My own private Hollywood

flashback Тэхён садится в огромное кожаное кресло, медленно выпрямляет спину и на несколько секунд закрывает глаза. - Как Ваше самочувствие? – доктор поправляет на переносице очки-половинки, откладывает планшет и тяжелую даже на вид резную перьевую ручку и устраивает руки на широких подлокотниках. - В норме. Я всегда в норме, - Тэхён коротко улыбается и садится удобнее, откидываясь на спинку. - В прошлый раз мы остановились на том, что в сентябре 2008 года Вы ушли из дома, - доктор говорит размеренно и тихо. – Хотите рассказать что-нибудь еще? - Я кое-что вспомнил. Это не очень важно, - Тэхён отворачивает голову навстречу бьющему из окна белому свету, - просто хотел бы поболтать с Вами об этом. Другой цели у меня нет. Доктор немного щурит глаза и двигается в кресле. Мин Юнги – врач-психотерапевт с многолетним стажем работы в этой сфере, отличный собеседник, никогда не пытающийся навязать свое мнение, поставить диагноз и выписать рецепт на лекарства. Его голос – тихий, низкий и глухой, всегда успокаивает и каким-то чудесным образом приводит мысли в закономерный порядок. Ему едва за 30, как он сам говорил, выглядит солидно и сдержанно, спрашивает – так же, четко и по делу, одному ему известному. Единственный в человеческом роде, кому Тэхён хоть сколько-то доверяет. Доктор Мин смотрит с вопросом, и Тэхён немного теряется. - Это больше похоже на картинки из детства, про родителей, наш дом, улицы, по которым меня водили в школу. Перемешанный набор кадров. - Начните с самого яркого, так будет проще с остальными. Тэхён закрывает глаза. - Это было в 1995 году, летом. В августе, кажется. В наш город тогда приехал цирк-шапито, и родители повели меня на представление. Был очень солнечный день; мама тогда надела свое любимое голубое платье, а отец – парадную рубашку и брюки. Две недели перед этим днем они только и делали, что говорили о предстоящем походе в цирк. Когда мы шли по улице, ярко светило солнце, было очень жарко, и галстук здорово давил мне на шею. Дышать было почти нечем. Я шел между ними, они держали меня за обе руки, и мне было жутко неудобно. Когда они ускоряли шаг, я не успевал, и казалось, что мои ноги даже не достают до асфальта. Что они тащат меня за собой, а я болтаюсь за ними, как ненужный груз, как мешок, набитый опилками. Или как самодельная боксерская груша. Тэхён открывает глаза и смотрит в прохладный воздух перед собой. - Наши места были довольно далеко от сцены, передо мной сидел какой-то высокий дядька, и было толком ничего не видно. Мне приходилось вставать ногами на скамейку и держаться за плечи родителей, чтобы видеть арену. Там были прекрасные акробаты, так уверенно шагающие по натянутому под куполом канату, что у меня перехватило дыхание. Еще этот чертов галстук… Тогда исполнилась моя заветная маленькая мечта: я очень хотел увидеть, как человек, практически лишенный опоры, продолжает идти где-то очень высоко. Мне хотелось научиться так же. Только вот родители были не особо в восторге. Мама то и дело протирала подолом платья свои солнцезащитные очки, а у отца была с собой фляга с коньяком. Он выпил почти все, здорово накачался и заснул, не досмотрев и до середины представления. А мама разозлилась на него, тихо и сдавленно ругалась, пыталась его разбудить и вспылила, схватилась за сумочку и ушла, чтобы покурить. И не вернулась. Может, забыла. Может, соврала. Но в итоге получилось, что я остался под этим огромным сине-белым шатром один с пьяным в стельку спящим отцом. Когда представление кончилось, я долго не мог его разбудить и даже подумал, что он умер. Я звал его: «папа, папа!», а он не откликался, дышал так тихо и не двигался. Было тяжело вести его домой. Я плохо знал дорогу, мы плутали по улицам, и нас два раза чуть не забрали в полицию. Когда мы вернулись, было уже темно, а мама спала. В комнате сильно пахло табаком и спиртным, отец заснул почти на пороге, а