Несовершенная реальность

Нейтральный мир Мастер, N тысяч лет назад       О своих сокурсниках я не мог сказать ни плохого, ни хорошего. Если говорить одним словом – большая часть из них Управляющие. Ко мне они относились средне между пренебрежительно и нейтрально. То есть, не враждебно, но холодно. По умолчанию считалось, что я не то чтобы бестолочь – но что-то существенное из меня вряд ли получится. Я же Рабочий. Нет, меня не унижали сколько-нибудь явственно, не оскорбляли, тем более не преследовали. Но их молчаливое, негласное отторжение чувствовалось. Да, учился я средненько, звёзд с неба не хватал, но просить их о помощи – хоть в чём-то – нечего было и думать. Зато мне было легче в плане того, что ничто и никто особо не отвлекало от учёбы. В то время как товарищи укатывали на свои гулянки-посиделки, я мог спокойно посидеть и повторить пройденный материал. Впрочем, какой-то досуг и хобби я мог организовать себе и сам. Регулярно я выбирался на ознакомительно-познавательные прогулки – знакомился с городом, с его планировкой и достопримечательностями, брал файлы по архитектуре, знакомился с историей его создания… Было забавно, что иногда о каком-нибудь здании, площади или полигоне я, первокурсник, знал больше, чем прожившие в этом городе уже много циклов. За это – за наивную любознательность и почтительный интерес ко всему окружающему – меня уважали учителя, из них вообще мало кто разделял снобизм сокурсников. И мои не всегда хорошие показатели не ухудшали их отношения. Кто-то из них как-то сказал, что не столь уж трудно быть отличником, имея гораздо большие мощности, и уж если на то пошло, с такими мощностями можно бы было показывать и лучшие результаты. Это грело меня. А потом, постепенно, мои учебные дела всё больше шли в гору и уже сам я был собой вполне доволен.       В очередной массовый наплыв абитуриентов я работал – проходил практику в приёмной комиссии. Невольно накатили воспоминания, как сам я поступал – нас тогда прибыло в Университет совсем немного, я первый из всех дрожащим манипулятором протянул преподавателю дискету с тестами.       – Вот, Клар-Даг, - добродушно усмехнулся сопровождавший меня пилот небольшого транспортника, по большому счёту грузового, доставившего меня с Кибертрона на Мастер (потому что пассажирский ожидался, ввиду военных действий, ещё очень нескоро), - нового учащегося вам привезли.       – Хорошо, хорошо… - хрюкнул (иначе этот звук сложновато интерпретировать) массивный и неповоротливый (в силу довольно старой, не изношенной, конечно, здесь-то проблем с запчастями сроду не было, а просто излишне громоздкой конструкции) заведующий педагогическим отделением, - постой, - он воззрился на знак на моей груди, - но он – Рабочий?       Пилот философски пожал плечами, дескать, ну Рабочий, есть такое дело, ничего поделать не могу, чего велели, того и привёз.       – Ну, и такое бывает, - тут же успокоил его и сам себя Клар-Даг, - и не так редко бывает. Порядком у нас бывало и куда более диковинных исключений… Что поделаешь, совсем мать-Сигма в оригинальность впала. Как тебя зовут, сынок?       – Коготь, - я, до последнего слегка опасавшийся, а что если меня, в полном соответствии с мрачным предсказанием Стержня, отсюда попрут, был такому повороту разговора поражён и рад.       – Хорошее имя. Интересное. Мне всегда нравились говорящие имена Рабочих – не то что наши, зашифруют чего-то на десять кодов и потом редко кто сам помнит, что значит его имя.       Я недоверчиво воззрился на него – он это серьёзно? До сих пор я слышал только такую версию, что вот у Управляющих – ИМЕНА, а у нас – так, клички. На самом деле все без исключения имена кибертронцев – это не слова и даже не словосочетания, а сжатые в один короткий позывной поэмы, настолько обширное, масштабное определение они в себе заключают. Перевести на человеческий язык такое имя одним словом – всё равно, что всё богатство небесных красок свести к ёмкому определению «голубое». Это касается и всего языка вообще – речь наша куда более «густая», в ней в каждой фразе, в каждом слове содержится… ну, грубо говоря, много фраз и слов. Много планов, слоёв, спектров, характеристик. Для сравнения представьте себе поток человеческой речи прямой линией на плоскости, а нашей – пучок переплетающихся спиралей… Или не знаю уж, с чем ещё можно сравнить.       Конечно, у нас, Рабочих, имена попроще. Раз уж мы и сами проще и примитивнее вроде как. У Управляющих попышнее, плюс закодированы, действительно, на десять рядов, вероятно, для пущей таинственности. Но вот беда, сами Управляющие со времён квинтов на своей кодировке не изъясняются – как это ни парадоксально, подстраиваются в этом под нас. Потому как нас, какой бы мы ни были… примитивной массой, на планете всё-таки на порядок больше, и вынужденные всё время общаться с нами так, чтоб мы их понимали, собственные языковые знаки они стали постепенно забывать. Со временем стало доходить до того, что Управляющим давали «рабочие» имена, а Рабочим, наоборот – имена по образцу Управляющих. Я потом неоднократно убедился в этом, изучая историю других цивилизаций: прежде чем завоевать какой-нибудь народ, навязать ему свои законы, свой язык и свою веру, подумай, а не растворится ли потом в нём твой народ, и твой язык, и твоя вера? Впрочем, там и тогда об этом нельзя было рассуждать и в теории.       