Нежный бес для падшего ангела

Джей Океан… Он прекрасен, особенно в южных широтах: сплошь синь и бирюза. Его величие и мощь давят, заставляют чувствовать себя песчинкой на дне его, вызывают священный трепет, от которого по телу проносится изморозь и тело покрывается мурашками. Океан… Величественный… Он не дает мне сойти с ума, уже несколько недель приковав мое внимание к себе. Или, может, наоборот: я, все-таки, болен? Ведь смотреть по несколько часов к ряду на воду – это разве не признак сумасшествия? Я словно в анабиоз впал: почти не реагирую на внешние раздражители, меня хватает только на то, чтобы приветствовать кивком головы встречающихся на палубе пассажиров. И то ненадолго. Я ухожу в нос парохода и перестаю воспринимать окружающих. Есть только я, изменчивые берега и ОН – океан... Северная прохлада сменилась жарой, серое небо – лазурью, легкими облаками и ярким солнцем. Особенно тяжело было пересекать экватор, когда стояла такая немыслимая жара и высокая влажность, что одежду можно было выжимать. Марта уговаривала меня сменить на время черные костюмы на белые одежды, или хотя бы блузку одевать светлую. Но я не могу. Внутренние рамки держат меня крепко. Я в трауре - и "точка". Торнфильд не трогает меня пока. Неужели он столь благороден и уважает мое горе? Не знаю… Мне страшно даже подумать, что будет, когда его благородство исчерпает себя… Меня совсем не привлекают другие мужчины, только один... Нет, я не думаю о нем! Не думаю… Берега. Подумаю о них, об их изумрудной зелени и песчаных пляжах. Пусть жарко, зато глаз не отвести, а мне это и нужно, чтобы не вспоминать. Чем ближе к Порт-Ноллоту, тем легче дышать, не так невыносимо жарко. Я почувствовал, как к моим ногам прислонилось что-то. Это Вик прижался почти всем телом, вывалив розовый язык. Душно ему с такой-то шерстью, но что поделаешь: оставить его в Англии я не смог. Забрал. Мое внимание привлекли стальные дуги с острыми плавниками взрезавшие волны. Дельфины эскортом сопровождали нас, показывая дорогу в новый мир. Да, именно, – новый мир, не дом. Мое новое пристанище – Йоханнесбург в Южной Африке. *** Суета порта и чернокожие аборигены, вот что бросилось мне в первую очередь в глаза по прибытию. Хотя "чернокожие" – это преувеличение: скорей, кожа у них цвета молочного шоколада. По пути сюда я видел людей с действительно черной кожей. Мы окунулись в водоворот тел и запахов, причем не все они были приятными. Марта не могла согнать чувства гадливости с лица, а уж при виде слонов и верблюдов выглядела как эпилептик перед припадком: глаза навыкате и рот свело судорогой. Мне же видеть слонов приходилось в Индии, поэтому я не был столь удивлен, но вот верблюды вызвали неподдельный интерес. Как я понял, их использовали не только как вьючных животных, но и как ездовых. Мы отправились вглубь континента обозом и, к великому облегчению Марты, не на слонах, а в фургонах, запряженных лошадьми. Викинг заливался лаем, прыгая вокруг местных тварей, выделенных нам для перевозки багажа, но пес так и не удостоился вниманием ни от слонов, ни от верблюдов. Угомонившись, он запрыгнул в повозку и лег у меня в ногах, тяжело дыша и поглядывая одним видимым мне глазом. - Жарко, дружище? – он поднял лобастую голову, взглянул на меня осуждающе, мол, куда меня притащил? – А кому сейчас легко, Вик? Терпи... Путешествие было не из легких. Было жарко, но терпимо за счет прохладных ночей. Для меня отдушиной было разнообразие ландшафта: то рыжая равнина и пустыня, то - горы и водопады в окружении зелени. Невообразимое количество живности, которая приводила Марту в невменяемое состояние. Наши темнокожие провожатые предупредили нас, чтобы мы не выходили по ночам за пределы разбиваемого лагеря, так как тварей, способных причинить вред человеку, тут пруд пруди. Марта это расценила