Клятва

Себ нервно мерил шагами комнату, кусая губы и морщась от собственных мыслей. Съемки, репетиции, гримеры, какой-то странный сценарий. Непонятный, далекий, наверное, даже смешной… Он честно смеялся в нужных местах, улыбался, глядя на совершенно счастливого Давида… Неужели он и сам настолько радовался съемкам своего первого клипа? Возможно. Сейчас это уже вспоминалось с трудом. Давно? Недавно? В прошлой жизни? Всего лишь месяц назад, когда Род уезжал в Лос-Анджелес, Себ и не думал, что ожидание будет настолько выматывающим, даже не томительным, а скорее проверяющим на прочность. Вот только кого? Его? Рода? Их отношения? Все, что знал Себ о поездке Рода – это то, что тот писал у себя в фейсбуке и инстаграмме. Это было обидно… Будто и не было всех тех долгих недель сближения, месяцев, проведенных вместе, общих ночей и стонов, разделенных надвое. Будто бы не было ничего из того, что связало их, как казалось, накрепко и навсегда. – Не спи, замерзнешь! – Давид был весел и подозрительно деловит. – Держи, твой экземпляр сценария. Смотри, ты вступаешь вот тут, – он подчеркнул карандашом текст. – Движения помнишь же? Ну, тебе после Хаки, кажется, уже ничего не страшно… Точно помнишь? Может, хочешь еще раз порепетировать? Ты говори, если что, ладно? Себ только покачал головой и вчитался в сценарий. Прилипчивый мотив снова зазвучал у него в голове: «Avec ma tête taillée au couteau Et pas un poil sous le chapeau C'est à se demander comment j'ai fait Pour l'alpaguer, L'alpaguer, L'alpaguer.» Максим задумчиво смотрел на исписанные листы: кажется, вместо одной он умудрился написать две речи. Это было хорошо и вселяло надежду на скорое освобождение от ненавистных выступлений. Он отложил в сторону очки, потер онемевшую переносицу… Почему всех так пугали цветные линзы его очков? Потому ли, что за ними не всегда были видны глаза? Или же потому, что зеленый цвет навевал слишком грустные воспоминания… Камиль. Не думать, не помнить, работать! Необходимо было отвлечься, и Максим открыл речь, которую вечером должен был читать в Обществе друзей свободы и равенства. «Бред… Какой же бред. Зачем я все это написал? Сам не верю в то, что здесь. А если… Я должен успеть, переписать, придумать речь заново, с чистого листа!» Робеспьер потряс головой, в которой настойчиво рефреном билась фраза «J'suis pas du genre à faire tourner les têtes, Mais la voir craquer comme une allumette». Что это? Откуда пришло? Вопросов с каждым днем становилось все больше… Себ внимательно изучал сценарий клипа. Вот здесь Давид достает связку шариков, вручает девушке, а он, Себ, должен эти самые шарики отобрать. Ну-ну, роль сволочи, кажется, навсегда прилипла к нему: сначала вампир из свиты Дракулы, потом Робеспьер, теперь вот это…Надо что-то делать. Только вряд ли уже поможет, раз так сложилось. Максим упорно пытался сосредоточиться, но думал, почему-то, о Дантоне. О его улыбке, о смехе, звучавшем во Дворце, о бесшабашных планах и поступках… О честности, о пламени в душе, о ярости в сердце, о сотнях ночей, проведенных в жарких спорах о Революции. Себ внимательно наблюдал за Давидом: за яростным спором с оператором, перемигиваниями с Нико, за какими-то бессмысленными разговорами с коллегами… Сейчас это был единственный человек, способный понять его. Понять и принять его таким, какой он есть. А Род так и не написал… …Хотя, может, он хотел поговорить, а Максим был слишком занят? Сейчас и не узнать уже, почему Камиль так поступил. Вот только все равно было невыносимо больно. Руки начали мелко подрагивать, и текст речи расплывался перед глазами. Робеспьер поморщился и снял очки. Зрение подводило все чаще, пришла пора менять линзы, но времени на лечение не было совершенно. Да и опасался он врачей: ненависть была слишком сильна, и в лекарстве вполне мог бы оказаться яд. Максим не хотел медленной и мучительной смерти. «ça me laisse penser que le bonheur au final, C'est qu'elle m'aime et que c'est moi qui régale», - тихо напевал Себ, думая совершенно о другом. Например, о том, что Род сейчас развлекается с Мелиссой, гуляет по городу и даже не вспоминает, кажется, о нем. Или о том, что, наверное, стоит забрать вещи, оставшиеся остались в квартире Жануа: вряд ли они теперь будут там уместны… – Он так и не написал? – Давид умудрился подойти совершенно незаметно. Или же Себ просто настолько задумался… – Да. – Сволочь, – пробормотал Давид. – Нет, он… Он просто занят! – Себ нахмурился, сам не до конца веря в свои слова, но старательно оправдывая Рода перед