Приёмная комиссия была, кстати говоря, одна на несколько учебных заведений. Так было заведено издавна, потому что редко количество поступающих было таким уж огромным. К тому же, некоторые новоприбывшие, совсем как это бывает у других рас, ещё не знали толком, куда же они хотят, и шли сдавать общие тесты, чтобы определить свою дальнейшую судьбу. И наконец, например, наш университет существовал ещё пока не столь давно, и собственная приёмная комиссия ему уж всяко не полагалась.       Я часто размышлял – почему потолки и дверные проёмы в большинстве учебных заведений настолько высоки, словно предполагают существование каких-то великанов, когда большинство учащихся стандартного двухметрового роста. Мне это казалось нелепой вычурностью. Пока однажды в проём прямо напротив меня не сунулось нечто…       У землян есть поговорка – «Если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе». В этот день я понял, почем Магомету лучше самому пойти к горе, не дожидаясь её визита. Если б я был человеком, я бы предпочёл икнуть и сползти под стол. Нечто было по самым скромным прикидкам больше меня раз в пять… Нечто было ходячей машиной. Пусть и определённо мирной… То есть, транспортной… Но почему-то снабженной чем-то внушительным огнестрельным. Это был трансформер. Меня пробрал не то чтобы страх, но неслабая оторопь. А нечто сверкнуло на присутствующих огромными синими окулярами и тёплым, журчаще-рокочущим, при этом каким-то матово приглушённым голосом поинтересовалось, правильно ли оно сунулось. Реакция преподавательского состава была поразительно единодушной: «Коготь, разберись!» - почему-то из практикантов в поле их зрения попал только я. И пришлось мне, достав себя из глубокого шока, помогать крупнокалиберному абитуриенту разобраться с кучей информ-дисков, голографических кассет и других носителей, и при этом не разворотить по нечаянности косяк или там стол. Мне казалось, что антенны у меня горели, как сигнальные маяки.       – Эй, золотистый! – я как раз неспеша прогуливался в сторону родного университета, отдыхая после поистине непростого рабочего дня, когда рядом со мной эффектно развернулся огромный красный транспортник. Я сперва отпрянул, а потом узнал сегодняшнего нетривиального абитуриента и невольно – и, как мне до сих пор кажется, глупо – заулыбался. Я и теперь, видя огромные грохочущие трейлеры, никак не могу сдержать этой глупой улыбки. Они навеки приобрели для меня… исключительно светлые ассоциации. Так же как и красный цвет. Наверное, уже поэтому не стоит удивляться душевной слабости к советскому прошлому – в частности, к красному знамени. Его цвет для меня тоже слишком много значит.       – Ты куда сейчас? Тебя подвезти? – он гостеприимно распахнул дверцу. Я застыл.       – То есть, ты это что, предлагаешь мне… В тебя залезть?       – Ну, это не столь страшно. Я ведь хоть и живой, но транспорт.       Я несмело вскарабкался на высокое сиденье – точнее, весьма отдалённое подобие сиденья, потому что изнутри мы выглядим всё-таки не совсем в точности как земные машины, прежде всего потому что в нас много чего ещё напихано.       Куда?.. Мне вообще-то было в свой университет, точнее даже в наш жилой корпус, но вместо этого я сказал:       – Куда-нибудь, погулять.       В кабине было тесновато, жарко, но как-то странно уютно. Странно вообще ехать и понимать, что находишься внутри другого существа. На Кибертроне я всего пару раз ездил куда-то в машине – когда нашу группу перевозили, переформировывая, с объекта на объект. Ещё пару раз ездил поездами метро. Ну, и этот транспортник, доставивший меня сюда. Но все эти машины не были живыми. А этот… Ну ладно, я себя странно чувствую – а что чувствует он, пуская в себя кого-то другого? Я представил на секунду, что в моей грудной клетке копошится мелкий зверёк навроде кибертронских крыс или тех белковых существ, что я промельком видел здесь, как-то раз на поле между корпусами – оно стремительно нырнуло в дырку в земле, я даже не успел его как следует разглядеть. Мне сказали, это такие местные, органические крысы. Вот куда учёным из нашего сектора надо, они бы здесь извосхищались…       А транспортник между тем продолжал расспрашивать.       – Ты здесь… что? Учишься, работаешь? – голос звучал где-то и надо мной, и вокруг меня, конечно, исходил он откуда-нибудь с приборной панели, но многократно отражаясь от стенок кабины, казалось, окружал со всех сторон.       – И учусь, и работаю. Прохожу практику, с педагогического отделения.       – С педагогического? Учитель? Но ты же Рабочий?       Началось...       – Ты тоже Рабочий, - осмеливаюсь заявить я, - ежели, конечно, я родной знак ни с чем не спутал.       Он рассмеялся, меня слегка подбросило и едва не швырнуло на приборную панель. Я кое-как удержался, неловко опершись на лобовое стекло. Интересно, а что это за приборы, зачем они? Кнопки какие-то, рычаги… Неужели у него предполагается и какое-то ручное, наружное управление? На случай… поломок, должно быть?       – Сложно было сюда попасть? – продолжался допрос, - как ты решил вообще стать учителем?       – Да не особенно. Я сдавал основные тесты ещё на Кибертроне, здесь только дополнительные, они уже ничего не решали. В смысле, это для общих данных, поступившим-то я считался уже однозначно сюда… Не знаю, это как-то просто и естественно. Я даже не помню, когда эта мысль меня озарила, потому что теперь кажется, что всегда была. Мне просто мало было навыка какого-нибудь ремесла, а захотелось именно знаний, в какой-то более широкой области. И захотелось… Учить других, так что ли сказать? Помогать им открывать. Это ненормально?       – Да почему, - хмыкнул мой собеседник, - на самом деле вполне нормально. Исключение, да, но не такое уж редкое. У нас есть Рабочие с образованием…       У нас… Наверное, правда в том, что мне с самого начала очень хотелось послушать про это вот «у нас» - потому я и поехал с ним, вместо того чтоб как порядочный учащийся отправиться домой к книжкам. Потому что какими бы разными мы ни были с моими братьями и другими друзьями из моего сектора – мы едины были в своём живом интересе к этому противостоянию и к его ключевым фигурам…       Мы приехали в Зелёный Сектор – обычное место гуляния-зависания в нашем городе, сектор, полностью свободный от застройки. Вспоминая сейчас Зелёный Сектор, я поражаюсь – какие всё-таки огромные пространства были у нас там, как светло, чисто, высоко там было…       Там были парки – широкие аллеи с гладким покрытием, по которому легко шагали ноги и ехали колёса, высокие, стрелами устремлённые в небо деревья с огромными, звенящими на ветру листьями, там были ровные и не очень ровные лужайки с мелкой, бархатной такой травкой, цветущие склоны… Там прогуливались, играли, общались, тренировались…       Органическая планета… Помню, когда я только сошёл с транспортника, то просто обалдел – от дохнувшего в лицо свежего ветра, от неожиданно мягкой почвы под ногами, от белого, ясного, высокого неба, по которому плыли облака – небывалое, необыкновенное зрелище!       Нет, небо и даже облака и у нас, конечно, были. Но не такие, не такие! Практически всё, что окружало нас дома, было создано руками нас или нам подобных. За всё многообразие красок и форм были ответственны мы сами. То же, что оставалось ещё вокруг нерукотворным – те же скалы, вода и небо над головой – тоже представляло собой, по сути, простые элементы и служило просто платформой для создания именно нашего мира.       Мы расположились на зелёном склоне в отдалении от тренировочных площадок. На самом деле зелёной ту траву можно было назвать только применительно к тому, что она была не красная. Ощутимо бирюзовый цвет ей придавали соединения вещества, аналогичного земному хлорофиллу. Меня всегда поражало, как на разных органических планетах совершенно идентичные по происхождению и функциям вещи и явления могут различаться всего лишь какими-то деталями и нюансами. Например, крысы на Мастере очень похожи на земных, но имеют рудиментированную ещё одну пару глаз (учащиеся на биологическом вовсю строили на этот счёт гипотезы – я сколько раз слышал прямо в коридорах жаркие споры), а животные, похожие по виду и строению на земных медведей, не имеют зрения почти совершенно, улавливая с помощью глаз лишь движение вблизи себя, во всех остальных же случаях обходясь слухом, нюхом и, предположительно, памятью о расположении предметов вокруг. Пищу добывать им этого хватало, кроме травы и листьев они употребляли так же каких-то простейших грибоподобных животных, благо размером и массой это было огромно. Образ жизни они вели не слишком подвижный, врагов же у них почти не было – из животных они были самыми крупными, хищники на них нападали редко, как я понимаю, из-за того, что прокусить толстую шкуру не хватало никаких зубов, а разумной жизни, подобной нам или земным людям, на планете не было и не ожидалось. Эволюция в плане разнообразия остановилась на этом и дальше собиралась идти только по пути сохранения и улучшения имеющегося. Осознав, что никто из местных аборигенов на адекватный контакт не способен, наши успокоились и построили здесь сперва исследовательские центры, потом несколько крупных баз, потом вырос собственно научный городок и…       Да, вот где пригодилось моё факультативное увлечение историей и архитектурой Мастерианской колонии! Он расспрашивал обо всём – о структуре, об управлении, о порядках, о всяких диковинах, виденных им по дороге с космодрома – прилетел он только сегодня и сразу пошёл подавать заявление.       