43г
Энний с силой дерет Артура за волосы, заставляя откинуть голову назад. Толпа вокруг гудит: римляне улюлюкают, поддерживая Клавдинского ставленника, и свистят, мотивируя продолжать. Артур шипит, поджимая губы. Глаза безбожно слезятся то ли от боли, то ли от обиды, то ли от непонимания. Но он упрямо смотрит в безумие на дне чужих зрачков. И натыкается только на янтарные смешинки. — Я знаю женскую натуру, — Энний властно улыбается своим «сог-раж-дан-нам», не отрывая пожирающего взгляда от Артура (ком в горле растет, стук сердца заглушает слова, и становится так невыносимо страшно), — когда ты хочешь, они не хотят, когда же ты не хочешь, их охватывает страстное желание… Не будем ждать этого «желания», верно, свободные граждане Рима? Артур хочет возмутиться, сказать, что все это — какая-то страшная ошибка, что он простой сын ремесленника, у семьи которого не было денег на новую одежду вместо тряпок сестры, и что он очень-очень хочет домой. И никому-никому ничего-ничего никогда-никогда не расскажет. Только бы уйти отсюда, только бы уцелеть. — Они унесли жизни наших братьев, отцов и детей, а теперь их женам и дочерям придется понести ответ за павших перед нами ниц и бежавших с поля боя! — глаза Энния хищно блестят, и уже в следующее мгновение Артур чувствует. Чувствует мерзко-влажный теплый язык на своей шее. Артура мутит, и все плывет перед глазами. — Лишь принявшим смерть воина положены почести и людское отношение. Шею терзают укусы, и у Артура просто никак не укладывается в голове: как и за что? почему? что он сделал? Потная шершавая ладонь царапает щеку, заставляя сердце захлебываться биением, и через секунду извращенная ласка сменяется оглушительным ударом. — Это дитя, — в ушах звенит, а торжествующий голос раскалывает голову на части, — ответит за весь свой народ. Артуру кажется, что его мир — рухнул. Народ — это очень много, очень страшно… и очень ответственно. Очень для Артура. И Энний впивается в его губы грубым укусом, заполняя рот металлическим привкусом вяжущей крови. Щеки становятся отвратительно-мокрыми, а душа — липкой и омерзительной. Толпа разрывается одобрительным свистом. Артур не сможет себя простить. — Поздравляю, малыш, — шепчет Энний, с видимым удовольствием проводя ногтями по шее, буквально обжигая острыми прикосновениями. — Теперь ты будешь Римской Британией. Моей Британией. Артуру не хватает мужества выдохнуть: «Иди к черту». Холодно и одиноко. Свежепостроенный город — Лондоний — со всех сторон окружен стенами: никого не пускают, никуда не выпускают. Один на один со своими страхами и своей болью. Артур не может подняться с римского тряпья, внутри все ноет, и даже физическая боль отступает перед презрением к себе. Он, Артур Ройд, только что лишился всего, чем только мог гордиться. И это хуже смерти. Родители бы его не простили. Энний заходит вместе с ледяным ветром и вечерними сумерками. Артуру почти не страшно, но, будь его воля, он бы сделал все, чтобы над ним никогда не заходило солнце. Ноги непроизвольно дергаются в судороге. Слышится смешок. Наверное, хуже уже быть не может. Куда уж хуже? Что еще с ним можно сделать? Знаменитые гладиаторские бои — ничто в сравнении с тем публичным унижением, которое ему пришлось пережить. — Сколько тебе, малыш? — Артур притягивает коленки поближе к себе и пытается забиться подальше в угол. Темнота пугает. Но Энний хуже темноты, ведь она — она у него внутри. Только темный человек способен на такое. Артур едва подавляет в себе всхлип. Он должен быть большим и сильным. — Восемь, — Энний треплет его по макушке, улыбаясь мягче. От этого Артуру страшней. И противнее от себя. Больше никто и никогда не должен прикоснуться к нему. Прикоснуться так. Он будет большим и сильным. — Хочешь отомстить? — вопрос застает врасплох, но Энний смотрит так пристально, с нескрываемой насмешкой, что Артур просто кивает. Потому что действительно хочет. Хочет отомстить Эннию. Римлянам. Всему миру, позволившему этому свершиться. И самому себе. Энний улыбается, кивая своим мыслям, и дает надежду: — Я помогу тебе это сделать. Стальной блеск в единственном уличном отсвете — и почти безумная боль. Грудь рвется на части. Артур почти слышит, как она трещит. Слышит и кричит, кричит, не понимая, не осознавая. Кричит — и ненавидит себя еще больше, ведь позволил, позволил себя убить, позволил себе кричать, как последний трус, как последний идиот. Пронзает каждую частичку тела. И в этот момент Артуру кажется, что даже его сестра, умирая от заворота кишок, не смела кричать так, как кричит он сейчас. Будто знала, что будет еще в жизни их семьи что-то страшнее. Неизвестность и искренний теплый смех. Энний будто не понимает. Ничего не понимает! Как какой-то ребенок, которому все доступно и который упивается своей вседозволенностью. Артур очень хочет оказаться на его месте. Но извивается в горе тряпья, пытаясь заглушить грубые звуки нежной тканью и игнорируя запах мокрого порыжевшего железа, повисший в воздухе. Силы красным потоком вытекают из пронзенной груди. Неприятно. Мерзко. Обидно, до дрожи обидно. Хочется спать. Но никогда, только не перед этим чудовищем. Артур зло смотрит в эти янтарные глаза, и Энний давится своим смехом. На какое-то мгновение чертята в его взгляде замерзают, сменяясь испуганным блеском. Сердце замедляется, Артур чувствует, как перестает сжиматься голова и стихает шум крови в ушах. И какая-то неправильная умиротворенная улыбка сама растекается по губам. Энний его боится. Сейчас, слабого, поверженного, он его боится. И Артур почти знает о своем превосходстве. Он лучший. Он будет лучшим. — Как тебя зовут? — спать хочется все сильнее, перед глазами все плывет. Но имя. Имя — это святое. Оно должно преследовать Энния в кошмарах, должно с каждым звуком, с каждым вдохом уносить его жизнь. Оно станет его персональным богом смерти. Обязательно станет. Прости, Господи, эту ересь! — Артур.51г
