Фотоальбом

Джон вставляет в фотоальбом новую фотографию — Шерлок у окна, в темноте, спиной к объективу. Он отличает эту фотографию от других, даже закрыв глаза, — стоит ему открыть страницу с ней, как чувство вины настигает его с новой силой. Его тошнит от того, что он сделал и кем стал, и фотография помогает ему помнить об этом после работы, дарящей кратковременное благословенное забытье. Мориарти снится ему, стоит задремать. Джон не спит дольше трёх часов подряд, потому что всякий раз вскидывается и долго сидит на постели, слушая сумасшедший стук собственного сердца. Он ходит на работу, в магазин, он пьёт кофе утром и жарит стейк вечером, он оплачивает счета за электричество, любезно заносит в починку телефон миссис Хадсон, который она уронила в кастрюлю с супом. Люди и вещи видятся, как сквозь мутное стекло; звуки доходят до Джона с некоторым опозданием, часть их теряется по пути. Он не чувствует вкусов и не обращает внимания на запахи — полезно для работы в скорой помощи, но обычно ему не свойственно. Так сходят с ума, полагает Джон. Правда, он не уверен, сошёл ли он с ума или только начинает — он помнит, что безумцы, как правило, уверены, что они в полнейшем душевном здравии. К тому же, чтобы как следует сойти с ума, требуется больше времени, чем два дня. Не так ли? Джон сидит на полу в своей комнате — фотоальбом, раскрытый на пустой странице, лежит у него на коленях, край кровати впивается ему в спину. Шерлок где-то на месте очередного преступления. Он не звал Джона с собой. От Мориарти всё ещё не было вестей. Джон смотрит новости, но нет, ничего интересного, ничего похожего на то, что мог бы сделать Мориарти. Быть может, он неосторожно двигался, пока сбегал из больницы, и у него всё же разошлись швы. Может быть, он уже мертв. При этой мысли вместо облегчения, каковое полагается чувствовать всякому законопослушному гражданину Британии, Джон ощущает дурноту и мутный страх. Он пытается представить себе, что Мориарти нет. Ведь не было же его в жизни Джона много лет, и это были вполне себе насыщенные и полноценные годы. Воображение Джона, обычно живое и послушное, отказывается работать: отсутствие Мориарти влечет за собой пустоту, которую Джон, как ни силится, не может заполнить работой, помощью Шерлоку, домашними делами. Джон поднимает руку и гладит невидимого Мориарти по несуществующей щеке. * * * Джон открывает кран в ванной, чтобы почистить зубы, и в раковину льётся красная вода. Это именно вода, Джон уверен. Во всяком случае, не кровь — та гораздо гуще, и пахнет медью и морем. То, что льётся из крана, не пахнет ничем и на вкус как вода — Джон рискует отхлебнуть из пригоршни, и на ладонях и вокруг рта у него остаются алые следы, которые кое-как удаётся оттереть с помощью спирта и комка ваты. Он звонит, чтобы вызвать водопроводчика, и узнает, что не он один столкнулся с такой странной проблемой. Весь Лондон сегодня не смог умыться. Чистой воды в доме почти нет — полчайника, оставшихся со вчерашнего вечера. Джон по-братски оставляет ещё спящему Шерлоку половину воды, воспользовавшись остальной, чтобы сполоснуть сонное лицо и сделать себе кофе. — Сегодня утром из всех кранов Лондона льётся красная вода, — говорит диктор; один глаз у неё слегка покраснел — должно быть, задела ватой, пропитанной спиртом, пока оттирала красное с лица. — Причины этого необычайного явления выясняются, однако санитарно-гигиенические службы города заверяют, что опасности для жизни и здоровья лондонцев нет, и призывают подождать некоторое время, пока эта неполадка не будет устранена... Голос диктора затихает, и по экрану идут полосы; Джон рассматривает их, машинально прикидывая, что будет дешевле — купить новый телевизор или починить этот. Пока он безуспешно пытается вспомнить, сколько стоит починка телевизора, картинка выравнивается. На черном фоне чуть подрагивают белые буквы. «Безобидный краситель в любой момент может смениться ядом. Джонни, ты знаешь, что можешь сделать, чтобы этого не произошло». Должно быть, все остальные Джоны Лондона в этот момент поперхнулись кофе перед телевизором, думает Джон. Он знает, что это адресовано ему. Экран снова дрожит, и диктор со встрепанными волосами и паникой в глазах говорит что-то о том, что, по всей видимости, это была террористическая атака, о том, что человека, перехватившего управление техникой телестудии, уже ищут, о том, что телеканал будет освещать дальнейшее развитие событий. Ищите, ищите. Джон ощущает неуместную потребность рассмеяться. Вы никогда его не найдете. Зато должен найти я. * * * Несмотря