстречу. Руки, губы, шепот – все слилось воедино. Уже чуть отросшие волосы Рода растрепались, липли к его шее и лбу, но тому было не до них, он стонал, откинув голову назад и выгибаясь навстречу ласкам. От долго сдерживаемых чувств звук получался томительно-сладким… …И, когда на пике наслаждения Себ простонал «Камиль», оно слилось с таким же низким и хриплым «Максим» в ответ. А они все смотрят и басовито урчат… – Кто ты? – Я – уже не человек.