Крылья

Зейн идет по улице, не замечая никого вокруг, не обращая внимания на случайных прохожих, что порой оглядываются и провожают его долгим взглядом. Наверное, они думают о чем-то своем или завидуют ему, восхищаясь непонятной силой. Он по-настоящему счастлив. Если бы от счастья люди излучали свет, то вокруг Зейна образовался бы яркий и теплый ореол. Сейчас он может согреть любого, может все простить и забыть, может поверить кому угодно и во что угодно. Но вместо этого он просто смотрит на облака, и его воображение услужливо складывает их в разные картинки. Зейн ощущает теплое дуновение ветра, растрепавшего волосы, и слышит только пение птиц, не замечая городского шума. Все потому, что он ангел. У него перья не на крыльях, но вместо волос, а за спиной душная пустота, что с первого взгляда может показаться беспощадной. Внутри Зейна много дыма. И совсем не сигаретного. Сердце где-то внизу тлеет, а душа гниет потихоньку. Остается только горько-горько улыбаться солнцу. Крылья Зейна обломлены: летать не может. Только почему-то он пытается с разбегу взлететь, но каждый раз лишь разбивает себе губу и зарабатывает синяк под глазом. Руки все в ссадинах и царапинах. Он прячется в густой улочке и бьет кулаками по стенам домов, потому что Зейну необходимо выплеснуть куда-то свою безысходность. В голове у него снег. Он такой холодный и колючий, что ангелу больно. Тяжелые снежинки царапают изнутри по вискам, и с каждым прикосновением он кусает свою разбитую губу. И думать становится в миллиарды раз тяжелее. Сердце ноет мертвыми стуками, снег тает, и все начинает гнить сильнее. А ещё у Зейна дырявые карманы. И дыры их будто бесконечны, как космос. Найти в них ничего нельзя, только потерять можно. И то, если есть что. Мелочь там не бьется в звонком клацанье — монеты две-три не дают полного звона. Зато на них можно купить булочку с вишневым повидлом. И запах ее не играет в глазах, чувствуются лишь сахар с добавками и сухое невкусное тесто. Продавщица в продуктовом магазине — женщина неприветливая и напрямую уродливая. Зейн сразу задерживает дыхание, чтобы не чуять ее вонючей души. Его невидимо-несуществующие крылья поджимаются своими серыми перышками друг к другу, и Зейн шипит, кидая куда-то на прилавок мелочь и пакет с булкой. Он бы с удовольствием не появлялся здесь примерно никогда. Но эти чертовы булочки продаются только тут. А на другое у Зейна денег нет. Ангел с невидимыми обрубками полета отводит взгляд к витрине с жвачками. Витрину своей широкой спиной загораживает мужчина в потертой кожаной куртке. Зейн усмехается, представив его байкером. Но тот какой-то нервный и совсем не брутальный. Он обеспокоенный чем-то непонятным, и, видимо, это что-то заключается в наглейшем воровстве. Недобайкер почти что незаметно хватает несколько пачек и сует их в карман, явно не намереваясь заплатить за продукт. Зейн неподдельно удивлен и не из-за того, что такого он еще никогда не видел. Он в шоке, потому что парень проходит к другой витрине и уже тянет себе шоколад и батончики. А потом он уходит из магазина, не заплатив, и никто его не останавливает. Охранник даже на Зейна смотрит более грозно, чем на того типа в кожаной куртке. Ангел не просит сдачи, он сразу бежит за тем парнем, попутно скрывая свою булку в дырявом кармане. И как только он догоняет его за дверью, в кромешной и холодно-давящей темноте, Зейн спрашивает быстро, не понимая, зачем вообще он это делает: — Зачем ты украл? Так Зейн знакомится с Гарри, у которого в глазах потонувшие корабли и сожженные дотла дома. В душе Гарри стоит острый крик, и когда Малик в него вслушивается, ему хочется плакать. Дух пахнет чем-то крепким, но не кофе; чем-то ярким, но не солнцем и чем-то настолько грустным, что от яркости и крепости остается одна лужа отчаяния. У Гарри дома душно и мокро. Свет там серый и пыльный. И тишина какая-то шуршащая и шепчущая на ухо что-то зловещее. Зейн пришел в жизнь Гарри так же неожиданно, как и человек — в ангельскую. Первый просто пошел за вторым. Или второй за первым... Но это настолько неважно, потому что внимания требует другое: теперь на столе Гарри стоит не одна, а две кружки, красть приходится парню на двоих и дурацкое ночное молчание не прокатывает, потому что мыслями-шрамами делиться приходится. Они смотрят друг на друга слишком пристально и глубоко, чтобы можно было что-нибудь сказать. Они касаются друг друга слишком неожиданно и резко, чтобы врезать другому в глаз из-за такой дерзости. И вообще, «слишком» — синоним Гарри и Зейна, вора и ангела, что на совместные секунды меняются местами. Малик беспардонно переманивает внимание парня на себя, а у Гарри сердце замедляется. И никотин валит отовсюду. Они хотят кашлять, но знают, что, в принципе, кашлять не от чего. И приходится им гулко молчать об углях у сердца. Стайлс стоит на балконе темной ночью — такой плотной, что трудно дышать и двигаться. Он курит очередную сигарету, и душа его наполняется дымом, словно душа Зейна. И думается ему, будто он ангел и будто крылья есть у него. Но, пощупав себя за лопатками, смеется никотином и кашлем, невидно плачет от собственного разочарования. Он тушит сигарету о перила и бросает ее в пепельницу. Там она дотлевает огоньком красным и плавится во тьме полуночной. Зейн подбирается со спины незаметно. Гарри немного пугается, когда сзади слышит знакомое: «Иди спи». Потом улыбается. И невпопад спрашивает: — Где же твои крылья? — Поломались. — А пришить их можно? — Нельзя. — Почему? — Крылья — шанс. — Так всегда есть второй. — Первый — для полёта, второй — чтоб не упасть. — И ты падаешь? — Пока что нет. На следующее утро Гарри не видит пепла в пепельнице-жестянке. — Ты, что ли, выбросил? — Нет. Пепел — мои перья. И теперь у никотина запах не горечи и слез, а полета и обломков. В глазах вора и ангела горят неразбитые моря, в головах не тает снег, и души не пахнут грустью. Внутри них цветет весна. Она влажная и прохладная. Бледно-розовая и какая-то непривычная. Крылья Зейна отрастают заново постепенно. Пепельные перья становятся белее, теряют запах разочарования. На ангельских руках нет больше царапин, а губы не искусаны. У Гарри отпала привычка воровать. Он покупает Зейну его дурацкие булочки с вишней сам и кормит его тоже сам. Квартира Стайлса становится светлой, пыль исчезает. В молодом мае Гарри говорит Зейну, что любит его. И тот нервно кивает в ответ молча. Крылья ангельские становятся почти прозрачными, пахнущими цветами и самой настоящей вишней, и булки уже никому покупать не надо. Гарри впервые видит его крылья вживую. Они кажутся ему сном, потому что шанс для полета лишь дается первым. Не значит это, что со второй парой высоты Зейн запарит в облаках. В костях застывает ожидание. Тело ломит, и снег из мыслей выпадает в голове началом лета. Спину начинает дуть жарой. Гарри это жутко не нравится. Он до белых кулаков сжимает пальцами футболку ангельскую и рвется поцелуем ближе к Зейну. На вкус он словно небо — свежее и молочное, на ощупь — ветер летне-дневной, а на запах — вовсе март. От гнили душевной осталась лишь дырка между ребер. Та глубокая, мягкая и, кажется, насквозь пропитанная кровью. И снова все меняется осенью. Листва льется красно-желтым ковром под ногами. В носу застыл запах древесины и петрикора. А крылья Зейна износились. Стали темнее. Перья проредились и снова начали сыпаться пеплом со спины. Весна в глазах опять сжигается, а в душе поселяется тонкий стальной холод. Руки Малика опять избиты, губа искусана и под сердцем гной. Гарри опять крадет. Теперь по-крупному. И булки с вишней стали совсем отвратными. Карманы прохудились. Дыры размером превратились в три космоса, а продавщица — труп непогребенный. За спиной кроме беспощадно-душной пустоты, облезших обломков зародилось нервное волнение и переживание. — Что ты делаешь? — Падаю. И кружка на столе Гарри стоит одна, и мысли вслух в ночи не вырываются, и вместо сердца — загноившаяся пустота.