Уничтожил, но подарил сердце и вечность. Артуру кажется это насмешкой. Но он не знает, как относиться к Эннию, к Квинту. К Римской Империи, провозгласившей себя хозяином бриттов. Хозяином Артура. «Ты будешь жить, пока не решишься себя убить. Пока не сдашься», — гремит в голове, не утихая, как главное правило новой жизни. Теперь он и есть народ. Народ, который сможет поставить всех на колени. Перед собой. Нужно только немного подождать. Артур готов ждать столько, сколько нужно. Он больше не думает о том, насколько презирает себя. Он почти искупил вину. Обязательно искупит ее. И пусть мир начнется с солнечного парнишки, связанного и испуганного, измазанного собственной кровью. С почти погасшими бледно-зелеными глазами. Армия Квинта — эта дрянь глубоко засела в своем Риме, выкачивая из Артура все возможные соки, удобно же иметь колонии! — притащила его буквально несколько суток назад. Но до сих пор никто им не интересовался, даже не развязали. Разве что иногда давали смочить губы. Когда не забывали. А Артур только наблюдал. Наверное, ему должно быть стыдно. Но это упрямое светлое тело так же упрямо боролось за жизнь, как Артур — за свое «все равно». Значит, они вполне бы могли сработаться. Тем более, похоже, они ровесники. Были бы, если бы не этот неестественно быстрый рост Артура. Да и в плену надо держаться вместе. Легче если уж не выбраться, то хотя бы выжить — за счет другого. Артур боится подумать, что таким почти отвратителен себе. Таким… циничным. Но жизнь такова. Ничего не поделаешь, так надо. — Эй, ты там живой? — бледные глаза сверкают непролитыми слезами, но Артур видит. Видит, что не представляет для несчастного пленника даже задушенной надежды. Будто он вовсе смирился с гибелью и лишь крепость организма не позволяет свалиться замертво. Лучше бы так. Но Артуру нужны союзники уже сейчас. Нужно пользоваться отсутствием этой дряни Квинта. Наверное, он все-таки его ненавидит. Ненавидеть всегда проще. Артур с удовольствием бы всех ненавидел. И будет. Будет! Раз мир так его ненавидит, что позволил, позволил этому свершиться… значит, Артур будет ненавидеть его в ответ. Даже если не вспомнит о том, как получил свою вечность. Артур присаживается на корточки рядом с парнишкой и развязывает ему рот, попутно ослабляя узлы на ногах и запястьях. И будто огонь прорывается сквозь бледную зелень, выжигая слезы, сменяя их настороженной благодарностью. Артур едва не встряхивает головой, чтобы избавиться от ассоциации. Никаких огней. Просто он видит намного больше допустимого, видит душу. Да, именно так. И самодовольная улыбка — будто ядом пропитанная! — чуть ли не разрезает губы, заменяя железо, скрывающее лицо. Артур заставит мир собой гордиться. Он заставит себя. Он почти это сделал. — Как тебя зовут? — произносит, с внутренним ужасом осознавая, что в это мгновение он так похож на Квинта. И ничего не может поделать. Ему почти нравится. — Дилан, — парнишка испугано моргает, тут же добавляя: — Дилан Морган. И что-то темное прорывается изнутри, заполняет всего Артура, грозясь утопить в себе, задушить бессовестным чертовскѝм смехом. И есть в этом что-то невыносимо-сильное, невыносимо… его. Магическое. Словно сделкой с Квинтом Артур заключил еще и контракт с Дьяволом, променяв душу на что-то более… возвышенное, прости Господи. На почти магию. — Что же, Дилан Морган, хочешь жить? И пусть Артур этого никогда не делал — не лишал человека души в обмен на вечность… он отчего-то абсолютно уверен, что у него все получится. И этот парнишка станет первым, упавшим перед ним на колени, первой его колонией… — Нет. …когда-нибудь. Артур щурится, сжимая губы в тонкую линию, и воздух вокруг буквально искрится. Он будет ненавидеть Дилана, а Дилан будет ненавидеть его. И это правильно, так и должно быть. Так и будет. Артур будет получать все, что захочет. Он будет могущественнее Римской Империи. Он станет Империей, над которой никогда не заходит солнце! — А придется, мой дорогой мальчик. Резкий выпад вперед рукой — сквозь чужое, просто невероятно, сердце. Бледные губы Дилана распахиваются, глаза мечутся, наполняются обвиняющими слезами. И Артур смеется. Потому что ему действительно смешно. Смешно оттого, что он зажимает в окутанных черным дымом пальцах трепетно бьющееся сердце. Смешно оттого, что Дилан позволил себе поверить в него, Артура, обмануть его — все хотят жить! — и обмануться самому. Артур смеется, потому что сейчас в его руках настоящая жизнь. Он решает судьбу! Он — а не его. — Дилан Морган, — ногти сами впиваются в остывающее, мягкое и податливое, сердце, и Артур не может отказать себе в этом удовольствии, до головокружения напиваясь мучительно быстрыми эмоциями Дилана. Наивный, он думает, что умирает. Ему страшно. — А теперь ты хочешь жить? Рот напротив дергается как в судороге, из горла доносится только бессвязное бульканье. Но в глазах, в этих отвратительно-бледных, отвратительно-зеленых глазах, полыхает решимость, сжигающая его изнутри. Заставляющая гореть вырванное сердце. Артур чувствует, как оно упрямо добивает последние удары, видит, как Дилан истекает кровью, захлебывается ей. Слышит тягучий запах влажного металла, запах смерти. И не может ни остановиться, ни продолжить. Драгоценные удары утекают сквозь его пальцы, и теперь это решение вовсе не Дилана. Оно никогда не принадлежало Дилану. Никогда не принадлежало Артуру. Это насмешка Квинта. И теперь он, Артур, будет либо убийцей, либо… создателем? отцом? братом? Да, братом. Только что он лично создал себе огромную проблему. Смех застревает в горле. Артуру уже шестнадцать, он должен работать в поле или биться за свой народ насмерть, достойно принимая жизнь таких же воинов, как он сам. А он лишает жизни — нет, хуже, души! — поверженного и нуждающегося в нем человека. Он предает. Предает своих людей, самого себя. И Артур притягивает к себе Дилана, прижимаясь к нему всем телом — всем, что осталось от души! — и слизывая с губ эту отвратительную смерть. Душой к душе, до ненависти, до боли остро. Собственное сердце колотится, выламывая ребра, проникая паутиной к дыре в чужой груди, прижигая раны. Артуру кажется, что они до жути похожи. Только все в Дилане бледнее, светлее, а вокруг него, Артура, витает только тьма. И даже сейчас, пытаясь помочь, он не может сдержать стона наслаждения, глотая чужие — или уже нет? — крики с чуть солоноватым привкусом и алыми разводами. Артур почти видит торжествующую ухмылку Квинта, когда Дилан обмякает в руках, напряженно и прерывисто дыша. Пытается похоронить в себе слезы и боль, но у него не выйдет — уж Артур-то знает это наверняка. Ведь Дилану придется жить с этим вечно. Только что Артур отобрал у него будущее. И никогда он не скажет своему Дилану, своему брату, что они тоже могут умереть. Нужно только сдаться. Артур закрывает лицо руками, отползая в самый дальний угол. От Дилана доносится лишь один задушенный полувсхлип. Такой лишний в римской роскоши. Будто ненастоящий, призрачный. Артур почти себя ненавидит. — Я тебя ненавижу, — тихое настолько, что кажется, будто Дилан сам себе не верит. Усмешка срывается непроизвольно. От ненависти до…61г