на то, что Мориарти, похоже, довольно высокого мнения об умственных способностях Джона, последний этого мнения не разделяет. Что он может сделать, чтобы жители Лондона спокойно чистили зубы? Он даже не знает, где искать Мориарти. Вся агентура Майкрофта, надо думать, роет носом землю — и уже не первый месяц; но безрезультатно. Джон мог вызвать Мориарти на контакт. Но сейчас на контакт вызывают его самого, и он не знает, как позвонить по неопределяющемуся номеру, как найти того, кто в туманных лондонских дебрях — словно рыба в воде. Он может оказаться среди взмыленных водопроводчиков, бегающих от дома к дому, среди что-то возбужденно обсуждающих подростков, сидящих на краю тротуара, среди толпы в Гайд-парке, слушающей болтуна, который призывает организовать стихийный митинг и заставить правительство защитить свой народ, среди неясных фигур на соседней крыше, выпускающих на прогулку голубей из огромной сетчатой клетки. Джон идёт по городу, оглядываясь по сторонам. Он видит след Мориарти — хаос. Но самого Мориарти нет нигде. Очереди за питьевой водой вьются вне дверей супермаркета, уходя куда-то к краю стоянки. На лицах и руках людей — красные пятна; продавцы в уличных киосках спешно меняют ценники на воду, сок и газированные напитки. Город волнуется, колышется вокруг Джона, как огромное море, многоцветное людское море с преобладающим оттенком красного — алые пятна окрашенной воды, распаленное лицо болтуна из Гайд-парка, яркие, как пионы или маки, футболки подростков. Документальный фильм об этом дне должен быть оформлен, как низкопробный ужастик, думает Джон, на черном фоне — красные с потеками буквы. Он улыбается, поднимаясь на крыльцо больницы. * * * В больнице чувствуется паника, подавленная в зародыше железной рукой главврача. В спешном порядке подвозятся цистерны с чистой водой, наверняка закупленной по грабительским ценам, техперсонал перекрывает краны по всему зданию, ходячие больные, сбившись в стайки по углам, жужжат, обсуждая сегодняшние события, значительно расцветившие скупую на интересное больничную жизнь. — Это кошмар какой-то, — Нэнси прижимает пальцы к вискам. — Ужас... Хоть бы ту сволочь, которая это сделала, нашли поскорее и что-нибудь сделали с водопроводом. Это же по всему городу, во всех больницах то же самое, что у нас, никто не может работать — спортзалы, парикмахерские, школы, кафе... Столько чистой воды для всего города негде взять, она, наверное, уже вся кончилась, не из Темзы же зачерпывать, там грязнее, чем в общественном туалете. — Если это действительно безобидный пищевой краситель, то всё не так страшно, — замечает Джон. — Наверняка тесты уже провели. Если бы была опасность, об этом объявили бы. — Он же предупредил, что в любой момент может заменить краситель на яд, — раздраженно напоминает Нэнси. — Мало кто решится рискнуть. Хотела бы я знать, кто этот Джон, который так нужен этому психу. Своими руками выпихнула бы навстречу, лишь бы это прекратилось. Джон предпочитает обойти эту тему стороной, и разговор вянет сам собой — благо им обоим нужно спешить. * * * Цены на питьё в больничном кафетерии подскочили так, что за чашку чая и литровый пакет сока Джон выкладывает четверть своей зарплаты. Должно быть, на этой водяной лихорадке кто-то неплохо заработает. Джон даже уверен, что знает, кто именно. Пожалуй, если бы Мориарти совершил это исключительно из высоких чувств, это разочаровало бы Джона. Но он уверен, что сегодняшний день добавит ноль-другой к банковским счетам Мориарти и поспособствует претворению в жизнь многих политических интриг, представить себе которые Джон не в состоянии. Эта уверенность странным образом бодрит и одновременно вызывает лёгкую досаду. Время идёт, а яда в водопроводе всё не появляется. Джон цедит свой чай — который за такие деньги мог бы и не напоминать по вкусу мокрую бумагу — и гадает, что он может сделать. То же, что и до сих пор — то есть, ничего? Это кажется ему плохой идеей. * * * Жертв панической атаки и острого отравления, вызванного самовнушением, привозят десятками. Джон и Марк сбиваются с ног, реанимируя первых и ставя вторым капельницы с физраствором — на пакеты спешно наклеены этикетки с надписью «ПРОТИВОЯДИЕ XYZ-010». Смысла в буквах и цифрах после слова «противоядие» нет никакого, но они добавляют внушительности, способствуя эффекту плацебо. — Всё, — выдыхает Марк, выслушав диспетчера. — К нам больше привозить не будут. Мест нет, даже коридоры забиты. Можно выдохнуть. Это Марк и делает, падая на ближайший стул, — шумно выдыхает и обмякает, позволяя рукам