Записки маньяка

      Всему есть предел. Всему есть конец. Все, что имеет свойство определенности, все, что возможно рассчитать и подвести под цифры, имеет свой конец. Вселенная, Мир, человек… Вероятно, вычислив формулу душевного вещества, я развею миф о его «бессмертии», потому что все имеет конечную точку.       Мои выводы по поводу дефицита душевного вещества в условиях изоляции подтверждались все активнее с каждым днем. И чем сильнее я пытался ограничить их в питании как для физического тела, так и для души, тем серьезнее это на них сказывалось. Выражения, при помощи которых они общались, оказывались все примитивнее с каждым разом. Наслышанный об удивительных способностях людей выживать в одиночку на необитаемых островах, я откровенно терялся. Мои подопытные были либо крайне слабы, либо на них влияло состояние шока, проявляющееся от наблюдений за смертью других, их сумасшествием.       Еще одно более вероятное предположение заключается в том, что даже на необитаемом острове строящий свою жизнь человек получает о мире хоть какую-то информацию. Природа имеет свойство меняться, в ней ничто не стоит на месте. Это и позволяет человеку активировать мозг. Стены подвала, изолированные даже от внешних звуков — не меняются. Я еще позволял себе осуществлять перемены во внешней среде, подкидывая пропитание, но потом даже мой еженедельный ритуал перестал приносить для них что-то новое. На начальном этапе еще проявлялись попытки к бегству, что способствовало развитию мозговой и, как следствие, душевной активности. Не реализовавшись ранее, сейчас они потеряли свою актуальность, ведь организмы подопытных оказались ослаблены в максимальной степени. Как итог эксперимента, моя гипотеза о дефиците (или избытке) душевного вещества подтверждалась. Предполагаемое поведение подопытных совпадало с реальным. Если присовокупить к этому опыты с лишением органов чувств, то можно сделать очевидный вывод о том, что для гармоничного развития душевного вещества в человеке, для его созревания (как полноценного семечка внутри плода) информация — основной фактор. Пока человек воспринимает, осознает, думает, сомневается — он ищет себя в мире, он развивается, а вместе с ним укрепляются связи в молекулах душевного вещества, делая его более устойчивым к меняющейся атмосфере.       Касаясь моего эксперимента, наиболее устойчивой оказалась девушка Эйми. Так уж вышло, что из-за разлагающегося трупа внутри подвала скончался не только юный мальчик, но и женщина Сэнди, получившая, похоже, заражение крови. Оставшиеся подопытные подходили к состоянию агонии. Пара Мэтью и Карен, например, все чаще сношались друг с другом, хотя по сути общая ослабленность организма не может позволить проявиться столь яростному желанию полового контакта. Создавалось впечатление, будто они сознательно доводили себя до истощения, что говорит об первых признаках сумасшествия. Впрочем, признаки душевной болезни у всех были налицо: неожиданность в реакции, обострение органов чувств наряду с длительными приступами полной апатии, когда подопытные почти не двигались. Отличалась только Эйми, больше напоминавшая притаившегося хищника. Лишь иногда она «пользовалась» Мэтью. Именно «пользовалась». За несколько дней до смерти он совсем перестал двигаться, в редких случаях подползал за водой к бочкам, поедал экскременты — не только свои собственные, но и девушек. На его щиколотках и запястьях стали появляться следы глубоких и серьезных царапин. Я ждал, что с минуты на минуту, бедняга, как и Сэнди, скончается от заражения, но он опередил свою естественную участь. Сначала я думал, что его раны — работа проявлявших недюжинную половую агрессию девушек, доводивших парня почти до истощения. Почти. Я так говорю, потому что основной причиной смерти Мэтью послужило проявление недавно вскрытой психоаналитиками аутоагрессии. К сожалению, я не имел доступа к душевному состоянию подопытных и вполне вероятно, что данные проявления у Мэтью наблюдались еще до попадания в условия эксперимента, но все же… Все же, глядя на то, как он грызет собственное запястье, словно куриное крылышко с хрустящей корочкой, я невольно ощутил постыдный для экспериментатора приступ тошноты. Мне стало не по себе еще и потому, что на протяжении целого дня чувствовалась боль в запястье, хотя я нигде не ударялся. Видимо, с воздухом втянул в себя частицу испаренной души Мэтью и потому смог почувствовать боль вместо него. Иначе объяснить подобный феномен я не могу.       