Рвет беспрерывно; вопли, мольбы, проклятия переполняют голову, с кровью стучат о виски. Сейчас Артур ненавидит так сильно, насколько это возможно. Ненавидит римлян, сначала истребивших мирное друидское население Англси, а теперь так обошедшееся с иценами. Ненавидит Квинта Энния, из-за которого он вынужден слышать все это, чувствовать их страдания каждой частичкой. Знать, что они молят его о помощи, и ничего не мочь сделать. — Я убью эту дрянь, — Артура трясет, выворачивает и снова трясет, заставляя переполняться, захлебываться ненавистью, — убью, слышишь, Энний, я убью тебя! — Артур, — Дилан говорит тихо, но строго, чуть сжимает его плечо. Но Артур этого не чувствует. Он не понимает, как Дилан может быть таким спокойным, что вообще здесь забыла эта пародия на человека?! Неужели он не слышит?! Не слышит, как истошно орут дочери Боудикки и Прасутага, которым вместе с этим проклятым Нероном завещали земли иценов. Которых бросили грязным римлянам в качестве наказания. Неужели?! Не слышит! Даже с одним сердцем на двоих?! Дилан не проходил через это, с ним не поступали также. Он не поймет этого! Артур должен действовать сам, должен уничтожить эту тварь. Лично разорвать ему горло. Должен! Он собственноручно каждому вырвет глаза. Нет, он вырвет все, кроме глаз. Они должны видеть. Должны страдать и видеть. Он вырежет свое имя у них на костях, поступит с их родными и близкими так же, как они поступали с ним, с иценами, с друидами. Они будут видеть, как их мир, их Империя будет падать в бездну. — Артур! — надрывно, отчаянно, но где-то так далеко. Артур не слышит Дилана, он слышит только крики о помощи и жестокий смех Квинта. — Это бесполезно! Это ненависть, Дилан. Это долг. Артур будет бороться с Римской Империей, пока она не поплатится за все, пока не исчезнет с карты. Бороться с Квинтом и ненавидеть его. Квинт в голове вновь заливисто смеется, будто получив то, что хотел. Артура разрывает на осколки: Боудикка поднимает восстание. Дилан, конечно, был прав. Солнце светит нестерпимо ярко, буквально выжигая глаза, и Артур предпочитает думать, что это из-за него щеки позорно-влажные. Потому что он должен быть сильным, а не плакать по поводу и без. Он должен! Но злые слезы режут изнутри, прорываются наружу. Римляне испачкали все в крови. Его зеленые поля, бескрайние леса, безграничное небо. Они его, Артура, в крови утопили! Пелена застилает глаза, но размытые очертания рук все такие же отвратительно-красные. Дрожащие, расплывающиеся пальцы перемазаны кровью, стекающей по запястьям и локтям. А ведь на какое-то мгновение, когда его сердце, его и Дилана, пылало мятежным огнем, причиняя такую желанную боль, Артур верил в победу. Верил! Верил, пока голову осыпало пеплом надежд. День издевательски солнечный. Настолько, что во всей красе, в огненно-безнадежных бликах, можно рассмотреть тело Боудикки, лежащей у его, Артура, ног. Боудикки, покончившей с собой, чтобы не попасть в руки к римлянам. И в этих неправильно-радостных ярких огнях Артур видит призыв. Он должен последовать ее примеру. Не сдаться, но убить себя в знак высшего протеста. Должен. Но не может. Римляне хватают его под руки и уводят. Как пленника, как раба… как Римскую Британию. И что-то лопочут на своем — Артур понимает только «Рим» и «отослать». Его отослать? Послание? Что? Артур закрывает глаза, чувствуя, как предательское солнце прорывается сквозь сомкнутые веки. Пока что этот гигант не хочет заходить над другой Империей. Пока что. Восстание иценов было подавлено.83г
С Римом «договора» безвыходны. Квинт лично просил императора о смягчении политики в диких землях бриттов, и имперские ставленники «смягчились». Артур воспринимал это как подачку. И более унизительного чувства, чем благодарность за нее, еще никогда не испытывал. Но… но он был повержен. В его груди билось римское сердце, а каждая клеточка тела пропиталась именно римской жизнью. Он весь, буквально насквозь, был римским. И душа— да какая вообще душа?! — вот-вот грозилась стать римской. Артур почти смирился. Сейчас у него нет ни единого шанса. Поэтому он должен ждать. Ждать и ненавидеть, как бы трудно это ни было. И — честно-то признать — он не знал, что было сложнее: ждать или ненавидеть. Артур не знал другой жизни. Вдруг она хуже? Вдруг он не справится со свободой? Вдруг он ее не хочет? Квинт подарил ему эту жизнь, но сможет ли сам Артур, без Квинта, ее уберечь? Уберечь тысячи людей? Себя? Артур почти боялся. И покорно следовал за римлянами в составе их войска, облаченный в их одежду, пропитанный римским духом. Он и Дилан. К Граупийским горам, где им предстояло убивать тех, кто сражался за свободу. Сражался за верность им, Артуру и Дилану! Небо давит на плечи, ноги путаются, и тяжесть просторов сдавливает горло. Они называют это Каледонией. Не подходит этому миру такое римское название. Не подходит этому миру Рим. Желание развернуться и бежать, бежать как можно дальше захлестывает с головой, но Артур упрямо идет вперед. У него нет сил на бегство, нет права. Свист. Вскрик. Артур едва успевает отклониться от просвистевшей над ухом стрелы и достать собственный лук. Гул. Вырывая из толпы каледонцев медную, полыхающую в солнечном свете макушку, он понимает. Понимает, вот она какая — Каледония. С нагловатой самоуверенной усмешкой на тонких губах, желтыми глазами и металлическим пламенем вместо волос. Как солнце, как тот самый предатель-солнце. Тетива натягивается в пальцах, впиваясь в кожу. Артур не сможет целиться больше ни в кого. Здесь только этот Каледония сможет стать достойным — справедливым — противником. Ненавидеть его всем сердцем. Вопли. Приказания. Ответная стрела со свистом рассекает воздух и абсолютно невероятно сталкивается со стрелой Каледонии, срываясь вместе с ней в людскую бездну. Артур видит его ненавидящий взгляд, но сейчас… сейчас ему вовсе не становится легче. Над толпами проносится яростный боевой клич, и каледонцы бросаются вперед, отбиваясь от града стрел миниатюрными щитами и выставив вперед длинные мечи, копья. Гвалт. Скрежет металла. Будто все замедлилось. Артур видит Дилана, рванувшего вперед, и интуитивно натягивает лук. Вновь прикованный взглядом к Каледонии. Желтые глаза все ближе, Артур даже размазано, но видит рыжие и зеленые пятна в них. Да, Каледония с радостью бы его убил. Он видит в Артуре Рим. Осознание пронзает вместе с длинным мечом, и Артур расплывается в такой же ехидной усмешке, ответно вонзая свой клинок в шею Каледонии. И где-то на периферии боли маячит мысль, что этот