Я так давно ни с кем просто нормально не говорил, что чувствовал себя… люди, пожалуй, сказали бы – как во сне. Я сидел рядом с его головой – в робоформе он был высотой с мелкое мастерианское здание, иногда он поворачивался – когда я говорил, видимо, что-то особенно интересное, и тогда меня обжигало этими огромными синими глазами.       Традиционно считается, что глаза голубые у нас всех… Вроде бы это так – и не так. Цвет, даже в нашем рукотворном мире, имеет всё-таки великое множество оттенков. Земляне говорят, что глаза – зеркало души, и хотя мы вот в душу как-то не верили, но интуитивно стремились к некоторому разнообразию цвета оптических линз – у трансформеров, имеется в виду, облик изначальных корпусов задавался в основном Сигмой, и с течением жизни менялся только посредством ремонта, да и то не сильно – детали-то в основном стандартные. Трансформеры же в этом плане всё-таки эксклюзив. У меня, например, в голубом примешано немало зелени, у некоторых проблёскивает золото, у одних синева густая, как цвет земного цветка василька, у других лёгкая, малоощутимая, прозрачная. У него же… Затрудняюсь сказать, в чём там было дело, но я до сих пор свято убеждён – таких глаз больше ни у кого нет.       Мы проводили там каждый день всё моё свободное время. Я помогал ему с тестами – некоторые формы были настолько замысловаты и хитромудры, что разобраться в них даже подготовленному непросто, он рассказывал мне о себе, о войне, о своих ребятах… Конечно, я ведь видел в его вступительном заявлении его имя. Что я знал до этого о нём? То, что в нашем секторе можно было узнать из слухов или новостей. Он – лидер армии Рабочих, противостоящей экстремистам из Управляющих. Один из самых первых трансформеров, сделанных лично мастером-изобретателем. Его имя – Оптимус Прайм.       – Покуда там – будем надеяться, подольше продержится - перемирие, видимо, у товарищей по ту сторону баррикад боеприпасы неожиданно кончились, я вот решил… Ну, пользуясь случаем, образование получить наконец. До сих пор как-то… не до того было.       – Надолго оно – перемирие? Не насовсем?       – Ха, это бы было слишком хорошо. Нет, просто на время, на несколько циклов – окончательно ещё уточняется, но может быть, циклов на восемь… Это ведь без всяких условий с той и с другой стороны, просто прекратили воевать на время, а на окончательный мир на таких условиях они бы никогда не пошли.       – Чего же им нужно?       – По-моему, это все знают. Возвращения Золотого Века – так они говорят. Золотого Века – который для них одних и был золотым… Да, нас ведь долго по инерции устраивало то, как мы живём, мы долго хранили эту эйфорию освобождения от квинтессонов и наивно полагали, что жизнь действительно изменится, именно так, как нам обещали. Мы-то думали, что у нас с ними общие цели, мы думали, что у нас с ними – сотрудничество, симбиоз, но никак не использование одних другими. Я как-то слышал одну старую квинтессонскую поговорку: «Кто мало просит – тот не получает ничего». Вот видимо, это про нас.       На Мастер долетало разве что эхо войны – именно это, пожалуй, и привлекло на него многих учёных и тружеников мирных профессий. И впоследствии Мастер сумел отстоять свой нейтралитет… После того, как отстоял независимость, перестал называться колонией – это был непростой процесс, но начался он уже на моей памяти, во время моей учёбы.       Эта история с самого начала не была такой однозначной, как считали некоторые. С одной стороны – вроде бы, это было просто противостояние двух армий, не столь уж огромных, не столь уж великих, хотя спору нет, в своём упорстве с обоих сторон готовых идти до конца, а остальная планета просто смотрела на это, раззявив рты, с другой же стороны – посторонних не было. Не было тех, кого бы решительно не волновал исход этого противостояния – тем более что война захватывала всё новые города и области, подчиняла себе всё новые сферы жизни, тем более что армии эти – росли…       Одни из Управляющих, в основном Воины и Организаторы, явно или тайно поддерживали Армию Возрождения Кибертрона – именно так, не больше и не меньше, величали себя экстремисты. Другие же – Учёные, подразделяющиеся на врачей, учителей, исследователей, проектировщиков – резко осуждали, потому что от войны страдали не меньше, чем Рабочие. Одни считали – официальная доктрина, одно время властвовавшая на Кибертроне! – что только они являются настоящими, полноценными гражданами, мы же созданы лишь как подсобные машины, одушевлённые инструменты с неким, начальным подобием разума, недаром же первое время после выпуска мы не разумнее примитивного калькулятора, и только они, по своей нужде и разумению, могут дать – или не дать – нам необходимые и достаточные программы для нашего существования и подобающей нам деятельности.       