как повод не слезать ночью с повозки вообще, хоть её и уверяли, что где костры и копыта - змей, скорпионов и других ползающих гадов не будет. Ближе к Йоханнесбургу слоны и верблюды отстали и к месту мы подъезжали, имея в обозах только фургоны. Что я могу сказать о месте, где расположился Йоханнесбург? Оно прекрасно, я влюбился с первого взгляда: широченная река, рыжие горы, водопады на «любой цвет и вкус», ненавязчивая, но сочная возле воды растительность и еще один "плюс" - колоритные зулусы – местное племя. Что я могу сказать о самом Йоханнесбурге? Нууу, с «бургом» это они пока погорячились. С десяток миниатюрных английских особнячков и странные домишки, собранные из камня – вот, собственно говоря, и весь «бург». - Это временно, - я вздрогнул, обнаружив рядом с собой Торнфильда: за время путешествия я привык думать, что его нет. – Здесь обнаружена крупная золотая жила. Я бросил на него взгляд и внутренне сжался. Глаза у него… голодные. - Прошу, - он указал на один из особнячков, - наш временный дом, жена моя. Господи, сколько сарказма было в этом голосе. Что-то мне не хочется заходить внутрь. Ощущение, что за мной захлопнулась дверь клетки. *** Теплая, наполненная звуками ночь окутала меня, когда я открыл окно. Плотный густой запах нагретой за день земли и растений проник в нос, мне захотелось втянуть его ноздрями, впитать, завернуться в него, как в одеяло зимней ночью. Я обнял себя за плечи, чувствуя прохладу ткани под пальцами, и удовлетворенно вздохнул, продолжая вглядываться в темноту и слушать «серенады» местных полуночников. Слабый свет от свечи мешал хоть что-то рассмотреть вдали, и я хотел уже затушить маленькое пламя, когда в комнату вошел Торнфильд. Я так и замер с протянутой к подсвечнику рукой. - Добрый вечер, - поздоровался я и непроизвольно напрягся, выпрямляясь. - Добрый, - последовал ответ. - Вы что-то хотели? – я «смутно» догадывался, но спросить не помешает. - Хотел, - спартанец, черт возьми! А более содержательно он выражаться умеет? Барон стал двигаться от двери ко мне, а я попятился к окну, не сводя с него взгляда затравленного животного. Мужчина был одет в брюки и белую сорочку, расстегнутую почти на все пуговицы. Если этот слон захочет взять меня силой, то я не смогу дать достойный отпор. Но биться буду до последнего! - Я Вас слушаю, - мой голос был все еще спокоен, но паника стала подниматься во мне приливной волной. Он приблизился слишком близко, и я почувствовал струйку алкоголя в его дыхании. Выпил для храбрости? Черт… - Сэр, я уже собрался спать… Лицо барона перекосило от кривой ухмылки, серые глаза медленно скользнули по моему телу, и я ощутил себя обнаженным, а не одетым в ночную рубашку, закрывающую меня от шеи до пяток. - Прекрасно, ляжем вместе. Вот и конец благородству. Я глянул на него исподлобья, давая понять, что не разделяю его энтузиазма. - Ты, по закону и перед Богом, - моя жена, и я хочу взять то, что мне причитается, – твое тело. - Вы же понимаете, что это абсурд? Я – мужчина, и то, что Вы собираетесь сделать, – тяжкий грех! – а что мне еще оставалось делать? Только изображать праведника и взывать к его рассудку. - И это ты мне говоришь? – он хмыкнул, а потом схватил меня за шею сзади и притянул к себе. Его настроение резко ухудшилось. – Ты, который лег под этого беспородного ублюдка?! Что смотришь так?! Думал, никто не узнает о вашей «маленькой» тайне?! Я упирался кулаками ему в грудь, стараясь, чтобы наши тела не соприкасались. - Вы чушь несете! Отпустите немедленно! - Я не слепой, дорогой мой супруг, давно все понял! – он тряхнул меня, удерживая за шею. - Говорю же Вам, что Вы ошибаетесь! - Гадина, не ври мне! – рявкнул он, отрывая одну руку от себя и сталкивая наши тела. – Мне плевать, что ты думаешь по этому поводу: я просто возьму свое! Сейчас! Дальнейшие