парень тоже должен быть его рабом. Он и Дилан обязательно ему подчинятся. Раз — и навсегда. — Предатель, — почти ласково шепчет Артур на родном языке, наблюдая, как победная ухмылка Каледонии сменяется болезненной настороженностью и предобморочным шоком. Желтые глаза закатываются, и Артур позволяет себе вырвать клинок из шеи поверженного врага. Врага? Неужели он настолько пропитался Римом, что видит врагов — в своих же людях? Собственная кровь по животу и ниже, пачкая длинный каледонский меч. Взгляд выцепляет из толпы Дилана, замечает искаженное ужасом лицо и отчаянную решимость прийти к нему, Артуру, на помощь. И Артур вырывает меч из живота, позволяя себе рухнуть на колени перед распластавшимся на земле Каледонией. Что же, Квинт, теперь и узнаем… можно ли… убить… Голова раскалывается на части: от стонов внутри, от оглушительного шепота снаружи. От звуков, от боли, от пьянящего самодовольства и жгучего разочарования. Живой назло Каледонии, живой как и Римская Империя. Просто живой, до агонии живой. Артур продирает глаза, тут же зажмуриваясь от слепящего тошнотворного света. — Скотт, мать твою, Макфардэнд! — Артур про себя громко выругивается, едва сдерживаясь, чтобы не придушить Дилана за столь громкие выражения. — Какого черта?! От острого запаха алкоголя и перегара тошнота, подкатившая к горлу, становится почти невыносимой. — Расслабься, малыш, «in vino veritas». Или как там у вас, римских приспешников? — насмешливо-хриплое и абсолютно незнакомое. — Тебе тоже полезно будет. Артур, жмурясь, оборачивается на источник звука. Мог бы — закатил глаза. Дилан приволок этого медного предателя к ним в лагерь. Обоих бы на колени — да высечь. За все хорошее. И Артур не знает, почему злится больше: из-за доброй доверчивости Дилана или из-за подчинения Риму, теперь уже подчинения, Каледонии. Верил ли он, что хоть кому-то удастся не подчиниться Квинту? Устоять перед Империей и ее призраками? — In aqua sanitas, — раздраженно отзывается Артур, припоминая ставшее недавно популярным среди римлян выражение. И в воздухе тут же появляется что-то гнетущее. Дилан сверлит его своими бледно-зелеными глазами, а Скотт — да, это ему подходит куда больше Каледонии — весь напрягается, подтягивается. Артуру почти смешно. Снова. — Что? — расхлябанно отзывается Скотт, будто пытаясь реабилитироваться. Но Артур буквально каждым волоском чувствует исходящую от него подозрительность. Почти страх. — Воды принесите, — Артур закатывает глаза и скрещивает руки на груди, игнорируя взрывающуюся цветами боли реальность. Его немного мутит, а рот стягивает сухой жаждой. Их становится все больше. А надежда не прибавляется. — Мы тебе не рабы, — фыркает Скотт, тряхнув медной гривой, и Артур буквально сверлит его взглядом, выворачивая, отбирая остатки души. Наслаждаясь чуть подрагивающими и расплывающимися огоньками-звездами из янтаря и изумрудов, плавающих в растопленном солнечном свете. Скотт упорный. Подставив его под обстрел, можно убежать достаточно далеко. Он, как и Дилан, выстоит на чистом упрямстве. И поэтому они оба будут принадлежать ему. Иначе и быть не может. Артур тоже упертый. — Посмотрим, «малыш», — передразнивая Скотта, улыбается он и продолжает игру в «гляделки», не смея разорвать связь, позволить какому-то предателю победить. Дилан поднимается первым и, вздыхая, уходит за водой. Да, от ненависти… Шаг почти сделан.123г
Однажды Рим прогнется под нас. Скотт повторял эту фразу перед каждым выступлением, перед каждой своей народной речью, перед каждым восстанием. Артур бы назвал это блажью, если бы сам в душе охотно не кивал его словам, готовый и сердцем, и душой рвануть вслед за ослом-предателем. Только у него все еще нет сил, все еще нет шансов. Скотта это никогда не останавливало. А в успех последнего восстания ненадолго поверил даже Артур. Им даже удалось оттеснить римлян к югу! И что же теперь? Теперь к ним заявился сам Энний со своим императором— какой уже? — Адрианом и приказанием строить стену. Какой-то чертов вал. И Квинту, улыбчивому, насмешливому — не по-Скоттски! — было абсолютно плевать на мнение Артура. Артура, которому этот Адрианов вал вырвет ногти, у которого отберет последнюю надежду на свободу, самый ее дух — Скотта. Скотта, не упавшего на колени перед Квинтом, но — Артур читает это в глазах, в каждом из цветных вкраплений, — готового упасть ниц пред ним, Артуром. — Давай за мной, Арчи, — в похабно-самодовольном голосе едва различимая дрожь, и что-то глубоко в груди рвется. Артур успел к нему привязаться. Как к брату, противному старшему брату, с которым не хотелось расставаться. Как к надежде. Дилан позади напрягается, боясь остаться один, а Квинт от души гогочет, потому что Риму можно. Артур едва сдерживается, чтобы не закусить губу. Все идет слишком неправильно! Скотт должен его ненавидеть, ненавидеть искренне, а не… не это. — Иди к черту. И в какой-то момент в глазах Скотта мелькает что-то похожее на разочарованное сочувствие. — Успешно сдохнуть, Скотти, — но сердце в обход словам протестующе сжимается, грозясь разорваться от тягучего чувства тоски. Артур очень хочет его ненавидеть: за предательский уход, за свободу, за эти неправильные удары сердца и скопившиеся в уголках глаз слезы. Все вновь сменяется пьяной насмешливостью, и он исчезает среди деревьев, абсолютно не прощаясь. А вместе с ним в лесах растворяется дикий дух свободы и душа целого народа. Душа, не испорченная римлянами. — Ненавижу тебя! — едва не кричит Артур, зарываясь руками в волосы, но голос исчезает, оставляя только беззвучный шепот. И кажется, даже сами деревья вторят ему. Будто разнося по воздуху ответное признание «дикой Каледонии» — признание в обоюдной ненависти. На мгновение становится легче. Артур знает, что Квинт не отступится, будет преследовать Скотта, будет желать его земли и сердце, о котором не знает никто. Которого почти что нет. И Скотт будет летать, меняя сердца с той же необузданной страстью, с которой бьется за свободу и пьет. А еще Артур знает, что Квинту никогда не покорить «свою Каледонию». Потому что Артур приберег его для себя.207-211гг
Пальцы мелко дрожат от сладости слова: «Победа». Пусть мирный договор, пусть никакой свободы, но Артур чувствует, чувствует в каждом погибшем римлянине, в каждом шраме на теле Квинта свою победу. И он чертовски счастлив, обмениваясь с Диланом восхищенными взглядами. Он чертовски счастлив, когда Дилан кидается к нему на шею после победы Британии. Британии! После того, как Квинт, усмехаясь, хромал с поля боя. Он чертовски счастлив, когда Квинт смотрит на него как на равного и пожимает руку. Сейчас, когда Рим не кажется таким уж сильным, Артур думает, что у него есть шанс. Шанс догнать и перегнать Скотта.259-274гг