повиснуть чуть ли не до самого пола. — Я пока в комнату отдыха, — говорит Джон, хотя он вовсе и не так устал за всего лишь полдня работы. — Если что, зови. В комнате отдыха есть несколько человек — двое играют в карманные магнитные шахматы, кто-то пытается оттереть красные пятна с рукава халата, кто-то разговаривает по телефону. Джон выдирает два листка из блокнота и размашисто пишет на них несколько слов. А потом залезает на журнальный столик и показывает эти листки стенам и потолку, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Окружающие — за исключением девушки, которая говорит по телефону, — отвлекаются от своих занятий и смотрят на Джона. Совершив полный круг, Джон спрыгивает на пол, заталкивая листки себе в карман. — Простите за беспокойство, — говорит он и выходит. Листки выпадают из его кармана и планируют на пол; они недостаточно смяты, чтобы нельзя было прочитать на первом: Я выбрал А на втором: Тебя. * * * Мориарти стоит на заднем дворе больницы, прислонившись спиной к гладкой стене, и курит. Джон вынимает сигарету у него из пальцев и затягивается сам, прежде чем вернуть. У него кружится голова, тошнотворно и дух захватывающе, и никотин не имеет к этому никакого отношения. — До тебя долго доходило, — говорит Мориарти. Джон не уверен, идёт речь о способе связи или же об окончательном выборе. — Да нет, ты просто не умеешь ждать, — отвечает он. — Пожалуй, если не подать тебе игрушку сразу, как ты её потребуешь, ты начнёшь топать сандаликами и картинно валяться на земле. Мориарти смеётся, запрокинув голову; Джон слушает его смех, ликующий и звонкий, как когда-то, и предпочитает не думать о том, какие чувства в нём вызывает этот смех. — Полагаю, — Мориарти перестаёт смеяться и затягивается, щурясь сыто, как кот, — за углом меня уже ждёт конвой с наручниками? — Ты сам знаешь, что нет. Джон поднимает руку и гладит настороженно замершего Мориарти по тёплой щеке. — Тебе не жаль всего, что ты не выбрал, Джонни? — Мориарти ловит его ладонь, проводит кончиком языка по основанию большого пальца. — Шерлок, твоя сестра, твоя работа... — Жаль, — откровенно признаётся Джон. — Но им всем будет без меня лучше. — Задаюсь вопросом, — Мориарти прижимается губами к запястью Джона и, прикрыв глаза, глубоко вдыхает запах его кожи, — меня ты выбрал или их душевное спокойствие. Джон качает головой, стараясь держать дыхание в прежнем ритме. Правда, совершенно непонятно, зачем, если сердечный ритм уже участился и отдаётся в губы Мориарти всей сотней с лишним ударов в минуту. — Спокойствие? Нет, не думаю. — Ты пойдёшь со мной, Джонни, куда я скажу? — Мориарти открывает глаза, большие, как у ребенка, как на той фотографии, что лежит под пластиком на последней странице фотоальбома. Безумные глаза с расширенными до предела зрачками, влажные, томные, кипящие глаза. — Сначала мне нужно заехать домой, — предупреждает Джон. — Взять кое-что. — Вот это? — отбросив сигарету, Мориарти вытягивает из внутреннего кармана пиджака знакомую книжку фотоальбома с афганским пейзажем на обложке. — Это, — подтверждает Джон. Горячий язык Мориарти проходится по венам на запястье Джона. Это невыносимо, нестерпимо, невозможно. Джону сложно думать, сложно дышать. Сумасшедшее желание растекается по его крови жидким ядом, охватывает его целиком, как охватывал вражеские корабли греческий огонь. — Я вынул оттуда всё лишнее, — шепчет Мориарти, переплетая пальцы с пальцами Джона. — Оставил только нужное. Джон заставляет себя отступить на шаг и взять свободной рукой охотно протянутый ему фотоальбом. Он открывает его и видит на первой странице старую афганскую фотографию Мориарти. Он листает дальше, неуклюже, одной рукой — той же самой, в которой пытается удержать фотоальбом. Все остальные страницы пусты. Джон полусмеется-полуплачет, пока Мориарти гладит тыльную сторону его ладони большим пальцем; он роняет фотоальбом в пыль, его руки дрожат. Это будет сложнее, чем казалось Джону в порыве решимости, когда он писал три слова на криво выдранных листках — неровные крупные буквы, жирная точка в конце, с одной стороны «тебя», с другой список покупок недельной давности. Это будет жарче афганских степей. Это будет смертоноснее минного поля. Это будет страшнее, чем проснуться в госпитале с чёткой мыслью, что руку, наверное, оторвало. Это будет совсем иная война. — Пойдём, Джим, — говорит Джон сквозь смех, по его щекам текут отчего-то совершенно пресные слезы. — Пойдём, куда ты там хотел меня отвести? Он тянет Мориарти за собой с больничного двора. Фотоальбом остаётся лежать в пыли.