мои действия были скорей инстинктивны, чем обдуманы: я со всей силой выбросил колено, попав четко в пах Торнфильду, а когда он потерял хватку от боли, я с размаху впечатал ему кулаком в челюсть. Его отбросило на спину, но, на мой взгляд, барон слишком быстро пришел в себя. Торнфильд вскочил на ноги и с видом быка, узревшего красную тряпку, двинулся ко мне. Я встал в стойку, закрывая лицо, но просчитался. Удара ногой в живот я не ожидал. Меня впечатало в стену, и я со стоном свалился на пол. Затылок обожгло миллионами раскаленных игл, когда это животное вздернуло меня на колени за волосы. - Не хочешь по-хорошему, - сказал он, давясь злостью, - будет по-плохому! Я плюнул ему в морду. Удар кулаком по лицу заставил свет перед глазами померкнуть на какое-то время. Я остался в той же коленопреклоненной позе, когда пришел в себя. - Открыл глазки? Быстро, - и Торнфильд дернул руку вверх, поднимая меня на ноги. Будучи оглушенным ударом, мне удалось только схватиться за удерживающую меня кисть. Отвлеченный болью, я пропустил момент, когда барон впился мне в рот своими губами, больно раня зубами кожу. От неожиданности я вцепился ногтями ему в лицо, расцарапав кожу от глаз до подбородка. - Ах ты, звереныш! – зашипел мой ночной кошмар, отпуская меня и вытирая кровь с лица. Я упал, сжался в комок, пытаясь успокоить боль в животе и отдышаться. Но жесткие руки схватили меня поперек талии, причиняя острую боль, и бросили на кровать. Я сорвал прозрачный легкий балдахин, и он погреб меня под своими складками. Торнфильд быстро исправил это обстоятельство, отрыв меня из-под слоя материи и разорвав на мне рубашку. Он замешкался на мгновение, впервые увидев меня обнаженным. Взгляд барона стал абсолютно диким и невменяемым. - Нравится? – спросил я, прекрасно зная ответ. - Да, - он сглотнул, и между тонких губ мелькнул язык. И меня понесло: - Так знай, тварь, - прохрипел я, глядя ему в глаза, - этим телом владел другой, имел так, как ему хотелось. И я ни разу не был против его ласк! А тебя, мразь, я никогда не приму! Слышишь, ублюдок?! НИКОГДА! Его глаза потемнели, и взгляд стал настолько тяжелым, что я уже не сомневался: этот ненормальный дошел до точки, откуда нет возврата. - Не примешь, говоришь? – он спросил это настолько спокойно и обыденно, будто на него снизошла внезапная вменяемость. Я бы поверил, если бы не его взгляд. А потом был удар. Рот наполнился кровью из разбитой щеки, поцарапанной изнутри моими зубы. И снова удар. И не было им конца, по крайней мере, последнего я не помню. После того, как треснули ребра, мир превратился в размытую сюрреалистичную картину в красных тонах. Я не мог дышать, потому что каждый вздох был агонией, глотки воздуха - рефлекторными, поверхностными и отчаянными. В моей голове четко отложилось только одно воспоминание о нашей «первой брачной ночи»: окровавленная ткань белого балдахина перед моими глазами, рвущая боль, заглушившая ту, что пылала во мне огнем Ада, и рык над ухом: «Вот и принял!». *** Кто я? Не человек… Оболочка… Люди чувствуют свое тело. Я не чувствую… Ничего не чувствую… Где я? Разве люди существуют во мраке? Вокруг первозданная тьма… Чистилище? Я умер? А может ли умереть пустая оболочка? Страшно!.. Дерек!.. Нет, нельзя звать… не придет. Если страшно, значи, я не пуст. Но страха недостаточно, чтобы заполнить меня… чтобы ощутить себя человеком. Так кто я? Острая игла пронзает тело. Господи! Это Ад! Гореть мне вечно! Я бьюсь в агонии, заполняясь пламенем, от которого обугливается кожа и плавятся внутренности. Я знаю кто я. Я – оголенные нервы… Я - Боль. *** - Ты в своем уме, Генри?! Ты чуть не убил его! - Заткнись! Не твое это дело! От тебя требуется подлатать его и поставить на ноги! - Зачем?! Чтобы ты снова сделал с ним это?! - Не забывай, Эрик, что весь твой