Кто бы мог подумать, что они с Диланом живут на клочке земли в огромном-огромном — почти как небо! — пространстве воды. Нет, Артур, конечно, догадывался, что мир не может быть таким маленьким, да и Квинт постоянно куда-то уезжал, но… Но за одну секунду его реальность расширилась до невообразимых размеров. Расширилась — и захлестнула неизвестностью. — Anation, не отказывайтесь, — и виновник этому — очаровательный мужчина со странным именем, непонятными словами, неправильными ударениями и призывом стать частью Галльской Империи, империи мятежных римских землевладений. Франциск говорил от лица нескольких племен той, совсем римской, близко к Квинту расположенной земли. За плечом раздается протестующее шипение. Артур почти поражен. Дилан не просто издает эти звуки, он еще и выступает вперед, слегка загораживая Артура собой. Будто чувствует опасность или ревнует. Но это абсолютно точно чушь! Это же Дилан. Дилан, который должен его ненавидеть — за отречение от смерти, за отсутствие жизни, за рабство и испорченную вечностью душу. Дилан, который с каким-то дерганным отчаянием, как побитый полудикий пес, перекрывает путь Франциску и исходящему от него опасному очарованию. — И так, что же думает наш великолепный Артур? — Дилана почти трясет, когда Франциск с полузвериной страстью проводит грубыми на вид пальцами по его щеке, но смотрит за плечи. Артур может только хмыкнуть, ловя насмешливый взгляд будущей Галльской Империи. Ему так везет на самовлюбленных захватчиков! Будто миру настолько принципиально «нагнуть» его, а не прогнуться под ним. Сердце колет кратким воспоминанием о Скотте. Артур трясет головой. — Артур, — из горла Дилана вырывается гортанное рычание. Он легко перехватывает уже занесенную над ним руку Франциска и сжимает ее едва ли не до хруста. Артура это забавляет. Дилан обязан ненавидеть его всем сердцем — ненавидеть, а не загораживать. Дилан должен вести себя как пленник, как раб. А не как… пес? друг? брат? — Ты же знаешь, что все безнадежно. Не разрушай… — Мне нравится эта идея, — перебивает его Артур, и Дилан резко оборачивается к нему с непониманием и болью в бледных глазах. Кровь не успевает в очередной раз ударить в виски, как разъяренный пес возвращается к своему бледному пресмыкающемуся состоянию. Дилан смотрит так, будто его предали. — Артур, если ты согласишься, я уйду. — Вот и вали, трус, — Артур не видит, но чувствует, как вспыхивают собственные глаза, опаленные надеждой. Надеждой, которой весь насквозь провонял Франциск со своими спутанными грязно-серыми волосами и притягательно-соблазняющим голубым взглядом, с огрубевшим лицом и перекатывающимися под мешковатой тканью мышцами. Он выглядел как спаситель. И чем-то внутренним неуловимо напоминал Скотта. Скотт не подчинялся Риму. А значит, Артур готов был пойти за Галльской бестией, отдать ему себя. Готов позволить Франциску стать еще одним своим властителем. Может, первым, кого он не будет ненавидеть. — Я согласен. Откуда-то сбоку слышится тихий вздох. На какое-то мгновение над щекой проносится холодный ветерок — словно неудавшееся прикосновение, — и громкое сглатывание. Артур почти чувствует, как в горле стягивается комок. Но он почти не жалеет. Ему не о чем жалеть. — Артур, я тебя… — ледяные пальцы все-таки мимолетно дотрагиваются до его скулы, и до чуткого слуха доносятся быстрые удаляющиеся шаги, оставив отчего-то режущий полувыдох: — Ненавижу. В груди резко становится так холодно, будто вырвали половину сердца. Артур почти забывает, что сам хотел этого — услышать, почувствовать эту ненависть. Ему должно быть плевать. Ему почти плевать. Дилан достаточно взрослый, чтобы самому сделать выбор. И пусть выбирает, что хочет! Даже если это — жизнь без Артура. Ведь Артур тоже имеет право на свой выбор. И он решает за двоих. — Знаете, anation, Вы с ним очень похожи, — вдруг подает голос молчавший во время сцены Франциск. — Только он всегда будет в Вашей тени. Из-за своей бледности и… Ваших выразительных бровей. Артур старается не думать, что променял одного захватчика на другого. И не факт, что выбор был лучшим. Одинокое серое небо глушит боль таким же одиноким и серым туманом. Каменные громады стен, каждой царапинкой, каждым кирпичиком напоминающие Квинта, перетягивают грудь в районе сердца, мешая дышать, мешая даже думать о свободе. Франциск всегда называл Энния Римом, будто не зная или не признавая имени, а приплывший только однажды с ним почти младенец Феличиано — дедушкой. И от этого малыша просто за версту несло Квинтом. Только более добродушным, наивным, безвредным. Как от ребенка. В тот раз Артур улучил минутку, чтобы попросить Франциска больше никогда не привозить «своего юного друга» сюда. Феличиано не вызывал у него ничего, кроме презрения и глупого страха перед его любимым дедом. Артуру вовсе не нравилось бояться. Он больше не был тем восьмилетним мальчишкой. Он больше никогда не хотел бояться. Франциск приплывает как всегда неожиданно. Нечасто и неожиданно. И Артур не может сдержать мрачной улыбки, сталкиваясь взглядом с этими невозможными глазами. Со своим собственным небом в этих глазах. Он так устал душить в себе мечты, растекающиеся по телу жгучим наслаждением, об их общей Империи, империи равных, которая подчинит себе весь мир. Устал от колкого осознания — голос разума почему-то говорил, как Дилан, и это жутко бесило! — что этому никогда не бывать. Либо Франциск прижмет его к земле, завладев целиком и полностью, либо Артур возьмет верх над проклятым галльским искусителем. И до боли нелепая — нелогичная! — мысль проскальзывает где-то в глубине, нет, не сознания, в глубине лохмотьев души: Артур готов подчиниться Франциску. Потому что с ним было… волшебно. Он подходит с легкой — легче воздуха — полуулыбкой и в поклоне касается губами запястья Артура. И от этого невесомого почти поцелуя внутри все искрится болезненной нежностью. Наверное, однажды Франциск — если не он, то кто? сам Артур? — придумает целый свод правил приветствия, прощания. Да и просто поведения. И Артур будет им следовать так же самозабвенно, как сейчас тянется к Франциску за очередной лаской, желая просто коснуться его кожи, запечатлеть на себе его терпкий запах. Желая не владеть — принадлежать. Как принадлежит сейчас. — Я… — слова рокочут внутри, низкой хрипотцой вырываются