другими. – Ты опять его выгораживаешь, – Давид нахмурился. – Ты не понимаешь, – обреченно сказал Себ. – Прекрасно понимаю. Ты его любишь. Вот только… Ты уверен, что это взаимно? – Уверен, – Себ постарался сказать это как можно убедительнее, но сам услышал, как дрогнул его голос. – Прости, но не верю. Максим вздохнул и снова надел очки. Глаза болели и пересохли, голова раскалывалась, но речь требовала доработки. Он уже перестал удивляться видениям, которые порождал его измученный работой и бессонницей мозг. С каждым разом эти картинки были все отчетливее, реальнее, и Максим будто бы растворялся в тех двоих, которые приходили к нему во снах. – Все готовы? Поехали! – оператор включил камеру. Давид уже привычно кривлялся, изображая клоуна, девушка мило улыбалась, ассистенты всматривались в сложный грим и молились, чтобы он не потек… Себ приготовился: скоро его выход. Максим быстро собрал бумаги и поднялся: пора… Он так и не вычитал свою речь заново, но уже не важно: сегодня она звучала в Конвенте, и реакция собравшихся ясно дала понять, что жить Робеспьеру осталось недолго. Единственное, на что он надеялся – гильотинирование и отсутствие пыток. – Себ! Ты не с той ноги начал! Ещё раз! Максим быстро шел по улицам Парижа, встречные горожане шарахались в стороны, будто ему было до них дело… – Поехали! Отлично! Теперь направо сворачивай! Все! Отдыхаем, потом снимаем дальше. Заседание только началось, и Максим удобно расположился в кресле. – Отдохнули? Поехали дальше. Себ, готовься… Съемка шла хорошо, даже почти идеально, чему Ажюс был искренне рад. – Себ, твой выход! Максим двинулся к трибуне и мельком оглядел зал: сотни настороженных глаз, недоверчивые взгляды, ленивые полуулыбки… И липкий, терпкий запах страха и любопытства, наполнивший зал. Они все его боятся, они зависят от его благосклонности и потому – ненавидят. А еще всем любопытно, что может сказать им Бешеная Гиена. Плевать. Пусть. Главное – они подчиняются. – Граждане, пусть другие рисуют вам приятные для вас картины, я же хочу высказать вам полезные истины. Я не имею представления о нелепых страхах, распространяемых предательством, но я хочу погасить, если это возможно, факелы раздоров лишь силой правды. Я буду перед вами защищать вашу оскорбленную власть и попранную свободу. Я также защищу самого себя, вы не будете удивляться этому, вы совершенно не походите на тиранов, с которыми вы боретесь. Крики оскорбленной невинности не кажутся назойливыми для вашего слуха, и вы сознаете, что это дело вовсе не чуждо вам. Друзья свободы стремились свергнуть власть тиранов силой правды; тираны стремились уничтожить защитников свободы клеветой; они называли тиранией самый авторитет принципов правды. Если бы эта система смогла одержать верх, свобода погибла бы; законно только предательство и преступна только доблесть; ведь по самой природе вещей везде, где существует объединение людей, влиянием пользуется или тирания, или разум. Там, где разум упраздняется как преступление, царит тирания; если добрые граждане обрекли себя на молчание, господствуют злодеи. Теперь я должен излить свое сердце; вы тоже должны выслушать правду. Не думайте, что я пришел сюда, чтобы предъявить какое-либо обвинение; меня занимает более важная забота, и я не беру на себя обязанностей других. Существует столько непосредственно угрожающих опасностей, что этот вопрос имеет лишь второстепенное значение. Я пришел рассеять, если это возможно, жестокие ошибки; я пришел потушить ужасное пламя раздоров, которыми хотят зажечь этот храм свободы и всю республику; я хочу раскрыть злоупотребления, которые могут разрушить родину и которые только ваша честность может пресечь. Если я вам скажу также кое-что о преследованиях, объектом которых я являюсь, вы не сочтете это за преступление; у вас нет ничего общего с тиранами, преследующими меня; крики угнетенной невинности не чужды вашим сердцам; вы не презираете справедливость и гуманность, и вы знаете, что эти козни касаются вашего дела и дела родины. На чем же основана эта гнусная система террора и клеветы? Кому мы должны быть страшны – друзьям или недругам республики? Кому надлежит бояться нас – тиранам и мошенникам или же честным гражданам и патриотам? Мы страшны патриотам! Мы, кто вырвали их из рук всех клик, составлявших против них заговоры! Мы, кто отстаиваем их каждый день, так сказать, у лицемерных интриганов, осмеливающихся еще оскорблять их! Мы, кто преследуем злодеев, стремящихся продлить их несчастья, запутывая нас ложью! Мы страшны