приход и твое миссионерство держатся только за счет моих средств. Молчание. - Знаешь, я порой не верю, что у нас одна мать, Генри. - Эрик! – гневно. - Я уже зашил его и сделаю всё, что бы привести юношу в порядок… Господь Всемогущий, я сомневаюсь, что тебя можно спасти, твои грехи не замолить! - Я не нуждаюсь в этом! Моя жизнь не касается твоего Бога! - Не богохульствуй! - Эрик, побереги красноречие для своих заблудших овец. Тяжелый вздох. Шаги. Кто-то встал надо мной, а я не могу открыть глаза, веки налились свинцом, тело меня не слушалось. - Джером, Вы меня слышите? - голос не принадлежал Торнфильду. – Джером? Мне удалось с трудом разлепить запекшиеся губы. Кожа треснула, и я почувствовал металлическую соль на языке. И только тогда я понял, что жив. - Да, - я сам себя не слышал. - Хорошо. Джером, я - врач и сейчас займусь другими Вашими повреждениями. - Другими? – прохрипел я. - Самую опасную рану я зашил, - голос, произнесший эту фразу, был напряжен от еле сдерживаемого гнева. Я попробовал открыть глаза. Получилось, но только один. Свет полоснул единственный глаз болью, и мне пришлось зажмуриться. - Что с глазом? – спросил я скорей себя, нежели кого-то еще. - Гематома на пол-лица, веки заплыли, а сам глаз - в целости и сохранности. Мне нужно осмотреть ребра, будет больно. Больно? Сейчас я ничего не чувствовал. К моему боку прикоснулись прохладные пальцы, и вот тогда боль заявила о себе с новой беспощадной силой. Обычные человеческие пальцы ощущались, как острые ножи, вонзающиеся в мою плоть. Боль разлилась по всему телу широкой рекой и стала концентрироваться в боках и между ягодиц… Мне даже страшно представить, как там все выглядит. Я сжимал челюсть, чтобы не стонать и не кричать, но это помогало слабо. - Тише, тише… знаю, больно. Потерпи. И я терпел. Боль покидала мое тело медленно. За неделю она из острой перешла в разряд тупой и мучила меня потом еще месяц, неожиданно просыпаясь то тяжестью в пояснице, то вспышками в ребрах и внутри, там, где швы. Рассмотреть своего врачевателя я смог только на пятый день, когда опухоль сошла с век. Да, если честно, то мне и смотреть-то ни на кого не хотелось. Я с трудом переносил кудахтанье Марты и прикосновения Торнфильда Младшего. Так я обозначил для себя этого гибрида священника с врачом. Эрик выполнял свои обязанности отлично: надо отдать должное, в медицине он был великолепно подкован. Мои швы ни разу не загноились и не разошлись, ребра заживали быстро и, благодаря бандажу, болели меньше положенного. Через неделю я уже делал неуверенные шаги вдоль кровати. Эрик был столь же высок, как и его брат, телосложением скорей напоминал хлыст, а не ствол столетнего дерева. Такой же светловолосый и сероглазый, но его взгляд был внимательным и теплым, глубоким, словно хозяин этих глаз знал тайну мироздания. Конечно, это - неправда, но иллюзия располагала. Может, я и не разговаривал с ним по доброй воле, но послушно позволял себя лечить. Торнфильд не показывался, и я воспрянул духом. Особенно, когда Марта нашла среди багажа подарок Дерека и спрятала его под моими подушками. Я стал выходить из спальни, опираясь на руку австрийки, она сначала показывала мне расположение комнат в небольшом доме, и мне было не столько интересно, сколько хотелось сменить обстановку. Потом это стало нашим ритуалом: спальня, коридор, столовая, холл, кухня, отдых, снова холл, снова столовая, коридор, комната для гостей (спальня Торнфильда игнорировалась как токовая) и моя комната, где я валился от усталости. Вик крутился вокруг меня беспрестанно, норовя сбить с ног, ведь всё это время его не пускали ко мне, и бедный пес выл то под дверью, то под окном. Через месяц я чувствовал себя человеком. Более или менее. Общество Эрика мне стало привычным, я с удовольствием выслушивал его рассказы о