наружу. — Фра… — Не говори этого, anation, — и Франциск впивается в губы Артура. Из груди вырывается что-то невнятное, непривычное, неясное ему самому. Артур предпочитает думать, что это протест. И лишь сильнее прижимается к горячему телу: в этот тягуче-расплавленный миг ему впервые кажется, что ненавидеть глупо. Что его кто-то может любить. Но одинокое небо всегда будет одиноким. А туман, туман всегда будет пробираться под кожу, вымораживая остатки нежности и робкой надежды на… на любовь. Лондоний вновь погряз в тумане, заставляя сердце Артура заходиться не стуком — дрожью, топя в себе. Видимо, это судьба. Туман, серость и одиночество. — Артур. Собственное имя как проклятие, как самое грязное ругательство из тех, что ему только доводилось слышать от Скотта. Кстати о нем. Теперь Артур наверняка знает, что общего у Макфардэнда и Франциска. Оба предатели. — Тетрик сдался, я ничего не могу сделать. Но уходит не Тетрик, а ты, гребанный Франциск. Именно ты сейчас хочешь бросить его, Артура, на произвол судьбы! Артура, у которого ничего не осталось — ни братьев, ни покровителей. Артура, который все еще не умеет жить сам! Бросаешь, не моргнув и глазом. — Я тебя ненавижу, Франциск. И плевать Артуру, что все слишком по-детски. Ему чуть больше двух веков, и он все еще почти человек. Почти ребенок. Он не умеет быть как они. Они все были чертовски старше, когда принимали на себя такую ответственность, или уже рождались с этим проклятием. А Артуру было восемь! И он был не готов! Ему было восемь — и он стал рабом. Рабом с вечной жизнью. Вечным рабом. Впервые Артур почти жалеет о сделанном выборе. Квинт должен был его убить. Во всем виноват Рим. В буквально трещащих костях — и это от одной мысли об этой дряни! — в ненависти, в ускользающих сквозь пальцы жизни и времени. Да, ненавидеть проще. Ненавидеть не так больно. А там уж от ненависти до… — Зато искренне, anation, — Франциск прицокивает языком и улыбается. Артур хочет лично содрать эту улыбку с его лживого лица.286-296гг
Лживый лицемерный урод. Не хватает духу, не хватает воздуха произнести это вслух. Артур ненавидит Франциска всей своей душой — или что там из нее насквозь продувается?! — ненавидит, ненавидит, ненавидит. За то, что вынужден благодарить. За Караузия, первого своего императора. Своего и немного, совсем чуть-чуть, Галлии. Артур почти ощущает этот привкус свободы — нежность, перекатывающуюся на языке, ласкающую нёбо, греющую какой-то комок, искрящийся под ключицами. — Свали отсюда к черту, — и плевать, что хочется прижаться. Франциск позволил себе разбить его на осколки, позволил себе исчезнуть на долгие годы. И теперь вернулся с командиром флота, считая, что все сойдет ему с рук? — Прости, но мне тоже угрожает тот фризский юноша, anation, — Артура бесит это его «anation», бесят неправильные звуки, бесит весь этот Галлия. И он бы самолично утопил его в одной из бесконечных вод, если бы это было бы не бесполезно. — Тебя можно и на корм рыбам пустить, — и эта мысль кажется такой соблазнительной, что Артур мысленно обещает себе когда-нибудь попробовать это сделать. А вообще, Франциск немного, но изменился: стал светлее. Волосы приобрели чистый золотистый оттенок, обветренная кожа чуть смягчилась (и, наверное, стала еще более приятной на ощупь), а в походке появилось что-то абсолютно римское. И лишь глаза по-прежнему сияли непогашенной страстью. Страстью, не направленной ни на кого. Страстью, которая — теперь Артур видел это ясно — так не подходит небу Лондония. И туману его Британии. — Вот столкнешься с эти белобрысым засранцем… — запальчиво начинает Галлия, но Артур разворачивается и уходит. «Они» с Франциском окончены. И он попробует сделать все, что это было — навсегда. Семь чертовых лет. Галлия вернулся к себе домой сразу после того злополучного разговора, по пути, судя по сообщениям, столкнувшись с фризскими пиратами и лично Говартом. Артур тогда пожал плечами и назвал это справедливостью. И выразил надежду, что этот Говарт будет досаждать Галлии еще очень и очень много веков. Галлия-то вернулся, а Артур вновь остался абсолютно один. И эти семь лет у него был император. Валерий, позволявший ему — совсем как ребенку, как сыну! — утыкаться носом в плечо и рассказывать, насколько это тяжело. Чувствовать, как горит кожа под огнями римлян и мятежами им преданным. Слышать выжимающий слезы тяжелый смок дыма тысяч пожаров. Изнемогать под миллионами обвинений, страхов, стонов. И быть совсем не способным оказать никакую помощь. Семь чертовых лет. Галлия вернулся домой. А Артур стоит на коленях перед казначеем Аллектом, признавая свое поражение. Он думал, что, сбросив Квинтово «иго», станет свободным. Нет. Он был и оставался рабом. Это невыносимо, словно грубые веревки, стянувшие грудь. Аллект не верил ни единому его слову. И приговорил к казни, как ближайшего из приспешников бывшего императора, который может быть крайне опасен для нового владыки. Да, Галлия вернулся домой. Артур же лишился дома. В мрачные сырые подземелья не проникает ни единого луча света. Солнце, которое не должно было заходить над империей Артура, в очередной раз предает его. И будь у него силы — и не будь рассудка — он бы его возненавидел. Конечности не слушаются, а все тело горит — и физически, и морально. На его территории ведутся бои с римлянами, исход которых предрешен. Аллект пытался повесить его трижды, пять раз топил и один — четвертовывал. Безуспешно. Наконец, запер в подземелье без еды, воды и света. Артур знал, что Аллект его боится. А еще Артур знал, что сходит с ума. Может, от голода. Может, от пронизывающей сырости. Может, от одиночества. Пора бы уже привыкнуть, что он будет вечно один. Но быть одному чертовски не хотелось. Да, он определенно сходит с ума. Потому что не бывает летающих мятных кроликов по имени Ланселот. Но этот был. Травянисто-морозный запах заполняет все существо, помогая Артуру держаться, держаться из последний сил, а не выгнивать заживо. Приятное фырчание заменяет еду и питье, разливаясь теплом по телу, даря энергию буквально из ничего. А теплый и мягкий бок — словно солнечный свет. И пусть пальцы — одно склизкое язвенное месиво, а бока усыпаны пролежнями и гнойными нарывами. И пусть все вокруг в желтой, едко пахнущей жиже из его живота. И пусть кругом дерьмо, моча, гниль. И пусть кругом разложение. Артур почти не видит ничего, кроме своего кролика. И лишь сердце пронзает скручивающей болью, когда Британия вновь становится… Римской.306 г