Национальному конвенту? А кто мы без него? И кто защищал Национальный конвент с риском для своей жизни? Разве это мы бросили в тюрьмы патриотов и внесли ужас в сердца людей всех состояний? Это сделали чудовища, которых мы обвинили. Разве это мы, забыв преступления аристократии и покровительствуя изменникам, объявили войну мирным гражданам, возвели в преступление какие-то неисправимые предрассудки, либо не имеющие значения вещи для того, чтобы повсюду находить виновных и устрашать народ революцией? Это сделали чудовища, которых мы обвинили. Мы ли, отыскав высказывавшиеся когда-то мнения, плод навязчивых идей изменников, подняли меч над большей частью Национального конвента; могли ли бы мы требовать в народных обществах шестисот голов представителей народа? Это могли сделать чудовища, которых мы обвинили. Конечно, когда, рискуя оскорбить общественное мнение, посчитавшись только со священными интересами родины, я один удерживал от поспешного решения тех, мнение которых, если бы они восторжествовали, привело бы меня на эшафот; когда в других случаях, я подверг себя всей ярости лицемерной клики, потребовав строгой справедливости по отношению к лицам, судившим меня с большей поспешностью, я, несомненно, был далек от мысли, что мне поставят на вид подобное поведение. Я бы слишком плохо думал о стране, где это было бы возможно и где давались бы помпезные названия самым необходимым для честного человека обязанностям. Но я был еще более далек от мысли, что когда-нибудь меня назовут палачом тех, в отношении которых я выполнял эти обязанности, и врагом национального представительства, которому я преданно служил. Я еще меньше ожидал, что меня одновременно обвинят в том, что я хочу защитить его и что я хочу уничтожить его! Что бы там ни было, ничто никогда не сможет изменить ни мои чувства, ни мои принципы. Они называют меня тираном... Если бы я был им, они бы ползали у моих ног, я бы осыпал их золотом, я бы обеспечил им право совершать всяческие преступления и они были бы благодарны мне! Если бы я был им, то монархи, которых мы победили, не только не доносили бы на меня (какой нежный интерес проявляют они к нашей свободе!), а предлагали бы мне свою преступную поддержку; я вступил бы с ними в сделку. Чего они ждут в своем бедственном положении, если не помощи от покровительствуемой ими клики, продающей им славу и свободу нашей страны? К тирании приходят с помощью мошенников, к чему приходят те, кто борется с ними? К могиле и к бессмертию. Кто тот тиран, который покровительствует мне? К какой клике я принадлежу? Это вы сами. Какая клика с начала революции сразила клики, уничтожила столько известных предателей? Это вы, это народ, это принципы. Вот та клика, которой я посвятил себя и против которой объединились все преступления. В каких преступлениях обвиняли Дантона, Фабра, Демулена? В проповеди милосердия к врагам родины и в заговоре, с целью обеспечить им амнистию, роковую для свободы. Что бы сказали, если бы авторы этого заговора, о котором я говорю, были из числа тех, кто отправил Дантона, Фабра и Демулена на эшафот? Что делали первые заговорщики? – Эбер, Шометт и Ронсен старались сделать революционное правительство непереносимым и смешным. В то время как Камиль Демулен нападал на него в своих сатирических писаниях, Фабр и Дантон интриговали, защищая его. Одни клеветали, другие подготовляли предлог для клеветы. Та же система продолжается теперь открыто. По какому роковому стечению обстоятельств те, что когда-то выступали с громовыми речами против Эбера, защищают его сообщников? Как случилось, что те, кто объявляли себя врагами Дантона, стали ему подражать? Как случилось, что те, кто когда-то открыто обвиняли некоторых членов Конвента, теперь объединились с ними против патриотов, которых хотят погубить? Подлецы! Они хотели, следовательно, чтобы я ушел в могилу с позором! И чтобы я оставил о себе на земле лишь память тирана! Что бы там ни было, вот уже не менее шести недель, как окончилась, моя диктатура, и я не имею никакого влияния на правительство. Патриотизм теперь лучше защищен? Клики стали более робкими? Родина стала счастливее? Я желаю этого. Но мое влияние во все времена ограничивалось защитой дела родины перед национальным представительством и перед судом общественного разума. Если мое существование кажется врагам моей родины препятствием для выполнения их отвратительных планов и если их ужасная власть еще продлится, я охотно пожертвую свою жизнь. Народ, помни, что если в республике справедливость не