Не знаю. Я мало помню о самом начале своей жизни, о первых минутах и часах своего существования. Не помню, каким я был тогда, не знаю, как и когда стал таким, как я себя помню. Мне остаётся слушать других – и верить или не верить. Одни говорят, что без обучающих программ Управляющих наши мозги чисты, как абсолютный, созданный лабораторно вакуум. Другие – и им мне хочется верить больше – утверждают, что все эти программы в нас изначально есть, Управляющие же дают только ключ, которым они запускаются. Что Сигма не рождает бесполезные куски металла, что каждое её детище – потенциальное совершенство, просто не все из них об этом знают.       – Сигма – самый мощный компьютер из существующих, - спорил я много раз со Стержнем, - это начало всего, что существует вокруг нас. Неужели ей стоило бы труда написать программы – при том индивидуальные программы! – для тысяч, миллионов таких, как мы? Мы все разумны и самостоятельны по проекту, по определению. Есть мнение, что когда-то так и было, и мы жили действительно в мире и сотрудничестве, и не было деления на две расы, такого, как мы знаем это сейчас…       – Так, Коготь, опять читал ту лабуду, которую Пылесос из утилизатора таскает? Эту околонаучную, а точнее – псевдонаучную муть типа «От кого мы произошли» и «Куда мы идём»? И зачем только твой Управляющий научил тебя читать, я иногда думаю – может, без этого тебе бы лучше жилось?       – …но квинтессоны перепрограммировали Сигму в соответствии со своими удобствами. Им не нужны были свободные и самостоятельные, им нужны были безвольные рабы. Стержень, если не задавать вопросов – то никогда не получишь ответов!       – Получишь, получишь ты когда-нибудь… Путёвку на рудники… Ты же сам говоришь – Сигма самый мощный, самый великий компьютер, как же его могли перепрограммировать какие-то – ты сам любишь о них именно так отзываться! – квинтессоны? И вообще – откуда же он взялся, этот компьютер? Или откуда взялись сами квинтессоны – ведь они не рождаются как все мы, никто и никогда не видел, как рождаются квинтессоны!       – Не знаю! – отвечал я на оба вопроса разом, - ты же знаешь, история до первого восстания Управляющих для нас тёмный лес… именно благодаря этой политике тотальной дремучести, кстати говоря. Но ты ведь помнишь прекрасно то, что было после, все это знают, даже те, кто тогда не жил. Как привычный, заведённый в незапамятные времена порядок однажды нарушился – опять же, из-за патологической лени квинтессонов, из-за того, что Управляющие получили слишком большую самостоятельность… И в конце концов в их процессоры закралась мысль – а зачем они вообще нужны, эти квинтессоны? Ты помнишь, первые восстания терпели неизбежные поражения… Пока однажды их не поддержали мы. Стержень, это не внезапное обретение мозгов, такого просто не бывает. Это скорее прозрение, освобождение от гипноконтроля. Ты же знаешь – квинтессоны держали в повиновении Управляющих, но и над ними в конце концов утратили власть. Что же удивляться, что мы…       – Коготь, будь добр, передай мне вон то сверло. И помолчи. За что я тебя терплю, я сам не понимаю… Земля, 21 век - Закулисье

Проглотили грибы Фокса Малдера, Дело было в глубинке лесной. В голове сразу вспыхнула радуга, Как старинный аккорд огневой. Лев Толстой слеплен кем-то из времени, Детский взгляд оживляет гранит. Неизвестно, во что мы поверили И куда нам уйти предстоит. (О.Сурков «X-files». Считаем эту песню вообще гимном фикрайтеров…)

      – Что, Малдер, столько искал инопланетян, а теперь оказывается, что ты сам инопланетянин? – ржёт с меня Нэд. Это тоже наше семейное. Мы оба – Малдеры, хотя я в несколько большей степени, чем она. В большей степени далёк от веры в организованную-канонную Высшую Силу сиречь бога, из креационистских теорий допуская только сотворение человечества более могущественной расой пришельцев, и повышенный интерес к теме этих самых пришельцев и самой разной паранормальщины, и мировые заговоры, и «кругом параноики и они все за нами следят» - вот только сам в своей жизни никакой, совершенно ни-ка-кой паранормальщины не встречал. Не то что пришельца или йети – домового, призрака завалящего. Почему-то все эти «несомненные доказательства существования невидимого мира» обходили меня десятой дорогой, оставляя мне только вот эту убогую, руками ощутимую и приборами измеримую реальность. Остаётся только диву даваться, слушая рассказы – кто там привидение увидел, кто там на себе колдовство ощутил.       – Я что, врать тебе буду? Ты мне не веришь?       – Хочу верить.       Клятвенно обещал – вот укажите точное место в пределах моей досягаемости, где эта самая «нехорошая аура» и «ТАКОЕ является» - поеду, проверю. На что спорим, ну ничего не почувствую! Как назло, город наш стоит в геомагнитном отношении на совершенно скучно-благополучном месте. Так что да, ни призраков, ни самовольно сдвигающихся предметов, ни хоть чего-то подозрительного в небе. И единственное влияние, которое поимели на меня мои более мистическо-эзотерически ушибленные знакомцы – после тесного общения с одной девушкой, убеждённой в том, что она вампир, я не переношу солнечного света. Ну, не сгораю на нём, конечно, так, покрываюсь аппетитной корочкой. И совершенно не могу днём без тёмных очков. Даже в пасмурные дни. Что, впрочем, ничего не доказывает, ибо «у всего могут быть научные объяснения».       