Алле-гоп!

                    Всю ночь Славик куда–то бежал, бежал, бежал. А ноги не двигались, болели, ныли, подводили. Он увязал в каких–то песках или болотах, а его кто–то догонял, настигал, кто–то страшный… Проснувшись, он не мог вспомнить сна, вернее того, кто за ним бежал. И сразу же решил, что это был Влас. Он из сна переместился в явь и стоит над ним, лежащим пластом на животе, как положили с вечера…       — Вставай. Утро. Пошли на зарядку.       Славик даже спорить не стал, он ещё вчера решил, что не даст больше этому ироду повода загонять его в ту страшную комнату, связывать, пороть, унижать. Не даст и всё! Поэтому парень решительно сделал попытку встать. Да не тут–то было! Тело пронзили несколько ножей, и все в спину и в бёдра, в икры и ягодицы.       — Боже, как больно… — вырвалось у Славки.       — Чёрт, — вырвалось тихое у Власа. — Ну–ка, лежи.       И он исчез за дверью, через несколько секунд вернулся с тюбиком в руках. Нагло сорвал со Славы одеяло и одним движением уселся к нему на бёдра. Ковбой Мальборо… Сухими руками он начал мелкими движениями тереть поверхность спины, поясницы, боков, ягодиц, а потом отодвинулся и растёр бёдра. Кожа сделалась горячей, а напрягшиеся было мышцы расслабились под умелыми движениями рук. Потом Влас выдавил длинную колбаску мази вдоль позвоночника своего пациента. И теперь стал растирать маслянистый и резко пахнущий крем в кожу, надавливая круговыми движениями больших пальцев: вдоль широчайшей мышцы спины, потом костяшками руки выдавил длинным перекатом стон, проведя по длиннейшей мышце, остановился на шее и промял, прогрел, промучил ремённую, зубчатую полосу плоти. Славик вновь застонал, но теперь не от боли: мурашки удовольствия побежали в макушку, томная кровь растеклась по плечам и наполнила спинной остов. Долго Влас мял плечи, доставая застойные уголки ленивой жизни, перекатывая надостную мышцу, а потом всем весом, но осторожно надавливал на рёбра, на поясницу. Кожа взбугривалась, лоснилась, сияла под пальцами Власа, позвонки удовлетворённо похрустывали, мякоть наливалась радостной болью. Руки бегали, впивались, растирали, похлопывали спину, основанием ладони пробивали затвердевшие основы спины, давили на крестец, синхронно наворачивали круги на ягодицах. Влас каким–то образом находил некие точки, от которых током пробивало по всему организму, впивался в них, простукивал, вибрировал вокруг ткани. Славик сначала пытался сдерживать стон, который вырывался то ли от боли, то ли от кайфа, старался перепыхтеть, зажать предательское горло, но потом не смог. Чёртов Влас! Может, он не в банке работает? А в массажном салоне? Больнее всего стало, когда массажист сел на стопы и начал вытягивать мышцы ног, запели свои истерические и гундосые арии икроножная и двуглавые вокалисты, тремор и судорога уступили этому напору масляных пальцев. Славка, не переставая, пунктирно стонал на одной ноте. А когда Влас, видимо, устав, остановился и стряхнул с пальцев напряжение, пациент даже протянул предоргазменно:       — Ещё… ещё…       Клеточки тела переливались и перерождались, заставляя через боль скинуть с себя вчерашнее унижение и перенапряжение. И Славику было абсолютно наплевать, что ладони и пальцы Власа проходились совсем рядом с «заповедными», стыдными, чувствительными местами на внутренней стороне бёдер, нежно гладили взъём ягодиц и ребром ладони даже нажимали на щель, разделявшую две мягких половинки. А когда Влас передвинулся ещё дальше, согнул ноги клиента в коленях и принялся массировать сильными круговыми движениями стопы…       — Да!.. Да!.. Обожаю тебя… У–у–у… Круто! Бля–а–а–а… Мой господин! Всё, что угодно! Ещё! Ты лучший. Я щас кончу…       Массажист не смог сдержать широкую улыбку. Потом Влас ещё повыворачивал расслабленные конечности Славика, подёргал их, вправляя суставы, покрутил шарниры плеч, пошлёпал тело, усиливая удары на ягодицах, и под конец заявил:       — Ну, а теперь — пробежка! Времени нет, поэтому пошевеливайся, а то я опоздаю.       — Мне надо принять ванну, выпить чашечку кофэ… — сострил по–киношному счастливый Славик.       — Будет тебе и ванна, будет тебе и кофа, будет и какава с чаем, погнали на пробежку… Всего километр! Живо!       Конечно, мышцы всё равно ныли и остро пронизывали тянущей болью при резких движениях, но Славик словно крылья обрёл — не замечал боли и не вспоминал вчерашней экзекуции. Он даже сегодня цепочку на наручниках не испытывал на прочность. Всю пробежку выспрашивал у Северинова историю и сущность горячительных напитков бара, из чего сделаны текила, абсент и бренди, когда пьют глинтвейн, как надо пить кальвадос и ром. Сам в ответ рассказал «семейный рецепт» перцовки и сливовки. Короче, антиоздоровляющая беседа какая–то получилась во время оздоровительной процедуры.       Влас не позавтракал — не успевал. Зато успел предъявить заготовленный ещё со вчера лист бумаги с печатно написанными в столбик словами:       «освЕдомить       баловАть       предвосхИтить       предложИть       звонИт       квартАл       киломЕтр       облегчИть       корЫсть       костюмирОванный       жалюзИ       диспансЕр».       Но на этом задание не заканчивалось — заветная книга по этикету была выразительно заложена на параграфе «Правила поведения за столом». Ещё было велено прослушать кучу дисков на стереосистеме, выбрать приличные песни для того, чтобы заменить репертуар исполнения не только в приличном обществе при случае, но и даже в душе. Чтоб никаких примитивных трёхаккордных песен исправительных колоний! Запрещено включать некоторые каналы, тем более что вчера ночью Северинов их удалил. Оставлена была и работа по дому: все плафоны протереть стеклоочистителем, пропылесосить везде, кроме кабинета, и натереть потускневшие бронзовые ручки дверей туалета и кухни.       Выслушав от готового на финансовые подвиги отбрионенного и откардененного Власа эти поручения, Славик, скорчив гримасу, противным голосом обратился к классике советского кинематографа:       — Понял–понял: приберись в доме, вымой окна, прополи грядки, посади семь розовых кустов, разбери семь мешков фасоли, познай самоё себя, намели кофе на семь недель! Ну и послушай тупую музыку под окнами дворца. Слушаюсь, дорогая матушка! — И даже сделал лёгкий реверанс, изображая смиренную Золушку. — А покурить–то можно? Я в форточку!       — Нет. И охрану не вызывать. И к телефону не подходить. И бутылки в баре не трогать. Учти…       — Понял–понял… Сегодня, о истинный господин, у вас не будет повода лупить верного раба. Чао! Катитесь отсюдова!       Очевидно, что воспитательная садо–мазо–система начала срабатывать, да ещё и так быстро. Влас даже немного разочаровался. Чем? А вдруг действительно повода не будет?       ***       Влас звонил домой с работы пять раз. Проклятый воспитанник не подходил к телефону. После первого раза на лице проверяющего возникла лёгкая улыбка, после второго — на лбу образовался залом, так как брови нахмурились, демонстрируя некое недоумение. После третьей попытки дозвониться до Славика на лице Власа не наблюдалось ни одной эмоции, только равнодушная маска, а это верный признак того, что гнев близок. Когда длинные гудки бесконечно пели «не–е–е–ет, не–е–е–ет…» и в четвёртый раз, Северинов бросил в сердцах паркер и нервно застучал пальцами по глянцевой столешнице. После пятого раза соскочил с вскриком «Идиот!» и ринулся вон из кабинета. Если бы не Дэн, с которым он столкнулся в дверях, то он уже через полчаса был бы дома и разобрался бы с мелким бесом, что нагло безответен.       — Ты куда? Что–то срочное? — остановил его Денис, выразительно показывая на папку с бумагами. Влас как будто опомнился: с чего это он завёлся, побежал? Ведь сам велел Славке не брать трубку. Что за лишние эмоции? А Дэн ещё добавил: — Ты не заболел?       — Да… нет. Славка не отвечает, не натворил бы чего.       — М–да… эдак ты ещё месяц дёргаться будешь. Зачем вот эти игры? Да ещё и домой его привёз!       — Дэн, на меня что–то нашло там в этой придорожной богадельне. Так захотелось разнообразия. Я же давно уже не развлекался.       — Всякий раз подобные развлечения заканчивались скверно.       — Скверно не для меня.       — Но в этот раз ты его у себя поселил! Во–первых, он постоянно у тебя перед глазами, как бы ты не привязался к нему, во–вторых, как бы он не ограбил тебя, шкет–то ещё тот!       — Что он сможет вынести? Эбеновые статуэтки? Кружки? Серебряные ножи–вилки? Бутылки из бара? Или рыб из аквариума? Он им, кстати, смешные имена дал, разговаривает с карпами, я чуть от смеха не подавился, подслушивая!       — Вот–вот… уже.       — Аппаратуру, что подороже, вынести не сможет, — Влас не заметил реплику Дэна, — это ж нужно демонтировать, да и мимо охраны не проскочит. А ценности, они в сейфе, а там уже всё серьёзно: сигнализация, электроника, коды. А на себе он такую тяжесть не унесёт.       — Если ты так уверен в этом, почему психуешь?       — Да уже не психую… Он, конечно, может сломать что–нибудь, испортить, но не смертельно. Ещё может сбежать.       — И это тебя беспокоит более всего?       — Я не привык проигрывать.       — Ой ли! Какие–то побрякушки на кону. А сбежать–то почему? Боится тебя?       — Думаю, да...       — Понимаю его, — широко улыбнулся юрист. — Я бы сбежал. Знаю я твои методы педагогические! Хотя ты наверняка ему пообещал несколько тысяч баксов, и он ждёт теперь зарплаты.       — Тридцать тысяч рублей.       — Северинов? Ты никогда не был скрягой!       — Денис, он сам столько запросил! — довольно потирая руки и уже успокоившись, ответил Влас. — А я и не торговался.       — Он конченый лох! Тебе его не жаль?       — Прекрати. Я ему дам гораздо больше. И дело не в деньгах, и не в одежде, и не в кормёжке деликатесами. Я его сделаю другим человеком. Нор–маль–ным! Разве это не благородная цель? У меня даже особо корысти нет никакой…       — Нормальным? Для его образа жизни, в который он вернётся, нормально другое. И не обманывай себя, никакого благородства здесь нет. Сделав его «другим человеком», ты не поменяешь его жизнь, а нарушишь её. Ты узнавал, где сейчас Никитка? Что сейчас с Марусей? Хороша ли жизнь у Кости Малышева?       — Костя Малышев тут при чём? Я его не приручал вроде.       — Не надо! Если ты с нами на него не спорил, то это не значит, что ты «не приручал». Облагодетельствовал зелёного клерка, помогал, одаривал, влюбил, а потом…       — Так, Дэн, ты знаешь, что это нужно было для дела. И он взял ответственность на себя сам. Это был его выбор!       — К этому выбору ты его сам приготовил. Ты знал, что он возьмёт вину на себя в той сделке, станет разменной монетой, а гроза пройдёт мимо тебя… Ты узнавал, где он сейчас, после того, как его изгнал твой отец?       — Знаешь, твои нотации меня мало трогают. И мне неинтересно, где сейчас Костя. Отработанный материал, тем более я его материально не обидел. И не нужно меня увещевать. Тем более ты же и сам иногда участвовал. И сейчас вот, ты же в зрителях неслучайно!       — Да. Ты прав. Я соучастник. Это как порно смотреть: стыдно, но оторваться не можешь. Ты опасен, Влас.       — Я это знаю. И давай закончим этот разговор.       — А ты не боишься, что в один прекрасный день ты нарвёшься на более опасного типа?       — Это ты про Славика? — изумлённо выгнул бровь Влас.       — Славик–то вряд ли, хотя Гога с утра мне по ушам ездил, что парень оказался красивым и забавным; я в принципе: начнёшь обрабатывать кого–нибудь да и сам будешь обтёсан?       — Родился ли такой человек? Ладно, хватит разговоров, ты же с греческим проектом пришёл? Выискал в договоре люфты для партнёров? Давай, показывай. А я даже на обед домой не поеду. Пусть он там один будет. Вечером хочу купить ему гитару, простую, акустическую, он, оказывается, занимался музыкой да и поёт неплохо. Показывай бумаги…       Мужчины погрузились в работу, она обоих заводила и увлекала. Никакой обиды или раздражения между ними не возникло. Друзья. Настоящие. И хотя Дэн явно обвинял Власа, рефлексировал вместо него, не лилейничал, не лебезил, Влас позволял говорить тому правду, относился как к ровне, хотя Денис Столетов вовсе не был рождён в семье банкира или министра. Он добился всего сам, за что Влас его и уважал. Правда, в личной жизни Денису не везло: девушки его бросали, а он неизменно скатывался в депрессию. Однако здесь Влас не в силах был изменить друга, заставить его не влюбляться, не раскрываться полностью избраннице, не смотреть ей преданно в глаза. Дэн в любви слабый, ведомый, послушный — так считал Северинов, — поэтому и страдает. Власу оставалось лишь поддерживать, развлекать, вытаскивать того из депрессии, в этом он был незаменим. Так и дружили уже лет двенадцать, шли по жизни рядом, а Георг затесался в их компанию сравнительно недавно, как пришёл работать в «Северин–банк», хотя Влас знал его со школы. Георг — беззаботный, веселящийся мажор, помешанный на брендовых тачках и ожидающий, когда его мамаша отыщет сынку подходящую их состоянию и статусу невесту. Георгу было всё равно, он был давно и надёжно женат на своих бээмвэшках, бугатти, роллс–ройсах, бентли и, конечно, ГАЗ–13 «Чайке». Георг всегда подначивал, поощрял аморальные заскоки Власа, не парился угрызениями совести, не анализировал свою роль. С Гогой всегда легко и непринуждённо, поэтому он тоже всегда рядом. А ещё Георг специалист во всех отраслях нужных–ненужных знаний–сведений, без глубокого погружения, а так, шапочно, но человек нужный. Вот и сегодня покупать гитару Влас отправился вместе с ним, так как сам ни черта не смыслил в инструменте, был слушателем и ценителем музыки, а не исполнителем.       Как и ожидалось, Георг с лёгкостью согласился стать консультантом, и по окончании рабочего дня они заехали в «Динатон» и выбрали для Славика корейскую шестиструнку Crafter. Начотдела рисков долго выспрашивал продавцов о гитаре так, как будто рисковал своими кровно заработанными. Очевидно, у консультантов сложилось впечатление, что инструмент покупает профессионал, хотя Гога не то что на гитаре, на губной гармошке никогда не пиликал. Влас возвращался домой с нетерпением, хотелось увидеть реакцию Славика на инструмент. Да и вообще: целый день в неведении, что там парень делает.       Парень был в своей комнате, валялся на кровати, читал Гюго. Конечно, он прекрасно слышал, что Влас пришёл, но не вышел и даже не повернулся в его сторону, когда тот заглянул в комнату. Так, предъявив только свою спину, задницу и скрещённые ноги, «поприветствовал»:       — Хочу вас освЕдомить: я не баловАлся, костюмирОванных хреней не устраивал, джакузи не трогал, жалюзИ не ломал. За квартАл виден блеск начищенных ручек и надраенных плафонов. Рыбам облегчИл голод, не корЫсти ради, а милосердия для. КиломЕтры пропылесосил и могу предложИть на ужин варёные яйца с салатиком, так как в холодильнике у тебя нихрена нет! А предвосхИтив ярость моего господина, я не выходил в магазин, а когда звонИт телефон, я ваще как мышь сижу сейчас, не отвечаю даже шёпотом!       — Э–э–э… — Влас удивлён и не сразу сообразил, как отреагировать. — Это ты записал сей спич и сейчас читаешь?       — Не–а! — Слава стал болтать ногами. — Выучил.       — Ого! Можешь, значит! Может, и вилки выучил и мы в ресторан сходим?       — Так я ж яйца наварил! — и только на этой фразе Славик развернулся, и его лицо тут же исказила гримаса боли. — Блин, весь день болю! Придётся тебе опять мне массаж делать! Ой, это чо?       — Перебьёшься без массажа. Не «чо», а «что». А это гитара. Тебе.       — Ух ты! — Славик сполз с кровати и, влюблённо смотря на восьмерочную фигуру гитары, подошёл к Власу. — Ух ты! Нормально–о–о… Мне?       — Только чтобы я блатных песен не слышал!       — Слушаюсь, мой повелитель! — шёпотом ответил Славик и обеими руками стал водить ласково по грифу, по женским скатам обечайки. Замечал ли Славик, как вытянулось и напряглось лицо Власа? Ведь лаская гитару, он водил и по телу дарителя: задевал пальцами щеку и скулы, когда перебирал колки, проехался по шее и груди, здороваясь с грифом, а ощупывая обечайки, заводя пальцы на нижнюю деку, касался живота и даже самого чувствительного низа живота. Влас вдруг возбудился, тупо уставился на макушку парня и ещё крепче прижал к себе гитару. А тот всё миловался и миловался с инструментом, заставляя заодно откликаться и тело Власа. — Дорогая, поди? — И наконец Славик поднял хитрые глаза. И Влас вздрогнул, оторвал гитару от себя и просипел:       — Копейки. Давай корми меня яйцами…       Настроение у Власа испорчено. Вечер прошёл ужасно. Сначала Славка прилежно старался есть с помощью ножа, умилительно при этом морщил лоб, пыхтел, почти не чавкал. Потом он стал «распевать» гитару. Влас сидел в кресле напротив и любовался светлыми вихрами.       — «Уматурман», ну то есть братья Крестовские, «Куда приводят мечты»! — объявил Славик, умело заиграл и тихо запел: — Я сидел и смотрел мультфильмы, словно рыбак на причале, даже стал забывать, что моя жизнь — это сплошной вокзал…       И все куплеты популярной песни. Не так, как у Крестовских, а по–своему. Но и про Диснея, и про Высоцкого, и про Миронова, и про Бога… как–то верилось, как–то правильно пел. У Власа вертелось в голове ужасное: «Пиздец!» И он с трудом делал равнодушно–снисходительное лицо. Он попросил Славика хриплым голосом:       — Давай ещё.       И тот не кривляясь задушевно запел–заговорил:       — Ну и дела,       Когда всё в жизни кувырком.       Из–за угла       Сверкнув, промчавшись с ветерком,       Трамвай ушёл,       Теперь пешком.       Руки согреть       И, дверь закрыв на два замка,       Долго смотреть       В окно, считая облака.       Сложить стихи в последний раз,       Потом открыть на кухне газ.*       Славка пел хорошо. Нет, он пел замечательно. Безнадрывно, прокрадываясь куда–то внутрь, и в то же время просто, без вывертов, попадая не только в ноты, но и в краски вечера, в тусклое свечение золотого ободка на богемском стекле бокала с красным вином, которое позволил себе Влас. Настроение катастрофически смеркалось, серело, начинало тревожить.       Под финал вечера довольный Славик вспомнил о Гюго. Объявил, что очень–очень хочет почитать вслух одну главу из романа. И эмоционально, с торжествующим выражением лица продекламировал про печальное ремесло компрачикосов — мастеров по уродованию детей.       — «Унижение человека ведёт к лишению его человеческого облика. Бесправное положение завершалось уродованием. Некоторым операторам того времени превосходно удавалось вытравить с человеческого лица образ божий…» — читая страшные вещи о садизме семнадцатого века, Славик озорно поглядывал на Власа. А тот, обречённо отвалившись на спинку кресла, рассеянно собирал мысли, конечно, осознавая, что парень словами Гюго обличает его садистские наклонности. Но думал он не об этом. Как горох раскатились по его сознанию мысли, отзываясь тоскливым эхом: «Ни одного повода… Ни одного повода… Ни одного повода… Я его слишком напугал вчера? И теперь ни одного повода… Чёрт!»

      Достопочтенная публика! На манеже цирка дрессированные собачки: прыгают через кольцо, считают цифры, ходят на задних лапах, едят ножом и вилкой, поют под гитару — восхищают даже дрессировщика! В антракте вы можете сфотографироваться с ними в фойе и на манеже!

___________ * Сильно извиняюсь за цитату, «Страшная тайна» А. Васильев, «Сплин».