царит полновластно, если это слово не означает любовь к равенству и к родине – свобода является лишь пустым звуком! Знай, что каждый человек, который поднимется ка защиту общественного дела и морали, будет подавлен публичным унижением и изгнан мошенниками; знай, что каждый друг свободы всегда будет находиться между долгом и клеветой; что те, кого нельзя будет обвинить в измене, будут обвинены в честолюбии; что влияние честности и принципов будут сравнивать с силой тирании и насилием клик. Я создан, чтобы бороться с преступлением, а не руководить им. Еще не наступило время, когда порядочные люди могут безнаказанно служить родине; до тех пор, пока банда мошенников господствует, защитники свободы будут лишь изгнанниками. Максим внимательно посмотрел в лиц сидящих перед ним людей. Вглядывался до тех пор, пока глаза не стали слезиться от напряжения. Он запоминал… Прекрасно понимая, что после такого его уже не оставят в живых, он хотел навсегда запомнить, унести с собой это странное чувство, когда тебе верят, доверяют, когда за тобой следуют не слепо и лживо, а преданно и искренне, разделяя твои взгляды и чувства. – Эта речь, которую вы выслушали,– мое предсмертное завещание; сегодня я видел смерть – заговор злодеев так силен, что я не надеюсь ее избегнуть. Я умру без сожаления; у вас останется память обо мне; она будет вам дорога, и вы ее сумеете защитить. Робеспьер сошел с трибуны под гробовую тишину. Никто не осмелился перебить его, задать вопрос, уточнить, похвалить, обругать, поаплодировать за прекрасное выступление. В тишине зала гулко хлопнула дверь… – Отлично, Себ! Ты молодец! Шикарная съемка! – Давид прямо-таки лучился оптимизмом. – Слушай, я сейчас тут немного занят, но хочу напроситься к тебе в гости. Что ты делаешь завтра? – Да ничего… Приходи. – Отлично! Тогда до завтра? – Давид улыбнулся и обнял Себа на прощание. – До завтра, – улыбнулся тот в ответ и вышел из съемочного зала. Максим брел по вечернему Парижу и старался не думать о том, что, возможно, это его последняя такая спокойная прогулка. Вероятнее всего, завтра его убьют. Вот только интересно, как это будет? Его арестуют и предадут суду? Вряд ли. Застрелят во время собрания Конвента? Тоже маловероятно. Скорее всего, они попытаются его унизить, выставить на посмешище, низвергнуть при всех… Вот только как? Как они собираются этого добиться? Вечерний Париж успокаивал… Максим остановился и посмотрел на табличку, уже несколько лет стоящую на месте разрушенной Бастилии: ici l'on danse, ah ça ira, ah ça ira!. – ça ira, – пробормотал Робеспьер, отводя взгляд. Вечером в Париже становилось настолько людно, что Себ иногда даже начинал бояться этого города… Он старался как можно быстрее преодолеть площадь Бастилии, но взгляд его, будто случайно, наткнулся на то место, где раньше стояла крепость. Интересно, а какой она была? Такой ли, как на редких картинах? Или же совершенно другой? Представив себе огромную крепость посреди современной площади, Себ усмехнулся: да уж, сейчас она была бы неуместна. А все же, когда Демулен вел людей на штурм, думал ли он, что может погибнуть сам? Или у него все было просчитано? Думал ли он, что в мире есть кто-то, кому он дорог? Вряд ли… «А Род так и не позвонил», – с грустью подумал Себ и взглянул на едва заметную под ногами сотен прохожих, линию контура крепости. Он вздохнул, на пару секунд зажмурился изо всех сил, потом тряхнул головой, будто сбрасывая с себя проблемы и наваждение, и чуть заметно улыбнулся. – ça ira, – прошептал он, глядя в небо. – ça ira… <div align="center">***</div> Трясу головой, прогоняя наваждение: снова странный человек и необъяснимая тоска. Я ведь не ушел еще, я здесь! Я вижу Камиля, он здесь, пока еще рядом, но почему после таких приступов (не могу назвать их иначе) мне кажется, что я потерял его? Потерял насовсем… Нет, не думать. Он рядом. А это… Просто бред усталого сознания, которое давно перестало мерить мир человеческими категориями, воспринимаю реалии по-рысьи категорично. Я не мог оторвать взгляда от него, спящего. Я долго стоял на пороге, уже собрав сумку, уже зная, что вот я переступлю этот порог – и кто знает, сколько месяцев не увижу его спокойного лица, полускрытого спадающими на лоб волосами… Каково мне было тогда – я до сих пор вспоминаю с содроганием. Но затем я развернулся и вышел. Унес его образ с собой. Унес в унылую бездну дождливых дней, пронизанную только непрестанной рысьей болтовней. Они и в походе сопровождали нас. Самые надежные в мире гонцы и разведчики. Наша