Нэд – она несколько другая. Мягче. Чувствительнее. Что-то видит, что-то чувствует. Какие-то энергии… Говорила, чувствовала присутствие бабушки в первые дни после её смерти. Я вот ничего не чувствовал. И с религией порвать ей так легко не даётся, у нас разное воспитание…       В своей жизни я был знаком, хотя бы бегло-походя, с большим количеством людей, то есть, знал, слышал о разных семьях… Авторитетно готов заявить, моя семья, при всех её недостатках – лучшая. Я храню в своей памяти замечательную коллекцию образцов людей, которым нельзя иметь ни котёнка, ни ребёнка, вообще никого живого, кроме глистов. Кто дал этим людям право размножаться. Ладно, свою жизнь вы просрали, но жизнь другого, зависимого от вас – за что?       Моя семья – она… То ли не подходит мне просто, то ли я ей не подхожу. Правда, у этих родителей следовало родиться просто какому-то другому ребёнку, вон хоть Нэд. Все были бы счастливы. Родители думают, что наши проблемы, обострившиеся в 11 мои лет и не прошедшие по сей день, от того, что маленького они оставили меня бабушке, а сами жили и работали в другом городе. Бабушка была женщиной вообще специфичной и, строго говоря, недоброй. Любила, искренне и надрывно, она только мёртвых. Мне было около 3х лет, она имела привычку доставать из шкафа костюм деда (умер, когда я лежал в колыбели) или дяди (покончил с собой задолго до моего рождения) и РЫДАТЬ. Громко, с традиционно-плакальщицкими причитаниями, выразительно. Как вы можете догадаться, 3летнего меня это очень впечатляло. С родителями у неё была любовь и дружба до первого дождя. Когда семья уже снова воссоединилась в одном городе, мы жили у бабушки в среднем полгода, потом выгонялись на вольные выпаса, потому что хотим бабушку убить/ограбить/отравить жизнь. Меня бабушка, можно сказать, любила, потому что я был вторым после неё горем семьи. Что не мешало ей, конечно, вместе с родителями выгонять и меня, ну а куда деваться… В последние годы бабушка легко и эффектно сочетала членство в компартии с агрессивным, фашиствующим даже православием. Ну что ж, сейчас таких навалом. Говорят, до 3х, что ли, лет у человека закладываются все эти фрейдистские образы – с кем он идентифицирует себя и каким видит объект своего влечения. А у меня тогда не было родителей. Была бабушка, воющая по мёртвым и шлющая вдохновенные проклятья живым. Ну, и стоит удивляться феномену моей первой жены?       Моя мать, пожалуй, именно из-за бабушки – дети либо повторяют родителей, либо их полная противоположность чаще всего – всегда не любила излишнюю эмоциональность, её частым обвинением тогда, в 11 лет, было, что я «играю на публику» и «из пальца высасываю страдания». Потом она почему-то обижалась, когда я говорил, что у меня нет никаких чувств к семье. Мне говорят, что я в чувственной сфере один большой зажим. Я не расслабляюсь. Вообще никогда. Я сохраняю контроль сознания всегда – во время секса, в любой стадии опьянения… Это не значит, что я не творю херни. Я творю херню в полном здравом рассудке, это-то и страшно.       Можно сказать, что в нашей семье матриархат – мать более жёсткий и волевой человек, чем отец. При том, что он работал на весьма серьёзной работе и многого достиг. Но работа работой, а семья это для него святое. Он категоричен и нетерпим и постоянно говорит мне: «упрямство – первый признак тупости», имея в виду, конечно, меня, не себя. Большую часть моей жизни он терпеть не мог моих друзей. Они для него однозначно были виновны, по классовому признаку – потому что они мои друзья. За ними непременно есть какая-то грязь в прошлом или не очень прошлом. Они мной пользуются. Что с меня можно поиметь, кроме анализов, хороший вопрос. Единственная, кто не заслужил от него дурных слов, была она, Белая. В наших ссорах скорее я доведу его до слёз, чем он меня. За это, наверное, спасибо матери, когда-то хорошенько забившей мою эмоциональную сферу, и без того не слишком развитую. Нет сомнений, что родители всегда меня любили. Что, для кого-то секрет, что родительская любовь может быть не меньшей напастью, чем её отсутствие?       Нет, это правда, кроме слов – они мало делали мне дурного. Да, запирали – ну так ведь я не в шутку сбегал из дома! Да, долгое время палили переписку, творчество, всё… А вот руку на меня поднимали очень редко. Есть мнение, конечно, что вот это-то и плохо, а вот если б они меня лупили как сидорову козу – я б их уважал и любил. Гм. Бы, да бы мешает, но вот что-то мне кажется, бить или ещё как-то доводить до ручки такого, как я, Минздрав не рекомендует. Мало ли, что я отколю. Ладно, если просто самоубьюсь.       