Солнце вновь восходит над горизонтом, ослепляя бескрайние поля и высокую небесную лазурь. Листва деревьев отливает изумрудом, крошась на сотни, тысячи ярких бликов. Ветер бьет в лицо. А Артур вновь стоит на коленях. Перед каким-то жалким человечишкой, который не то, что ни признает в нем дух бриттов, даже племенного вождя видеть не хочет. Он просто поставил Артура на колени, не решаясь казнить только по одной причине. Артур — христианин. Как часть населения его страны. Последнее человеческое наследие от давно сгинувших родителей. От давно сгинувшей судьбы. Где-то в груди с тошнотой поднимается давно похороненная среди костей тоска. Та самая, заставляющая сомневаться в правильности сделанного выбора. Та самая, в глубине которой спрятаны звуки запретных имен членов семьи. Та самая, которую Артур глушит болью, до крови закусывая губу. Да, он признает над собой власть Константина. Признает его преемником Констанция, новым императором. Артур признает, что его не существует. И признает, что он только жалкий раб. Больше Артур не будет бороться с Квинтом. Рим победил. Артур бессильно опускает голову, позволяя солнечному свету смеяться над ним, искрясь на коже. Ланселот сегодня не пришел.367 г
Кол насквозь пронзает сердце. Ладони и ступни почти прибиты к земле — не увернуться, не поддаться навстречу. Ребра хрустят под тяжелыми ударами Скотта, а по рукам стекает отвратительно красное, отвратительно липкое нечто из разорванных зубами вен. Влажно-металлический запах забивается в ноздри, мешая дышать, скатываясь комом. Артур хрипит вместо вдоха. Живот сводит судорогой под градом ударов, а кожа буквально горит под чужими зубами. Но все это уходит на второй план перед агонией, сжирающей сердце. Перед скоттами, пиктами и аттакоттами нет достойных преград — они повсюду. Они терзают душу и тело, они в его, Артура, сердце. Скотт Макфардэнд — забыть так и не вышло! — и чертов каннибал Кевин О’Райли. Каннибал, помазанный Богом и горящий своей макушкой ярче солнца. Ироничнее не придумаешь. Мысли путаются, стягиваясь в тугой убегающий комок, и проходят сквозь голову сродни стрелам. Особо громкий хруст разрубает пелену шумящей в ушах крови, и Артур как-то отрешенно думает, что внутри что-то сломалось. Ты же теперь знаешь, Скотт, что он, Артур, будет ненавидеть тебя вечно? — Римская подстилка, — вязкая слюна врезается в щеку, стекая по ней ледяной дорожкой. Ниже упасть просто некуда. Острые зубы впиваются в шею, и становится так жаль, что он не сможет умереть. Он будет жить и ненавидеть. Тошнотворные терзания исчезают резко, едва не вырывая с собой значительный кусок. Артур едва успевает расслышать Скоттово: «Оставь эту дрянь». — Я тебя ненавижу, — шепчет Скотт почти интимно, в ухо, и Артур почти смеется. За что? Что он такого сделал, что Скотт вернулся с отвратительным людоедом и выжег его изнутри? Артур даже не отобрал его свободы. Он просто не подарил ему своей. — Я тоже тебя ненавижу, Арчи. Мстишь, да? Артур все-таки смеется, пачкая губы и подбородок кровавыми каплями. Да, он будет жить и ненавидеть. Чтобы однажды отомстить. Скотт Макфардэнд навсегда потеряет свое имя и свободу, став частью Великой Британии. Растворившись в Артуре. Ты сдохнешь, Скотт. Станешь ничтожным призраком. Одним из призраков Артура.369-371гг
Артур не может остановиться, твердя свое «ненавижу». «Ненавижу», которое с кровью стекает по вискам, губам, по запястьям, щиколоткам и пальцам. Квинт не останавливается, словно обезумев, слизывает кровавые полосы, терзает полупоцелуями — укусами! — губы, шею, руки. Артур ненавидит его, ненавидит за свое спасение из рук Скотта и Кевина, за волнующийся взгляд Дилана из-за римской спины, за возможность снова дышать своей ненавистью и задыхаться в ней. Артур ненавидит горячие сухие губы, которые не приносят ничего, кроме омерзения и воспоминаний их первой встречи. Артур ненавидит Рим. И всегда будет ненавидеть. Ненавидеть Рим и красный цвет. — Ты живой… — и плевать ему на то, с какой болезненной нежностью Квинт произносит эти слова. Плевать на задушенный вздох Дилана и быстрые удаляющиеся шаги. Артур ненавидит Рим. И ненавидит себя. Скотта приводят связанным. Кожа в кровавых полосах от грубой веревки, ссадинах и подтеках; глаза заплывшие. Он откровенно жалок, откровенно омерзителен. Но живой, несломленный. Упертый, предатель. Артур сжимает в ладони рукоятку меча, чувствуя, как тонет в мрачном желании отсечь эту проклятую медную голову, до этого поочередно, собственными пальцами, выдавив золотые пятнистые глаза. Но это бесполезно. Чтобы эта тварь сдохла, нужно ее сломать. Лишить свободы. — Преклони колени, Валенсия, — Скотта толкают в спину, и он падает прямо в ноги Квинта. Но Артур видит этот взгляд. Взгляд победителя.395г
Запястья Артура были изрезаны, под ребрами протянулись длинные незаживающие шрамы, а под глазами пролегли вечные мешки. Голова гудела нескончаемым потоком голосов, с ног валило от усталости. Что двенадцать лет назад, при знакомстве — о, Артур до сих пор помнил этот испытующий взгляд Франциска! — с Антонио, когда Квинтов выскочка провозгласил себя императором их земель; что сейчас. Сейчас, правда, все стало хуже. Скотт позволял себе вырезать кресты и символы своих кланов на теле Артура, пользуясь его хроническим отсутствием сил. Потому что Британия была слаба, была беззащитна. И на этот раз помочь не мог никто. Дилана Скотт подвергал не меньшим пыткам (Артур рад, что однажды «сделал» его, ведь, пока проклятый Валенсия занимается Диланом, он может хотя бы вздремнуть). Семь лет назад римский недо-император исчез вместе с Квинтом, бросив Артура на произвол судьбы. На произвол Скотта. Скотта, который отчего-то решил, что во всех его прегрешениях виноват не Рим, а Артур. …впрочем, за одну вещь несчастного выродка можно было поблагодарить. Он не делал вид, что любит Артура или что ему небезразлично его состояние. Он говорил прямо, что ненавидит и сделает все, чтобы «римскую подстилку» сожрали черви. Поэтому Артур — брошенный всеми, даже Ланселотом, — вовсе не ожидал, что к нему в покои ворвется Квинт. Ворвется — и упадет едва ли не замертво. По-римски богатая одежда стремительно пропитывается кровью, тело в ней бьет судорогой, а Артур… не двигается с места. Он мечтал об этом слишком долго. Слишком долго, чтобы не наслаждаться каждым мгновением чужой агонии. Не впитывать в себя удары, с каждым из которых ненавистный организм покидает жизнь. Эта дрянь издыхает, словно животное. Сейчас Квинт Энний не похож на Великую Римскую Империю. — Victor fellator, — выхаркивает с кровью Квинт, смотря куда-то сквозь Артура. И он отчего-то ясно понимает, что это не конец. Это только начало. Великая Римская Империя пала, уступив место чему-то новому. Тело Квинта рассекало, словно мечом, на две части. Артур почти не чувствует себя победителем.407-410гг