я открыл окно в своей комнате и смотрел на то, как внизу мчатся машины. И представлял, как ходил бы почти по воздуху, без опоры и уж тем более земли под ногами, если бы между моим окном и окном дома напротив натянули канат, как в цирке. «Глубже. Глубже, еще глубже». - Отец в первый раз ударил меня, когда мне только-только исполнилось 11 лет. После этого он поколачивал меня с завидной регулярностью. Знаете, мне казалось, что это нормальное наказание за то, что я делаю что-то не так. Я мирился с этим и терпел, не издавал ни единого звука, а он напивался, ловил меня за шкирку, тянул на себя и мазал по челюсти. Выбил мне последний молочный зуб, - Тэхён неуютно двигает плечами и криво улыбается. - Вы знаете, почему он Вас бил? - Мать записала меня на кружок балета в школе. Я отпирался и почти плакал, когда она за руку тащила меня туда, мне дико не нравилось, я был против, но через силу занимался, потому что родители заставляли. Нам выдали отвратительные черные трико, а я был тощим, как смерть, и на мне все болталось. А мальчики из класса, которые занимались футболом, баскетболом, господи, да чем угодно, даже ботаники-шахматисты – все дразнили меня, тыкали пальцем, стоило мне появиться у них на глазах, смеялись и называли педиком. Мама жаловалась отцу, что я расту совершенно никчемным и ничего не умею, не хочу ходить даже на танцы, а он напивался и за это меня побивал. Мать знала и ни разу его не остановила. Может, она думала, что побои помогут мне вырасти настоящим мужчиной, - Тэхён меняет улыбку смехом, смеется долго и неуместно, а потом резко замолкает и смотрит совершенно опустошенно. – А я не понимал ничего, доктор. Мне было грустно, плохо, одиноко и до слез обидно. И я даже не задумывался, что все может быть совсем иначе. Я занимался в балетной школе почти шесть лет и даже выступал на городских конкурсах. Меня начали хвалить и давать хорошие роли в школьных спектаклях; я не особо радовался, но танцевал. Педиком все равно обзывали. Зато преподаватель говорил, что на моем теле прорисовались мышцы, что я стал гибким и пластичным, вытянулся в росте и похорошел. Я много тренировался, танцевал, как если бы и не мог ничего, кроме этого. Белый и до мурашек холодный свет из окна бьет по глазам; Тэхён вздрагивает и будто просыпается, а Юнги смотрит всё так же спокойно и пронзает этим взглядом насквозь. Выдыхает тяжело и снимает очки. - Я позволю себе проявить исключительную некомпетентность и сказать Вам кое-что, - его голос звучит особенно глухо, и Тэхён настораживается. – Но мы с Вами просто общаемся. Я Вам не врач, а собеседник. Не так ли? Тэхён кивает. - Вы сталкивались с не совсем корректной, но верной, в принципе, для общего случая фразой: «все проблемы растут из детства»? - Конечно. - Как Вы смотрите на это утверждение? - Вы хотите узнать, не испытываю ли я сейчас, будучи тем, кем я стал, ненависти, отвращения или чего-то еще в этом духе по отношению к своим родителям и тому, как они поступали? - Именно. Тэхён снова поворачивается к окну и щурит глаза. От этого света даже больно. - Нет. Мои родители – такие же люди, как и миллионы других. Они могут быть хорошими и добрыми или кончеными ублюдками, и это останется на их совести. Ни больше, ни меньше, - он мучительно замолкает, сжимает зубы и пальцы на подлокотниках, лишь бы не позволить себе упасть в кипящий котел прошлого снова. – К тому же, я не видел их ровно с того дня, как сбежал из дома. А сейчас у меня никого нет. Я не доверяю людям, потому что мне не за что им доверять, и не люблю или ненавижу их, потому что любить или ненавидеть – не за что тоже. Я не чувствую себя одиноким: у меня никого нет абсолютно так же, как и никогда не было. Я хожу по этому городу, по улицам, по бетону и асфальту, днем или ночью, занимаюсь тем, что хорошо умею, и получаю за это хорошие деньги. Курю, иногда пью и чувствую себя нормально, потому что мне не с чем сравнивать.