Нэд – она другая, потому что родители у неё другие. Отец – психопат… вроде не клинический, проходил ли психиатрическую экспертизу – не знаю. Просто время от времени на этого милого старикана находит затмение и он устраивает самую натуральную истерику со швырянием вещами, угрозами выгнать из дома или уйти самому, демонстративным делением содержимого холодильника на «ваше» и «моё». Взяли его любимый стакан. Забыли, выходя из комнаты, погасить свет. Кошка под ноги подвернулась. Ответили как-то не так. Мир этого человека делится на «я» и «вы» - все остальные, включая семью, которую он в такие минуты совершенно не осознаёт как свою, они «навязались на его шею». Один раз он в таком приступе кинулся отвинчивать газовый баллон, чтобы взорвать дом. Нэд с матерью насилу скрутили его…       Мать Нэд – доказательство того, что жизнь без мозга возможна. Ну, хотя бы потому, что вышла замуж за такого человека. Ещё она иллюстрация к понятию ПГМ. От феерий, периодически устраиваемых муженьком, и «душеспасительной» литературы у неё в один момент начала неиллюзорно ехать крыша, она стала бредить Апокалипсисом и радовала среди ночи дочку воплями про чертей или Второе пришествие. К счастью, это у неё прошло. Но мозга так и не появилось. Искупает отсутствие ума её исключительная доброта. Мать Нэд не ненавидит и не осуждает ни одного человека на земле. Она может судачить, на протяжении трёх часов трандычать о грехах и последних временах, сыпля цитатами из всяких святых отцов – что очень и очень мило, если это в разговорах со мной, потому что я сам бывший верующий и все эти цитаты мне знакомы – но она неспособна ни на какой вред. Кроме головной боли от её бесконечной болтовни.       В общем, то, что Нэд в этой семье выжила, сохранила интеллект, закончила школу с красным аттестатом и поступила в крутейший вуз города, доказывает, что человек она великий. Человечище.       А вот что у нас с близнецом общее, одинаковой сумасшедшей силы – это комплекс поиска сестры. У Нэд, когда она была в первом классе, утонула старшая сестра. В семье именно она, покойница, была любимицей, а Нэд так, довесок. Нэд с детства слышала, какая сестра была хорошая, умная, хозяйственная, с таким подтекстом, что как бы больше детей в семье нет. После похорон мать раздала соседским ребятишкам все книжки и игрушки покойницы. Что можно оставить если не всё, то многое из этого, младшему ребёнку, ей просто в голову не пришло.       У Нэд была ещё двоюродная сестра. Нэд любила её безумно, пожалуй, растворяясь в этой любви. Их детские игры, их интересы, пока они были общими, были той отдушиной, в которую она сбегала от ада жизни в её собственной семье – которого она толком не осознавала. А потом сестра… выросла. И их детские игры, их детская близость больше не были ей интересны.       У меня есть родная младшая сестра. Мы с ней никогда не были близки, мы совершенно не похожи – ни внешне, ни по характеру. И она всегда куда как хорошо ладила с родителями. Главным образом, потому, что умеет не говорить им лишнего. А я учусь врать с большим трудом. Тогда, когда лучше по телефону ответить, что уже встал, чем выслушивать опять про сбитый режим, но не тогда, когда говорю о том, кого люблю или каких принципов держусь в жизни.       В те проклятые 11 лет я встретил, я был уверен, свою родную сестру. Я считал, что на самом деле родился в той семье, просто меня подменили. Это просто из-за того, что не хотел переезжать, расставаться с ней, я сбегал из дома. Сколько взрослых я привёл в шок, что можно отвергнуть, предать свою семью – ради подруги. А потом сестра выросла. И детская наша близость, наши миры больше не были ей интересны.       К чему я это говорю? Как это может быть связано с трансформерами? Казалось бы, никак. Но это напрямую связано с вопросом, почему некоторые дети никак не желают вырастать. Почему не удовлетворяются той реальностью, которую имеют вокруг, той жизнью, которой живут. Почему и что ищут в декорациях другого мира, в чужих образах. Задолго до нашей встречи с Нэд сложились предпосылки к тому, чтоб мы, встретившись, стали не разлей вода – а значит, и чтобы однажды она познакомила меня с Белой. Задолго до возвращения в мою жизнь «Трансформеров» я оделся железной бронёй. Не верьте благополучному фасаду, за ним всегда скрывается какая-то дрянь. Недолюбленные, недопонятые дети надевают на себя доспехи, берут магические посохи, плетут интриги, ведут в бой армии. Там они – сильные, нужные, способные, востребованные. Там, не в этом мире, который пережуёт и выплюнет каждого, кто не сумеет под него подстроиться. Первым всегда начинает мир, в лице родителей, соседей, одноклассников. Потом можно уже сколько угодно протягивать руку – её не заметят. Потом можно уже спрашивать – да, и я спрашиваю, спрашиваю до сих пор – что, что должно было случиться с тобой, что ты превратил себя в ЭТО? Чем тебе не мила наша реальность? А чем, простите, она должна быть мила?       