сила и опора. Маленькие пушистые создания, которые единственные давали мне отраду и поддержку в те дни без Камиля… Трубили горны, и сновали люди по всей обширной территории военного лагеря. Снова война за престол: кровавые дележки имущества между несколькими двоюродными братьями, их зятьями, невестками и всей бравой свитой. Родня старательно уничтожала друг друга, пытаясь оставить весь род без наследников. Кому же тогда отойдет престол? Они не думали об этом. Всяческие бредни, от которых никак не смог отделаться род людской и его лучшие представители в частности. Они режут и секут друг друга, а потом подсчитывают убытки и все вместе каются. Идут в церковь замаливать грехи. А я смотрю на это и не осознаю, что сам сопричастен к этим людям своими делами. Я ведь перевожу доклады рысей для них. Зачем я это делаю? Как учил нас Жан, это наше призвание. Бороться с самими собой, пересиливать свои желания, томления, радости и похоти. Ломать свое огорчение и тоску, становиться не собой, работать ради Великой Благой Цели. И делать то, что я должен делать. Что я сам определил для себя как Великую Цель. …Я не в силах был тогда попрощаться с Камилем. Он бы не отпустил меня. Я бы сам не в силах был сделать тот шаг за порог. Я бы предал и вассала, и дело свое, и весь род рысий. И скрылся бы навсегда от гонца Правителя. А так… Я мог уйти без содрогания своей совести. Я обманул их: свою совесть и свою любовь. Свое самое святое чувство я потоптал и бросил там, в далеком Поселении, где Камиль сейчас укрепляет наружные стены, помогает строить новые дома, смеется над шутками друзей и не слышит, как и что о нем говорят рыси вокруг… Они-то все обо мне знают. У них свой взгляд на мир. Более честный, как мне кажется, более правильный. Они бы мне не простили, если бы я бросил и их тоже… – Вставай! Подъём! Гарнизон, выстраивайся! Быстрее, мать вашу! Уроды… И так каждый день. Страна дураков… Беру заплечный мешок, набрасываю плащ и выхожу на построение под промозглый ветер… Я ведь военный консультант по делам рысьих, как-никак… Вояка, как и все. Хотя какой из меня воин? Так, мелкая разменная монета, которую зачем-то покрыли ценным серебром: даром. Что ж, думаю, скоро настанет момент, когда я им навоюю. Вечером взяли в осаду неприятельский город. «Неприятель» еще два года назад был верным слугой Правителя, исправно платил подати и знать не знал о междоусобных войнах и дворцовых переворотах. А затем все пошло наперекосяк. То ли магия сделала свое дело, то ли очень уж много золотых монет наобещали недобрые люди кому надо – но растление магией на глазах у вышестоящих особ, не прошло даром. С радостью стал бывший градоначальник под знамена гвардии нынешнего претендента на престол. И не просто стал, а вооружил все свое поселение украденной у законного хозяина боевой магией… Любопытен был градоначальник к магическим делам не в меру… И ведь, скорее всего, уже «был». Я даже наверняка причастен к такой смене времен, и мне совершенно не стыдно в этом признаться. Одна совсем еще маленькая рысь жила в его доме. Непрестанно гонимая, – хозяева все понимали, – но вездесущая и даже нашедшая какое-то пропитание: слуги кормили ее объедками. Добрые, милые люди, которых тоже вряд ли пощадила Война. А рысь доносила нам. Пара рысей жила через дорогу. Под носом у бывшего Светлого Мага Престола, а ныне у Черного Мага Гвардии (Гвардию возглавил тот самый претендент на престол). Рыси поочередно залезали на крышу и смотрели. Ровным счетом ничего не понимали в происходящем, но передавали все увиденное и услышанное по цепочке – через кварталы аристократов, через кварталы бедноты, через холеных и облезлых сестер… До тех пор, пока информация не попадет к нам, за городские стены. А у стен их ждали то сестра Леста, то Марни. Обе понятливые и сметливые. Не хуже, а то и лучше, чем слуги Правителя. Мне сложно было порой понять странные описания происходящего в стенах дома бургомистра, передаваемые на рысином. В понятия рысей не входили многие явления из человеческой жизни, а в мои понятия как человека – многие явления из жизни рысьей. Но я-то был уже только наполовину человек… Получался странный перевод, и боевые маги морщились, слушая меня. Но и этой информации им хватало…Так я узнал все, что нужно было для удара. Меня не мучила совесть, я не задумывался о том, что будет после. По ночам мне снились не убитые по моим наводкам люди, не те, кого уничтожили на основании принесенной рысями и переданной через меня информации, а они: сотни глядящих на меня из