местном племени и попытках Торнфильда Младшего обратить аборигенов в веру Христову. От Эрика я узнал, что дальше отсюда, выше в горах, есть рабочий поселок, где трудятся рудокопы и золотоискатели. Поселок этот растет на глазах и уже намного больше этой части Йоханнесбурга - части знати. Оказывается, Торнфильд пропадал именно там, дома почти не бывал, появлялся только принять ванну и переодеться. Меня сей факт не задевал. - Вы не хотите исповедоваться, Джей? – неожиданно спросил Эрик за ужином. Это уже стало традицией: он всегда старался составить мне компанию за столом, если его только не отвлекали прямые обязанности. Я пожал плечами и продолжил есть. - Это значит «да»? - Это значит, что мне все равно, - ответил я, продолжая поглощать ужин. - И все же? Облегчите свою душу, - это было сказано очень осторожно, глаза смотрели в самое мое нутро. Но я не хочу, чтобы меня выворачивали наизнанку. Я выдержал испытывающий взгляд, а потом встал из-за стола: - Не вижу в этом смысла, - я оправил свою черную юбку и направился вон из столовой. - Вы на грани, Джей, Вам необходимо выговориться! – бросил он мне вслед. Я не стал отвечать, нет никакой «грани». *** Моё везение и спокойная жизнь закончилась через два месяца. Два прекрасных месяца я не видел ублюдка Торнфильда и общался исключительно с Эриком. Я даже с соседями не поддерживал отношения за ненадобностью. Тем вечером я уже устроился в кровати и намеревался уснуть, когда ко мне вломился «мой муж». - Я надеюсь, что ты будешь сегодня сговорчивым? – он похудел и выглядел изможденным. Но я не собираюсь обманываться на этот счет, он, все равно, сильнее меня. Я скользнул рукой под подушку и сжал рукоять кинжала ладонью. Торнфильд был пьян, алкоголем несло от двери до кровати. - Я никогда не буду «сговорчивым»», - ответил я, спокойно отвечая на взгляд покрасневших опухших глаз. Пусть только ближе подойдет. Он мысли, что ли, мои читает? Подошел. - Ты ничему не учишься, да? – эта скотина забралась на кровать с ногами, но я успел вскочить и был уже с другой стороны, стоя на полу и пряча в складках рубашки нож. Я позволил ему подойти ближе и даже разрешил намотать косу на кулак. А потом удивил его до чертиков, сунув острое лезвие под подбородок. Очумелые глаза расширились, выдавая своими лопнувшими сосудами нездоровый образ жизни, который вел их обладатель. Мне пришлось удивить его еще сильнее, познакомив свой кулак с его благородным лицом. Ударом ноги под дых я опрокинул его на пол, а потом, безумно улыбаясь, оседлал барона. - Страшно? – спросил я, надрезая лезвием кожу на бычьей шее. Он смотрел на меня, не узнавая и не веря собственным глазам. Я видел, как быстро бьется пульс под кожей выше ключицы. - Страаашно, - выдохнул я, - а если я вырежу твое поганое сердце, тебе будет страшно, м? - Кишка тонка, подстилка ирландская! – это к Генри вернулся дар речи. - А давай посмотрим? – я распорол на нем рубашку, совершенно не заботясь, что умудрился поранить его тело. Из раны на животе по ребрам потекла струйка крови, но мой взгляд приковала не кровь, а мелкие прыщи, покрывавшие торс Торнфильда. Я отупело рассматривал эту «россыпь», отчужденно сравнивая её со звездами на небе. Выглядела она рассыпанными по коже созвездиями. Мне смутно стали приходить на ум строки из медицинской энциклопедии болезней: «звездная россыпь», «звездная россыпь»… Я приставил лезвие кинжала над кадыком барона и наклонился ближе, рассматривая прыщи. Я глазам своим не верил и провел ладонью, ощущая сухую шероховатость сыпи. И тут меня ударило понимание! Меня бросило сначала в жар, потом в холод: - Не двигайся, а то яйца тебе отсеку! – процедил я сквозь зубы, вспарывая его брюки, чтобы открыть пах. Так и есть… член распух, кожа нездорово блестела и покраснела, на крайней плоти скопился