Но речь не о самом факте, что кто-то играет. Речь о том, как, во что. Почему она, Белая, любит этого существовавшего только полторы серии на экране трансформера? Потому что этому Славе из далёкого города, в который она тоже влюблена, который город её грёз, она не нужна? Или причина ещё глубже? И она – такая, какая есть, она настоящая – не была нужна своей интеллигентной, респектабельной, благополучной семье, которая искренне, сильно любит её – такой любовью, которая калечит вернее ненависти? Отцу, который спокойно говорил, что на деньги, которые он заплатил за учёбу дочери, он бы уже купил машину, матери, которая беременная работала на вредном производстве – уходить в декрет не хотела, получила соответствующие последствия, и потом спрашивала – хорошо, не меня в лицо – смогу ли я позаботиться о её дочери, если она окончательно ослепнет? Чем благополучнее фасад, тем больше дряни за ним скрывается.       Но вот это, это, что показывает мне в распечатках логов и писем Белая – это откуда, от чего? Я мечусь по комнате разъярённым тигром – какой к чёрту договор, какое рабство у десептиконов? Прайм, ты в своём уме?       Есть верные способы поймать меня – чья-то тайна, чьё-то страдание. Я – не вижу, не чувствую, не помню. Но я хочу верить. Я хочу понять, отчего этот человек с таким надрывом, с такой страстью несёт свой ядрёный, неслабо пугающий бред. В этих распечатках есть и моё имя, воспоминания обо мне. Я не помню, но они-то помнят…       Ха, я ведь даже не помнил, какая трансформа была у этого Когтя, сколько лет-то прошло с сезона с браслетниками…       – Летучая. Самолёт.       Бледнея, я рассказываю ей о недавно написанном. Герой отправляется в загробный мир за душой умершего друга, и путешествует по этому миру на самолёте, являющемся вроде продолжения его самого…       Это произведение, как и ряд других, посвящены любви, которая меня чуть не убила. Впрочем, а у меня бывает другая? Он – парень. И с лица красивее всех женщин, которых я знаю. Он гомосексуалист, и влюбится в последнюю мразь с внушительной мужественной внешностью, но не в меня. Его ник – из фэндома, одно упоминание о котором вызывает у меня состояние, среднее между истерикой и обмороком. Я преодолел почти все фобии – перестал испытывать расистскую ненависть к людям со светлыми волосами и голубыми глазами, отвращение к кольцам – я до сих пор не ношу колец сам, но по крайней мере способен их дарить, они больше не символ однозначного, нестерпимого сердцу зла. Всего, до конца, я так и не преодолел. Откуда вот это – от каких реальных, но забытых травм? Я понимаю, зачем представлять себя благородным, однозначно положительным героем, но вот ЭТИМ себя представлять – зачем? Что это даёт? Тогда и навязалась на язык эта неточная цитата из «Семи нянек»: «Сонечка, ну неужели вам нравится так жить? Пить, воровать, ночевать на вокзалах?»       Я прошёл все круги ада. Тогда я в последний раз обращался к Богу – конечно, он не услышал меня, как и тогда, много лет назад, когда я почти решил посвятить Ему свою жизнь. Я трёх женщин отверг из-за этой любви. Четвёртой не бывать.       Белая – она истинно спасла меня. Если на маленькое пятнышко на ткани плеснуть кислотой, от пятнышка не останется и воспоминаний. Больше нет проблемы с пятнышком, твоя проблема теперь – огромная прожжённая дыра.       Я так и не понял, что именно произошло там, в другом городе, где я никогда на самом деле не бывал – кого-то реально, не понарошку, убили, или просто вышибли из носителей. Я только орал, что если они всё равно уничтожили команду – то никакой договор не действителен, нет никакого договора, что за бред, хватит играть в их игры. Какая верность слову? Может быть, это просто отчаянье? Ты не можешь сдаться! Ты – не можешь сдаться! Вот он, кошмар бессилия. Пытки, цепи? Вы это серьёзно? Нет, как это соотносится с вот здесь, с реалом? Кошмар моего бессилия…       – И я… тоже умер?       Он только сказал, объясняет она, что Коготь ушёл, видимо, надолго, может быть, насовсем. Я ушёл? Я предал, я бросил? Я сдался, струсил, сломался?       Они перезваниваются. Мне страшно, мне нереально страшно – соприкоснуться с той реальностью. Для надёжности, сижу. Нервы у меня стальные, а тело слабое. Голос, показавшийся мне каким-то, в самом деле, механическим – кому он принадлежит, женщине, мужчине, подростку?       – Как я умер?       И уже знаю ответ.       – Ты повесился.       Ха, я ведь из тех, кто думает о самоубийстве хотя бы раз в неделю для профилактики. Проблемы с дыхательной системой, проблемы с позвоночником… То, что произошло в прошлом цикле серьёзного, значительного, запоминается ментальным полем, может перенестись на следующий носитель. Поэтому наши врачи там, на базе, после воплощений регулируют, восстанавливают, лечат нас. Но я не дал им такой возможности…       И на что я подписываюсь, говоря, что да, я с вами, я не уйду, я вспомню, я хочу верить? Я не знаю, где была та черта, после которой не было дороги назад. Всё из-за этого, образа из детства? Всё от того, что человеческая эта жизнь принесла столько боли и разочарований? Всё от того, что меня хлебом не корми, а дай кого-нибудь поспасать? Я вытащу тебя, Прайм, ты ведь знаешь меня, я упрямый…