подворотен глаз. Мертвый город. Выжженный лес… И Камиль. Он почему-то был у стен мертвого города, ходил по пепелищу и подкидывал в руке огромное ярко-красное сочное яблоко… Хоть и не росло там никогда ничего подобного. Он улыбался, подкидывал яблоко высоко-высоко, казалось, что к самому солнцу, а потом бежал ко мне; пепел вздымался под его ногами, а я стоял на холме у бывшего леса, я, закованный в броню солдат в строю таких же воинов. И звучала команда «К бою!», и лучники позади меня брали оружие наизготовку… Стрелять по команде… Когда мы разомкнем ряды. Он бежал ко мне по пеплу леса Алдерон, и все стрелы были направлены в него… Позади него не было никаких чудовищ, уничтожать которых мы были обязаны. Неужели командование считало чудовищем его самого?.. Я должен был бросить меч, выйти из своего строя и прикрыть его от стрел, не правда ли?.. Но я трусил. Всякий раз его расстреливали у меня на глазах, а я ничего не мог сделать: немели губы, не двигались ноги. И все, что я мог – зажмуриться, не видя того, как брызжет ярко-алая кровь на серо-черное пепелище леса. Я возненавидел яблоки. Бесконечно о чем-то шептались рыси в углу помещения. Когда меня посещали подобные сны, я не мог заснуть до самого рассвета. Едва ли я выдержал бы еще раз звук этого голоса – кричащего лучникам «К бою!..» Я ждал вестей из тыла. Кутаясь в совершенно не греющий плед, я осознавал, как же я жду хоть каких-то вестей о Камиле… Утром взяли столицу Малтана. Заново. Даже на моей памяти это был четвертый или пятый раз, когда городские стены рушились под нашими ударами. <i>Я молча сидел на пороге своего походного дома, пил свое походное… Нет, не пойло, напиток из терпких бирюзовых лесных ягод, отгоняющих сон. Сон отстал. Жаль, ненадолго. Над лагерем вился дымок. Над городом клубился черный, как сажа, дым. Сейчас где-то там убивали всех, кто дал клятву служения Магу. Я допивал свой чай из ягод. Обгоревший рысенок, совсем котенок еще, неслышно вышел из тени леса слева от меня. Тихо подошел и облизнулся. Заглянул мне в глаза. – Возьми меня на руки, – мурлыкнул он. Он говорил так неразборчиво, что его голос сравним был с человеческим шепотом… Кстати, Магом оказалось то самое Сиятельство. Правда, это самое Сиятельство уже висит, вздернутое вниз головой над дубовыми, закаленными на рудниках хвалеными воротами, которые не пробивала ни одна магия. Деньги-то пробили все заслоны, и заклятые ворота тоже. Они распахнулись, стоило привратнику услышать звон монет. Потом бедняга вместе со всеми покачивался на дыбе у входа в опустошенный город. – Откуда ты? – спросил я. И осторожно взял его на руки. Его шерсть прогорела до кожи во многих местах и встала дыбом от боли, когда я поднял его. Ему было больно, а я ведь жалел его. Собрата-вассала… Он устроился у меня на коленях, мяукая от боли, но терпеливо не выпуская когти мне в ногу. Заглянул в глаза. Попросил молока – все так же неразборчиво. Но я дал ему просимое, дотянувшись левой рукой до миски, приготовленной для его сестер. Он аккуратно лакал, не желая разбрызгать ни капли. Хоть и маленькая, но уже умная опытная рысь. Я дал ему насытиться, держа миску, затем отставил ее и положил руку на пушистую шею. Нащупал пульс. Сердце билось ровно. Жив и еще проживет. Сколько потребуется Короне. – Так о чем ты хотел мне поведать? – Ваш человек погиб, добрый человек, – медленно ответил пострадавший от неведомого пламени рысенок. Мой человек… Так рыси всегда называли Камиля. Пока я сидел, многие не совсем уместные мысли приходили в голову. Так и лезли, толпясь и бранясь, отталкивая друг друга. И все вопили: «Я главная!» Все сообщения разведки проходят тройную верификацию – проверку на лживость. Сначала рысь допрашивает стража, потом инквизитор, а потом уже я. Я – последнее звено в цепочке. Мне рысь не солжет. Впрочем, ни стража, ни инквизитор не знают кошачьего. Им можно наврать с три короба через переводчика, который знает только азы языка. Мне – нет. Так я думал до сегодняшнего дня. Я схватил рысенка за обожженные бока и молча стал сжимать. – Отпусти! – шипя, сказал он. – Источник данных? – проговорил я. Едва слушалась гортань, мешая артикуляции: я не сдерживал себя и говорил, больше как человек, а не как рысь. – Ночное око! – выпалил обгоревший рысенок. Его нельзя травмировать. Мне же дороже аукнется. Я-то знаю… Я ослабил хватку. Отстраненно посмотрел поверх его головы. Загляделся на флаг, развевающийся на далеком флагштоке, на череду шатров войска и Правителя, на поваренка поодаль, справляющего исподтишка