Оставшиеся в живых две девушки стали проявлять гиперкинетическую реакцию, бросаться друг на друга, на предметы (неподъемные бочки с вином и водой, что оставались в подвале). Признаюсь честно, я даже расстроился, когда увидел, что первой скончалась более спокойная Карен. Эйми перегрызла ей горло. Впилась зубами точно в сонную артерию.       Когда в следующий раз я приоткрыл крышку, чтобы понаблюдать за оставшейся в одиночестве Эйми, она, словно в отместку, пристально смотрела на меня. Смотрела и тихо, дребезжаще рычала. В какой-то момент показалось, что ей вполне по силам преодолеть шестиярдовую высоту одним прыжком и перегрызть горло мне. Пришлось закрыть крышку и завалить ее бочкой, лишь бы не дать ей выбраться наружу. Она могла. Эта мысль заставила холодный пот выступить на коже. Она могла выбраться и убить меня…       Не знаю, чем закончилась ее судьба. Возможно, она как Мэтью, направила агрессию на себя и перегрызла себе запястья, а возможно, просто умерла от голода и холода, скорчившись, будто маленький тощий звереныш. Посмотреть я так и не решился. Наверное, именно потому и содрогаюсь от малейшего шороха, доносящегося из подвала.       Эйми, Карен и Мэтью, как мне казалось сначала, выбивались из моих предположений, приобретая признаки избытка душевного вещества. Но я не был прав, и тогда просто сам себе противоречил и сводил на нет определение души как видовой особенности. Если рассматривать поведение Эйми с этой точки зрения, то все становится на свои места. Ее одичание — потеря человечности, изначальной видовой особенности. Хотя ранее я определял душевные болезни, вызванные дефицитом душевного вещества, как те, что в симптоматике обладают таким признаком как заторможенность восприятия. Вот тут я оказался полностью не прав. Гипо- или гиперкинетические реакции не являются определяющей чертой болезни. Повышение температуры не является исключительно простудным симптомом, ведь так? Основа определения душевной болезни — сохранение черт характера. Черт человеческого вида: речи, мышления (пусть даже сломленного болезнью, разреженного и слишком абстрактного, но мышления), а главное — осознание себя этим видом, чего уже нельзя было сказать об Эйми.       Учитывая данные эксперимента с дефицитом душевного вещества, я решил изучить воздействие на человека его избыточности, а вернее, концентрации в отдельно взятом органе. В нашем случае это то, что отвечает за мысли, чувства и сознание в целом — головной мозг. Вполне вероятно, что именно головной мозг и является основным органом, содержащим или вырабатывающим душевное вещество в теле. Говорить об обратном тоже нельзя, ведь нет пока ни единого доказательства.       Если дефицит душевного вещества осуществляется при помощи полного отсутствия новой информации, то концентрацию необходимо вызвать чрезмерным ее потреблением, то есть воздействием на всевозможные рецепторы с высокой скоростью смены ощущений и неспособностью адаптироваться к изменениям. Оценивая свои реальные возможности, я пришел к выводу, что должным образом оказать воздействие не смогу. Особенно в том, что касается слуховых и вкусовых ощущений. Несмотря на плотность стен подвала и их звуконепроницаемость, я не могу с уверенностью сказать, что сильный звук не будет слышен снаружи, поэтому даже при быстрой смене я буду вынужден ограничивать громкость. К тому же, подопытные любят покричать, и мне нередко приходится пользоваться кляпом, с которым нет возможности быстро сменять вкусовые ощущения. Даже если смочить его в сладкой воде или в лимонном соке, выйдет однообразие, а затем смешение.       Вопрос о попытке эксперимента с избыточностью мучил меня в течение недели. Прочитав больше о связи обоняния и вкуса, я решил воспользоваться быстрой сменой запахов; теперь проблема заключалась в том, что современный, живущий в условиях города человек мгновенно адаптируется к новым обонятельным ощущениям, а следовательно, какофонию запахов для него создать просто невозможно. Каждый день через наше сознание проходят миллионы, если не миллиарды самых различных оттенков. В любом случае полным эксперимент сделать не получится, особенно учитывая мои лабораторные условия и не самую выдающуюся в плане скорости физиологию. Оставалось лишь провести параллель с чем-то, что может оказаться похожим на восприятие избытка информации. Вспомнив о профессоре романских языков из Сорбонны, что лечился какое-то время у Стива и не раз проходил лечение в больнице для душевнобольных, я отдельно расписал его реакцию. После известия о смерти единственного сына он впал в эмоциональную кому, перестал есть, пить, вообще хоть как-то реагировать на потребности организма, не говоря уже про слова и жесты, и вообще какого-либо рода информацию. В итоге я решил быструю смену ощущений заменить на быструю смену воздействия — шоковую.       