Я пытался уйти от любви...

Она была какой-то бесцветной: тусклые выгоревшие волосы, собранные в неаккуратный жиденький пучок, ресницы и брови светлые настолько, что Сергею Павловичу сначала показалось, что их и вовсе нет, узкие, бескровные губы. И застиранное платье лишь сильнее подчеркивало общую невыразительность просительницы. — Доктор, пожалуйста, вылечите его! Пожалуйста, доктор, мне говорили, что Вы творите чудеса! Бесцветная опять поднесла к глазам измочаленный огрызок ткани, в котором трудно было узнать носовой платок, и всхлипнула. Но в этот раз Сергей Павлович обратил внимание на ее руки: тонкие, нервические, как писали в старых романах, с изящными пальцами, они были слишком аристократичными, и не вязались с ее обликом. И еще глаза. Ни их размер, ни форма, ни цвет не были чем-нибудь выдающимися или запоминающимися, но взгляд этих глаз поражал. Бесцветная тетка умела смотреть так, что собеседник начинал себя центром мира, лучшим, единственным, неповторимым. Сергей Павлович с трудом стряхнул морок, и устало повторил: — Я не могу вам помочь, и никто не может. Ваш сын не болен. Он… — взглянув на сидевшего рядом с матерью мальчишку, доктор слегка поморщился. Словно в противовес бесцветной родительнице мальчик был ярким, как райская птичка. Хотя, безусловно, он был копией матери. Красивой копией. — Другой, — неловко закончил свою мысль врач. — Вы не понимаете, доктор, — женщина отчаянно всплеснула руками, и Сергей Павлович невольно залюбовался красивым изгибом утонченной кисти. — Геша, выйди, пожалуйста, — обратилась она к сыну. Мальчик послушно встал, однако перед выходом одарил доктора непонятным взглядом, недружелюбным, но от того менее гипнотическим, чем у матери. После его ухода женщина вдруг замолчала. Молчание затянулось надолго, и Сергей Павлович выразительно покашлял. Бесцветная вдруг окрасилась: сначала покрылась пунцовыми пятнами, а затем резко побелела. Сергей Павлович протянул ей стакан воды, предусмотрительно накапав в нее валокордин, но женщина решительно отказалась. — Доктор, то, что Гешик с мальчиком целовался — моя вина. Я его родила от своего родного брата. Это ведь из-за кровосмешения Геночка такой, да? Но это не его грех, так почему страдает он?! Сорвавшуюся в истерику женщину врач не успокаивал, считая, что некоторые вещи нельзя держать в себе. Вместе с рыданиями она выплескивала и свою тайну, тяжелую, постыдную. Неординарную и банальную одновременно. — Эдик был старше меня на шесть лет. Он был такой красивый. Мама его обожала. И папа тоже. За ним девчонки табуном ходили, а он — то с одной встречался, то с другой. С армии пришел и его сразу в линейную милицию взяли. И он там пить стал. И курить, ну, анашу. Но он не виноват, там все так делали, вот и он тоже. Он хорошим был!.. Хотя Сергей Павлович и механически покачивал головой с участливым выражением лица, мысли его были далеки от согласия с собеседницей: «Угу, хороший. И, разумеется, его заставляли дурь тянуть, как же иначе». — Однажды он днем домой вернулся, я из школы уже пришла, а родителей еще не было. Я ему обед стала разогревать, а он обкуренный был. Ударил меня по голове чем-то, а когда я очнулась, то уже связанная… И у него лицо такое ужасное было… Я даже пошевелиться не могла от страха. Но это не он виноват был, а те, кто ему эту дрянь подсунули! Эдик замечательным был, он любил меня! Врач сочувственно кивнул сорвавшейся в крик женщине и ловким движением всунул стакан в руки. В этот раз она отказываться не стала. Слегка успокоившись, она продолжила рассказывать. — Я заплакала, и он снова меня ударил. И потом, наверное, бил — у меня несколько переломов было и порезы. Много. Я в крови вся была. И внизу потом тоже долго кровило. А еще голова все время кружилась. Про физическое насилие над девочкой Сергей Павлович уже слушал вполуха: хоть он и не был особо впечатлительным, но собственное душевное равновесие ценил. Внимательней он стал лишь, когда женщина добралась до сути: — Я думала от сотрясения, оказалось, что беременна. Эдик не узнал. Он застрелился из табельного