малую нужду… И знает же, что я здесь. Близорукое существо. Я заглянул опять в глаза рысенка. – Говори перечень дат. Да что я с ним… Как с дозорной тенью… Говорят, есть такие у магов. Пустят – они все и выложат хозяину, что видели и где, перед тем как испариться… Только ума – ни на грамм… А он же разумен. Наверно, я и впрямь в бешенстве. Нужно общаться с ними совсем по-другому… – Около десяти дней и ночей… От полнолуния. Три часа перехода от Старой Башни к Крысиному подвалу. – Нечасто рыси забирались настолько близко к Ней, нечасто… – Дальше! – Через перешеек на мост у реки… Помилуйте, господин! – Да что там случилось? – Я съел мышь… Подосланную магами. – Последствия? – Потеря речи и слуха. На два дня. – Больше ничего? – Ничего, господин. – Стоп. Где получил ожоги? Рысенок поежился. – На Кротовьем поле. Отряд столкнулся с колесниками. Приказ был – остановить. Я молчал. Он тоже. Мой голос: – Какой отряд? Все погибли? – Истинно так. Отряд Легионеров Его Величества, под командованием некоего… Мага. Их убила живая отрава. Я спасся на дереве. Не все смогли… Спастись. Легионеры окапывались, им мешали доспехи. Скверно. Врагу такой смерти не пожелал бы. …За убийство Камиля – сам бы на них напустил отраву. И заклятьем бы подкрепил. …Ударяю себя кулаком по ладони. По тыльной стороне. Успокаиваюсь. Рысенок сотрясается, мяукает от боли. Но ждет. – Дальнейшие твои деяния после моста, – произношу отстраненно, боясь все еще боясь сорваться. – Наблюдение в тылу. Изучение обороны. Много людей… Очень много. Так и лезут отовсюду со своей охраной. Мороки с ними много. Хорошо владеют магией. По вашему повелению – проверка дома господина Камиля… Да разве такой приказ был?! Да – был. Не пил с тех пор ни капли. Первый раз употребил дареное выдержанное вино – и как я себя повел… С ними… Что я им еще приказывал?! А все же тех, кто оттуда не вернулся, жаль. Не просто потому, что зря полегли… Ведь они мне ближе, чем люди. – Двор разорен, – чуть монотонно повествовал рысенок. Как же ему было больно. Но долг, вечный долг… – По поселку бродят Уборщики1. Все сгорело и занесено золой… В хрониках Поселения осталась запись: «Поселок взят в осаду». По словам Летуна. Он прочитал это. Я хотел сказать ему – никогда не доверяй тому, что говорит Летун: почти наверняка обманет. Полагайся на себя, только на себя и ни на кого больше. Но я не понимал языка Летунов, а он – знал в совершенстве. Стоило ли перебивать?.. Но запись в летописи, скорее всего, та самая, Последняя. Скверно. Очень. Кстати, что же это за Летун, охочий до чтения Последних записей? Проверить… Срочно. Но как? Я знаю только язык рысьих… Кот продолжал: – Могила господина Камиля на дне высохшего колодца, упрятана заклятьем и оковами от упырей. По словам Летуна, закреплена печатью человека из Большого Леса, но я не могу подтвердить. Проверил. Добросовестный рысенок, старательный… – В могиле – людские кости… Давно лежат. Не тлеют. Магия не позволяет. Назад возвращался через Правый удел. Встретил армию. Особый отряд, ловчие. Хотели растоптать – я успел залезть в карету Мастера. Тот разобрался и поверил. Ах ты проныра. – Столкнулись с повозками на подъезде к лагерю. Слез с дерева… В тлеющие уголья. Те подожгли землю. Не было выхода. Шел сюда по ручью. Остужал раны... – Хватит, довольно. Он и так смог меня поразить. Рысенок-храбрец, надо же. – Безнадега, – сказал хирург в льняной маске, его глаза были уставшими и подернутыми пленкой. Магия сочилась из раскрытых ладоней. – Он слишком обгорел, – произнес врач. – Да ни за что… – Три цента, – процедил я. Боже, как долго я доставал их, скользкие мокрые монеты королевской чеканки, из тайника в колодце… Пальцы хирурга нервно шевелились, затем стали просто подергиваться. Я отчужденно глядел. Искры слетали с этих пальцев одна за другой… – Я отдам четыре с половиной цента за здоровье этого котенка, – четко выговорил я. – Я отдам их прямо сейчас. И ты пойдешь и купишь себе молока за них. Или что ты сам захочешь. До самого начала следующего века. Да-да, начало-то не скоро наступит… Да и наступит ли? Вопрос. Врач затравленно озирался. Взглянул мне в лицо, моргнул. – Я… Готов. Плати! Тихий перезвон монет. Я теперь беден, он – доволен собой. Подлатать какого-то рысенка за такие деньги – надо же, редко встречаются психи, которые готовы выложить эту сумму добровольно, почти и не встречаются, один остался… …А дальше я собрался вешаться. Уже приготовил и едва ли не намылил веревку. Прочитал молитву и свернул верхнюю одежду рядом калачиком: может, кому пригодится. И вдруг ясно ощутил зов его души. Как тихая мелодия скрипки в ночи. Я чувствую ее на ощупь, я знаю, что она там. Далеко-далеко, на грани восприятия играет скрипка – его душа. Его голос зовет. Его душа – там. Там… Так далеко, что даже рысенок обгорел, прежде чем нашел неблизкий путь сюда. Дым вьется над лагерем и застилает звезды. Они молча подмигивают мне. Я несу спеленатого после врачевания кота к себе в шатер. Захожу, молча накрываю стол, ложу кота в уголок на мягкие подушки, сам сажусь напротив, прислонившись к столу, и засыпаю… Мне снится дерево. И Камиль. И рысенок, катающий по земле яблоко. То почти живое, почти разумное: откатывается в сторону, а он поддевает лапкой – и продолжает катать по земле… А я смотрю на это, улыбаюсь, потом отворачиваюсь и снова целую Камиля… Боже, как рад, что я снова с ним… Утром опять протрубили общий сбор. В поход я захватил раненого рысенка, бережно уложив его в обшитую бархатом шкатулку. Я сижу на берегу моря, оно ласково подползает и опять покидает меня. Я думаю. Смотрю на величавый замок, покрытый многослойной копотью от пожаров. Но он величественен вопреки всему. Я хочу узнать, как добраться до могилы Камиля. Я в тысячный раз спрашиваю себя, откуда такое несчастье. Откуда это гложущее и довлеющее чувство его присутствия – и сам не могу понять. Он так близко… А я не могу ни у кого спросить, где он. Даже у рысей. Я зашел в хижину, заменяющую и операционную, и лежбище для вылеченных рысей. Таких, как этот мой разведчик, свершивший невероятное. Провожу пальцами по перебинтованному боку. Магия делает свое дело, но еще больше сделает прикосновение человека, подобного мне. Я маг, который не исцеляет плоть… Но и мне не чужда благодарность. Рысенок сонно поворачивает голову, пытается умыться, смотрит на меня… Я долго смотрю в его глаза. Ничего не говорю, но он все понимает без слов. У них нет надобности в жестах. Они передают эмоции иными путями. Я еще раз провожу ладонью по отрастающей шерстке и покидаю хижину… Врач провожает меня взглядом. Я его чувствую нутром, этот взгляд. Ему я тоже ровно ничего не говорю. Сил хватает только на то, чтобы дойти до палатки, укрыться и заснуть мертвым сном. Сквозь накатывающуюся пелену слышу лишь играющего вдалеке барда. И почти сразу во сне начинает звучать речь по-рысьи… Рысенок выздоровел и немногословно меня отблагодарил. Он снова хотел пожить на свободе. Вдали от меня и всего со мной связанного. Я молча его отпустил. За плохие вести не говорят благодарностей – но и не ругают. И я не ругаю. А он все-таки отлично справился со своим делом. Принес мне весть… Пусть даже ту, которая никогда не бывает вовремя и которую никогда не ждешь. Тем более – с нетерпением. Город неприятеля был захвачен и отдан на три дня солдатам престола. Представитель Мага неодобрительно морщился и сыпал междометиями, но согласился. На третий день там не оставалось ничего. Ровным счетом ничего. Дороги полнились повозками, везущими скарб детям и женам. А я никак не мог выбраться на могилу Камиля. Один за другим исчезали разведчики из племени рысьих. Потом появлялись. Немногие. Много таких верных слуг престола уходило за перевал – там их ждал обет новому властителю вместо долгожданной свободы. Но они еще не знали об этом: я не предупреждал их заранее. Пусть пока служат справедливейшему в мире хозяину… Наш хотя бы не отправляет их в бой. Без зазрения совести. Пока – не отправляет. Я проснулся от четко и явственно оформившейся среди ночи мысли в голове. Заговоренная мышь на мосту в город. Потеря речи и слуха… Да какой же я олух! Бросился искать рысенка. Уже не нашел. Далеко успел уйти наш разведчик – к Большой Топи, на расстояние дневного перехода. Бродит там, уворачиваясь от стрел… А я почти ему поверил. Заколдованная мышь, которую он съел. Надо же. А господа маги многое узнали о моих желаниях. Сподобились создать почти непротиворечивую иллюзию, которую и воспринял рысенок, посланный мною на поиски Камиля. Я найду его, моего Камиля. Я убью каждого, кто посмел наслать на случайно встреченного на пути рысенка такие видения… Только вот насколько же это было ложью, а насколько – явью? Я приду туда… Я сам все выясню. <div align="center">***</div> Робеспьер проснулся, как и всегда, мгновенно. И снова странное чувство реальности происходящего во сне не оставляло его. Кто он, этот странный мужчина? Почему выглядит так необычно? И почему Максиму настолько знаком его голос?.. Но ответов не было, как не было и принятия правильности происходящего.