Шок — состояние, при котором мозговая деятельность «застывает», не справляясь с влитой в сознание информацией либо при переработке, либо на стадии выражения эмоций. Шок человеческого сознания сродни шоку электрическому — короткому замыканию, приводящему к состоянию длительной паузы после крайне сильного разряда, с которым провода не справляются. Теоретически концентрация душевного вещества равносильна понятию «сильного электрического разряда» в том случае, если придерживаться теории о душе как о разновидности энергии, вырабатываемой при реакции душевного вещества с веществом-реагентом, определяющим такой фактор, как время. Следовательно, я просто избрал короткий путь, при котором не будет избытка информации без возможности адаптироваться. Будет информация, которую мозг не сможет воспринять, что по своей сути почти идентично реакции на пересыщение.       Но и шоковое состояние вызвать у человека крайне сложно. Как минимум мне потребовались бы двое, родственники или хотя бы очень близкие люди, чтобы одному было невыносимо наблюдать за мучениями или смертью другого.       Мировой Дух поощрил мое стремление к познанию и сам направил подходящий материал мне в руки. К миссис Мэнсон, хозяйке дома, приехал племянник со своей дочкой. Девочка лет шести, невероятно обаятельная, веселая и липнущая ко всем без исключения. Маленькая глупенькая куколка, у которой из мыслей только одно: «Давай играть». Судя по тому, какими блестящими от любопытства глазками она осматривала меня, можно было сказать точно, что папа не раз с ней «играл», скорее всего, заставляя малышку ему мастурбировать. Для полноты психологической картины так было даже лучше.       Воспользовавшись тем, что выезжали они от миссис Мэнсон довольно поздно, я вызвался помочь с вещами, а заодно показать прекрасный парк с озером. Озером, хранящим множество моих «секретов».       Дженсен и Милли были идеальной парой для моего опыта как с психологической, так и с физической точки зрения. Когда подействовало снотворное, я быстро отволок их в свою лабораторию и внимательно осмотрел. Сильный, подтянутый, еще не достигший сорока лет Дженсен был вполне здоров, не считая искривления носовой перегородки и гнилых задних зубов. У Милли тоже все было в порядке, исключая лишь яркие синяки на пухленьких ягодичках — явные следы пальцев отца. Представив, как он трогает ее всюду, я ощутил себя неловко.       Сутью эксперимента было шоковое состояние — похожее на то, что возникает при перегрузке мозга информацией или эмоциями, то есть вследствие временной (обратимой) концентрации душевного вещества в мозге. Не оставляя идею об избыточном воздействии на органы чувств, я поместил Дженсена в бочку, заполненную пауками, чьи мелкие лапки несомненно должны были раздражать осязательные рецепторы самым неприятным образом. Чтобы не дать насекомым выбраться, я выпили отверстие в крышке и засмолил бочку ровно Дженсену по шею, оставляя его голову на поверхности. Холодной водой и нашатырем привел его в чувство. Игнорируя возмущенное мычание, зафиксировал специальным устройством его глазные яблоки. Таким образом у него не осталось возможности отвернуться или закрыть глаза. Избегая шума и в то же время придерживаясь хоть какого-то понимания «избыточности», я сунул ему в рот кляп, по углам смоченный сахарным и соляным растворами, лимонным соком и отваром цикория. Это самая малость воздействия на вкус. Соблюдая наилучший для подопытного угол обзора, я разместил Милли, привязав ее ножки к подлокотникам старого кресла, так, чтобы отчетливо было видно ее нетронутое влагалище. Слух его был занят хныканьем девочки, рот которой я перетянул жгутом.       Сложно даже представить, что ощущал Дженсен. Едва я привел его в чувство, он уже был охвачен паникой, хотя еще не видел дочку. Видимо, пауки успели залезть не в самые приятные места на обнаженном теле. Увидев дочь, он задергался в разы сильнее, сквозь кляп послышались стоны, которые прервались скрежетом скальпеля по металлическим опорам кушетки — таким образом я хотел хоть немного усилить воздействие. Дженсен оценивал обстановку и свои возможности, но я не стал давать ему на это время. Пока он дремал, я успел хорошенько подготовиться.       