В письме всего три слова. Любимые три слова Артура. — Я тебя ненавижу, — вслух произносится само, ласкает язык и нёбо, холодит изнутри. Почти приятно. — Ты не оригинален, Франциск. В желудке комом скручивается жажда, и Артур с наслаждением треплет пальцами Ланселота перед тем, как сходить за водой. Кажется, Франциск впервые снял с себя забрало, обнажая внутреннего монстра. А ведь то ли еще будет… Мысль о предстоящей вечности греет. И в данное мгновение Артуру абсолютно плевать, что за стеной Скотт и Кевин — он слышит даже их дыхание, — которые сделают все, чтобы не оставить от Артура даже мокрого места. Чтобы опустить его ниже, чем он есть. Заставить рыдать от своей слабости и молить о возможности умереть. Артур знает, что Скотту больше всего на свете хочется вложить ему в руку клинок, которому суждено пронзить туманное британское сердце. Как и Галлии: римские войска покинули Британию в пользу Франциска. Нет, Франциску никогда не стать личным призраком Артура. Кажется, прошла целая жизнь. И она захлестывает с головой, обдувая со всех сторон всеми ветрами. Резкие порывы почти сбивают с ног, заставляют слезиться широко распахнутые глаза. Уносят в самое небо. И Артур впервые искренне смеется, заражающе-весело, почти безумно. Потому что он наконец-то чувствует. Эта головокружительная свобода — не иллюзия. Она пьянит похлеще римского вина, потому что она принадлежит Артуру. Не украдена, а выстрадана каждой клеточкой, каждым ударом обливающегося кровью сердца. Артур смеется и кричит в самое небо слова последнего Квинтова письма: — Римский протекторат над Британией уничтожен! — смех уносится под самые небеса, необычно яркие, солнечные, без обрывков туманных облаков. Энний больше никогда не вернется. Артур свободен. Где-то внизу, под холмами, блестят чужие глаза — бледно-зеленые, пятнисто-желтые и сочно-изумрудные. Они все чего-то ждут, будто подвоха. Они все его ненавидят. Но сейчас Артуру абсолютно плевать. Потому что свежий ветер, потому что бездонное небо, потому что яркое солнце, потому что бескрайние поля, потому что… долгожданная свобода. И пусть разум говорит, что это еще не конец. Даже не начало. Артур почти впервые не ненавидит. Любит. Исторические заметки: 1. 43-410 годы — период владычества Рима над Британией. 2. Квинт Энний — древнеримский поэт; воплощение Римской Империи имел множество имен и амплуа, но, надолго задержавшись в Греции и решив испытать себя в роли греческого поэта в Риме в 200-100 гг до н.э., он прикипел к этой роли; после, сымитировав свою смерть, Древний Рим оставил за собой право носить имя Квинт Энний (его (?) сын, не знавший о сущности отца, посмертно добился для него прав римского гражданина). 3. «Я знаю женскую натуру…» — цитата поэта Квинта Энния. 4. Артур Ройд — человеческое имя Англии, которое он позже сменит; Артур — христианин, так как его род ремесленников восходит еще к самым первым палестинским поселенцам-христианам. 5. 51 год — поражение уэльского племени силуров в борьбе с римлянами. 6. Дилан Морган — человеческое имя Уэльса; Дилан — христианин, семья которого присоединилась к племени силуров из города после начала вторжения римлян в Уэльс. 7. 60-61 год — римляне начали кампанию против друидов и бунтовщиков на острове Англси; император Нерон лишил титула царицы британских иценов Боудикку (жену Прасутага), а его воины надругались над ее дочерьми; Боудикка подняла восстание, которое было подавлено. 8. С 77 года порядки в Римской Британии смягчились: уменьшился произвол чиновников и солдат, но также подавлялись всякие восстания и захватывались независимые племена. 9. 83 год — битва в Граупийских горах, в котором римляне покорили последнее независимое племя Каледонии. 10. Скотт Макфарэнд — человеческое имя Шотландии. 11. «In vino veritas» — истина в вине. 12. «In aqua sanitas» — здоровье в воде. 13. 122-123 — британское восстание, для подавления которого был построен вал Адриана, оградивший Британию от шотландских племен пиктов и бригантов с севера; проходит по границе с Шотландией. 14. 207-211 — восстание, закончившееся ничем как для восставших, так и для римлян; начался политический кризис в Риме, породивший массу восстаний на всей территории империи из-за шанса отделиться. 15. 259-284 годы — Британия в составе Галльской империи, сепаратистского образования в Древнем Риме, появившегося во время кризиса. 16. Франциск Бонфуа — человеческое имя Галльской империи и, впоследствии, Франции. 17. Anation — с галльского «душа». 18. 274 год — Рим восстановил былую мощь; галльский император Тетрик сдался без боя, а разрозненные галльские войска не могли долго отстаивать свою независимость. 19. 286-293 год — галльский командир римского флота, защищавший Галлию и Британию от фризских пиратов, провозгласил себя императором Британии; его инициативу Риму подавить не удалось; убит своим казначеем, занявшим его престол и правившим до повторного подчинения Риму в 296 году. 20. Говарт — человеческое имя Фризии и впоследствии Нидерландов. 21. 306 — коронация сына римского императора как преемника британскими частями. 22. 367 год — скотты и пикты вторглись на территорию современной Британии и дошли почти до Лондона; были отброшены римлянами. 23. Кевин О’Райли— человеческое имя Ирландии; Кевина помазали насильно римляне-христиане; о племени аттакоттов, откуда он родом, отзывались как о практикующем каннибализм и имеющем общих жен. 24. 369-371 год — Феодосий Старший оттеснил варваров за пределы Британии, а также основал колонию на юге Шотландии, которую назвали в честь действующего тогда императора Валенсией. 25. 383 год — римский военачальник провозглашает себя императором Британии, Галлии и Испании; в 388 году он попытался овладеть Италией, но был казнен; войско в Британию не возвращалось (только в 396 году Рим послал один легион для защиты Британии от скоттов). 26. 395 год — распад Римской империи на Западную и Восточную. 27. «Victor fellator» — нецензурная латинская брань, условно «победитель-членосос». 28. 407 год — римские войска выведены из Британии в Галлию, Британия беззащитна перед северными соседями; в 410 году римский протекторат над Британией уничтожен указом Гонория. 29. Лондоний — старое название Лондона.