на следующий день. Мама меня тогда прокляла. Сказала, что я виновата. Видела, что Эдик пьяный и не контролирует себя, и все равно вертелась рядом. Вот он и не удержался… Она меня на аборт повела, но я сбежала. Из-за Эдика… Мне там плохо стало, и я сознание потеряла прямо в коридоре. Тогда Эдика и увидела. Он на коленях умолял, чтобы я сыночка убить не дала. Как я могла после этого?.. Геночка — это ведь немножко Эдик, немножко я… За то, что «дьяволу поверила» меня мама избила. Не сильно, но по животу. Я к Катюше, подруге, ушла жить, они втроем с мамой и бабушкой мне очень помогли. Папа тоже приходил, хотел, чтобы я домой вернулась, и деньги приносил. А уже когда я на сохранении лежала, папа умер. Мне записку от матери передали, я ее наизусть запомнила. Она меня еще раз прокляла и ребеночка не родившегося тоже: «Надеюсь, что монстр, зачатый в противоестественной связи, сожрет тебя, в конце концов! Может тогда мне станет легче. А смертные грехи, что твои брат и отец совершили, пусть петлей затянутся на твоей шее!» Клочки носового платка грязным конфетти сыпались на пол. — Папа ведь тоже самоубился. Не пережил всего этого. Я потом узнала, что он маму просил за меня с ребенком, а она все равно не простила. Папа, перед тем как повеситься в гараже, дом на меня отписал. Я ей передала, что пусть живет, сколько хочет, думала, что мы помиримся, но мама еще сильнее меня ненавидеть стала. И когда я ей про Гешика написала, что родился, вес его, рост, она ответила: «Этот выродок не должен был увидеть белый свет». А Геночка, он же, как ангел был: глазки, носик, ручки, ножки, кучеряшки. Даже красивее Эдика. И здоровенький! А на меня ведь медсестра в гинекологии кричала, что это я сейчас такая смелая, а когда инвалид или дебил какой народится, я его в больнице брошу. На шею государству, а ему на мучение. А он не такой, он самый лучший в отделении был. Мне его, когда в первый раз показали, я чуть от счастья с ума не сошла. И потом смотрела на него, и в душе все переворачивалось: он такой маленький, пальчиками тянется, пыхтит… Мне в роддоме нравилось, что нас «мамочками» называли: «Мамочки, обед! Мамочки, процедуры!» Я представляла, как Гешик мне скажет «мамочка» и радовалась, радовалась… Одной с ребенком очень трудно было, но мне люди помогали. Соседи, знакомые, особенно Катюшина бабушка. Она практически Гешу выпестовала, я даже школу смогла закончить, вечернюю. Потом работать пошла. И все равно так хорошо было. Я подъезды мыла и пела. Двор подметала и улыбалась. Потому, что дома Гешик. Доктор, я ведь для него все сделаю! Он единственное ради чего я живу! Пожалуйста, доктор, помогите ему. Геночка должен стать нормальным! Медленно, веско, практически вбивая каждое слово в сознание, Сергей Павлович в третий раз объяснял женщине: — Выбросьте из головы всяческий бред. Ваш мальчик абсолютно нормален. Поймите, интерес к собственному полу не является психическим отклонением. И лечения от гомосексуализма не существует, поскольку это не болезнь. Примите эту особенность своего сына как данность. Например, как отсутствие музыкального слуха. — Доктор, но как же?.. — Если вы действительно любите сына, как говорите, то вы бросите все и уедете отсюда. В Европу, Америку, Австралию. В любую страну, в которой терпимо относятся к гомосексуалистам. Туда, где он будет совершенно свободен от злобы, глупости и предрассудков. С медицинской точки зрения ваш ребенок совершенно здоров. И останется таким, если вы меня послушаете. В противном случае, вы возможно даже найдете шарлатана, который возьмется за «лечение». Тем самым разрушив психику и здоровье Гены. Но все же я верю — у вас хватит ума и сердца, чтобы сделать счастливым своего ребенка. Вероятно, ему удалось достучаться до женщины: она неуверенно кивнула, выдохнула «спасибо» и ушла. Некоторое время после ее ухода Сергей Павлович пребывал в задумчивости. «Получается, ей чуть больше тридцати, а выглядит старше моей Ольги. М-да. Но руки, руки…» — он прищелкнул языком. Глянул на карточку, лежащую перед ним, и отложил ее отдельно. — Следующий…