Что может быть ужаснее для отца, бережно любящего свою дочь даже физически, чем зрелище того, как его малышку берет другой мужчина? Пока я гладил лоно Милли, она только мотала головой и слабо пыталась оттолкнуть ладошками мою руку, — ей привычны подобные ощущения. Она даже невольно шире раздвигала ножки. Развернув кресло к себе, боковиной к взору подопытного, я сам вторгся в маленькое тело. Кровь закапала на кресло, малышка дрожала и плакала, кусая жгут. Зажмурившись, я позволил себе полностью отдаться ощущениям и не слушать беспомощный писк бедняжки. Ничего, Милли, твои муки станут новым шагом для человечества. И ради этого шага не нужно жалеть даже собственную жизнь…       Забывший о естественной потребности мужского организма, я тогда восполнял пробелы за все те дни, в которые был увлечен и удовлетворен только наукой. Растянув и заполнив спермой ее влагалище, я едва смог протиснуться в анальное отверстие, физически ощущая, как натягиваются и рвутся тонкие стенки. Даже несмотря на жгут во рту, Милли пыталась звать на помощь отца и отчаянно брыкалась. Я даже пожалел, что не стал связывать ее руки — она оставила царапину на моей щеке.       Закончив, я оглянулся на своего подопытного, на его блестящее от слез даже при тусклом освещении лицо с полуотрешенным, масляным взглядом; похоже, он возбудился, наблюдая за происходящим. Результат меня не устраивал. Он не достиг состояния шока. Значит, требовались более жесткие меры. Возможно, если бы Милли кричала громче, воздействие было бы более серьезным.       Из всех чувств я мог усилить воздействие только на то, на что человек полагается больше всего, — на зрение. Я мучил девочку, руководствуясь теми же принципами, по которым поступал с подопытными ранее. Главное, чтобы она оставалась в сознании. Чтобы отец видел, что его малышка жива и чувствует каждый порез на своей тонкой коже, каждое движение лезвия скальпеля. Сначала я, специально медля, чтобы подопытный видел каждое судорожное вздрагивание тела девочки, вытягивал глаза из глазниц. Привычно делал надсечки по разрезу, поддевал и тянул с чавкающим звуком рвущейся сети капилляров. Потом от губ до ушей прорезал щеки, отчего нижняя челюсть девочки безвольно упала ей на грудь. Аккуратно вытянув ее язык, я отрезал его и швырнул в лицо дергающемуся в бочке Дженсену.       Именно в тот момент и началась реакция с концентрацией душевного вещества, вызывающая шоковое состояние. Девочка захлебывалась собственной кровью на его глазах. Даже для меня смерть малышки казалось жестокой, но… познание требует жертв. Не скажу, что сорвал эксперимент. Пожалуй, напротив, я ускорил реакцию, прекратил мучения малышки и всадил скальпель ей в глотку. Пока тело еще билось в судороге, я взял нож и, глядя прямо в усталое полубезразличное лицо Дженсена, вспорол ее от влагалища до грудины. Специально раскрывал, разрывал малышку сильнее, копаясь в еще теплых внутренностях. Затем, словно у сломанной куклы, выдрал мешавшую челюсть и отрезал голову. Правда, пришлось повозиться с гибким детским позвоночником, никак не дававшимся на отсечение — едва не вытянул из тела, прежде чем тот, наконец, сломался под ударом острого лезвия.       Голову Милли я примостил на бочку, лицом к лицу с Дженсеном. Снял с него устройство для фиксации глазных яблок, но он не моргал. Он вообще никак не реагировал.       Я вернулся к нему спустя два дня, но он уже не дышал. Вскрытие показало, что он скончался от кровоизлияния в мозг, настигшего его одним ударом, мгновенно.       Этот опыт не совсем полон, но все же между состоянием шока и концентрацией душевного вещества непременно существует параллель, ведь по своей причине эти явления идентичны. Хотя сказать об этом с той же уверенностью, как в случае с Эйми я не могу. Однако, опыт с Дженсеном и концентрацией душевного вещества привел меня к новой, весьма интересной мысли. Ведь избыток душевного вещества в его случае вызвал приток крови в мозг…       Отчасти эксперименты удались. Но я считаю условия не идеальными, а следовательно мой долг — оставить эти опыты в туманных рамках гипотез. Во всем надо сомневаться. Особенно в себе, ведь человек — самая непознанная часть природы.