***
Я второй час сидел в очередном зашарпанном трактире и прокручивал в голове эту сцену. Взгляд мой был не очень ясным, так как сознание уже затуманил алкоголь. Но в этом взгляде точно не было раскаяния — я прекрасно знал, что мои глаза светились жестокостью и сарказмом. «Никогда… Никогда… Может, надо было её застрелить? И не доставайся же ты никому! Хо-хо, а интересный получился бы расклад.» Мимо прошла гулящая девка. Я кликнул её, чтоб села рядом и, поцеловав куда-то в шею, спросил: — Чем ты живешь? — Вашей любовью, — кокетливо ответила она, — и любовью всех тех, кто заходит в наше заведение. Я дико захохотал, от чего на моём лице выступили слезы. Дав девице денег и слегка икая от резкого приступа смеха, я вышел на улицу. Было уже темно, а в голове всё крутился вопрос: «А чем же жил я?»***
Я шагал по бесконечному —ому проспекту уже очень долго, почти с полчаса, не раз обрываясь в темноте на деревянной мостовой, но не переставал чего-то с любопытством разыскивать по правой стороне проспекта. Тут где-то, уже в конце проспекта, я заметил, как-то проезжая недавно мимо, одну гостиницу деревянную, но обширную, и имя ее, сколько мне помнилось, было что-то вроде Адрианополя. Я не ошибся в своих расчетах: эта гостиница в такой глуши была такою видною точкой, что возможности не было не отыскать ее, даже среди темноты. Здесь я решил поесть и переночевать. Спалось мне плохо и всю ночь мучили жуткие кошмары, поэтому наутро я был весь разбит, а кости болели. На дворе совершенно густой туман и ничего разглядеть нельзя. Час пятый в исходе; проспал! Я встал и надел свою жакетку и пальто. Нащупав в кармане револьвер, я вынул его и поправил капсюль; потом сел, вынул из кармана записную книжку и на заглавном, самом заметном листке, написал крупно несколько строк. Перечитав их, я задумался, облокотясь на стол. «Какой же я идиот. Взял на себя грех — отравил жену ради этой Дуни. А зачем? Нет, что я такое говорю. Потерянный я человек, душа моя загублена безнадежно… А цель-то ускользнула! Не так… Я сам её, цель свою, упустил, она и улетела, ведь насильно в плен взята была. Так близко и так мимо!..» Тут я улыбнулся горько и зло: «Гнилой есть, гнилым и помру! Пришло время гной из тела выпустить. Устал, устал его в душе держать». Я вздрогнул, встал и решительно пошел из комнаты. Через минуту был на улице. Я пошел по скользкой, грязной деревянной мостовой, по направлению к Малой Неве. Уныло и грязно смотрели ярко-желтые деревянные домики с закрытыми ставнями. Холод и сырость прохватывали всё моё тело, и меня стало знобить. Вот уже кончилась деревянная мостовая и высокая каланча мелькнула мне влево. «Ба! — подумал я, — да вот и место, зачем на Петровский? По крайней мере при официальном свидетеле…» У запертых больших ворот дома стоял, прислонясь к ним плечом, небольшой человечек, закутанный в серое солдатское пальто и в медной ахиллесовской каске. Мы оба, я и Ахиллес, несколько времени, молча, рассматривали один другого. — Здеся не места. — Я, брат, еду в чужие краи. — В чужие краи? — В Америку. — В Америку? Я вынул револьвер и взвел курок. — Ну, брат, это всё равно. Место хорошее; коли тебя станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку. Я приставил револьвер к своему правому виску, а про себя уже сказал: «Что ж, прощай, жизнь, встречай меня, Дьявол!» — и спустил курок.