гной… Сифилис. - Ублюдок, - зарычал я, вскакивая с него. – Мерзость! Гнусь! - Это - твоя вина! – рявкнул барон, тяжело поднимаясь на ноги. – Из-за тебя всё! - Убирайся, пока я действительно не всадил кинжал в твое сердце! Когда за этой мразью закрылась дверь, я заметался по комнате, судорожно соображая, мог ли он меня заразить в тот раз. После отчаянных подсчетов, я понял, что тогда он, вероятно, был здоров, иначе я бы уже гнил заживо. А сейчас? Сейчас мог?! Я же прикасался к нему! Зачем-то трогал его гнойники… Черт бы его побрал! Меня захлестнуло омерзение такой силы, что содрать с себя кожу мне показалось недостаточной мерой. Кожу с себя содрать я не мог, но вот волосы… Подойдя к зеркалу, я намотал на руку косу и отсек её под затылок. Сжечь! И постель сжечь! Надо сказать Марте, пускай здесь все продезинфицирует. Руки… Что с руками делать?! Я открыл дверь и направился на кухню, держа перед собой руки, как две ядовитых змеи. Уши мои заложило странным образом, и я не слышал своих шагов. Зайдя на кухню, я обнаружил там Марту и служанку, которая кипятила в чанах белье. - Марта, пошли за отцом Эриком и пусть захватит с собой хлорамин, - распорядился я, пропустив мимо ушей её: «о майн гот!», - при моем появлении. - Марта, открой чан, - попросил я твердо. И нет её вины в том, что она послушалась. Мои мысли были вязкими и медленными. Я подошел и засунул руки в бурлящую воду. И словно кто-то выдернул из моих ушей затычки: я слышал громкий крик Марты, слышал, как трещит в топке огонь и как кипит вода. Меня оттащили в сторону, и я, оцепенело, смотрел на свои покрасневшие руки. Я не чувствовал боли. *** - Зачем ты это сделал? – Эрик с отчаянием в глазах перебинтовывал мои смазанные мазью кисти. – Не молчи. От пощечины у меня дернулась голова и запылала щека. Я недоуменно посмотрел на него. - Больно? – спросил он, напряженно глядя на меня. Я отрицательно покачал головой. Тогда Эрик сжал обожженную ладонь так, что пара волдырей лопнула: - А так?! - Нет! – взорвался я. – Не больно! Разве это боль?! Я рассказал ему все, просто взял и излил душу, как он и хотел. Я рассказывал о своем деде и брате отца, рассказывал, что приехав в Англию, не вспоминал Индию, потому что каждый день, прожитый на Туманном Альбионе, был для меня борьбой за собственное «Я». И я рассказал ему про Дерека. Все рассказал. - Бог простит тебя, Джером. Дети не должны нести ответственность за грехи своих отцов… за любовь не наказывают. Я недоверчиво хмыкнул. - Вы - удивительный священник, Эрик. Разве я не достоин анафемы? - Упаси Господь твою душу! - он схватил меня за плечи и встряхнул с силой. – Что ты несешь??!! - Правду. Сам посуди: содомит, прелюбодей и лжец. Достаточно для адского костра. - Ты еще очень молод, и в силу своей молодости воспринимаешь все буквально. А в мире все относительно, Джером. Эрик тяжело и как-то сокрушенно вздохнул и продолжил забинтовывать мои руки. - Ты так рассудка лишишься, Джей, - сказал он, сидя передо мной на коленях. Серые глаза смотрели обеспокоенно, и я верил им. Верил, что Эрику не безразлично моё состояние. – Твои реакции неадекватны, тебе необходимо развеяться, заполнить мысли чем-то посторонним. - Держи своего братца от меня подальше, и все будет замечательно, - огрызнулся я. - Вряд ли он теперь будет мешать тебе и портить твою жизнь дальше. Он гниёт, всё слишком запущено и я не могу ему помочь. - Он заслужил! – выпалил я со всей ненавистью, на которую был способен. - Заслужил, я не отрицаю. Я вглядывался в его лицо, пытаясь найти малейшие признаки сострадания к своему родному человеку, но его там не было. - Тебе не жалко брата? - Поверь, я знаю, что это за существо. Не жалко. Что ж, общий язык с Эриком мы нашли. И незаметно перешли на «ты». А послезавтра он поведет меня осматривать его священническо-докторские владения.