Opposition

Николай Райт любил свою работу больше, чем что-либо на свете. Он получал от этого психически нездоровое наслаждение; даже тогда, когда стрелки на часах переваливали за полночь, мужчина мог спокойно сидеть и перебирать различные дела, отыскивать улики и сопоставлять факты, причем делал он это исключительно не в свое дежурство. За это сотрудники уважали его, потому что упрямству и выдержки комиссара завидовал каждый сотрудник. За глаза Николая называли «зверем в погонах», это было хорошо, это было правильно. Все хотели быть похожими на Николая Райта, но никто не желал быть с ним в паре. И не потому что он раскрывал дела, иногда нарушая закон и съезжая с катушек, и пытался доказать что-то с пеной у рта и дико горящими глазами, а потому что стоять на ковре перед начальником, откровенно плевать тому в лицо и посылать на хрен никто не мог, конечно, кроме самого комиссара. А еще мужчина любил хоккей. Каждый четверг он гонял шайбу и весьма успешно забивал в ворота, правда, не догадываясь, что мелкая шпана, как сам мистер Райт называл подростков, играющих вместе с ним, просто-напросто жались друг к другу и начисто забывали об игре. Потому что иногда-на-самом-деле-почти-каждый-раз Николай мог по-отечески отхлестать кого-то клюшкой. И конечно же, стыдно ему не было. Никогда. Николай Райт не любил совмещать работу и хоккей, и все это знали. — Мистер Райт, не желаете отведать пончика? Об этом знали абсолютно все, кроме Логана Бланжа. Сегодня был как раз четверг. Чудесный, немного дождливый четверг, который был окончательно и бесповоротно испорчен ублюдочным начальником и не менее паскудным Логаном, в чью голову пришла почти гениальная идея проверить видео с камер видеонаблюдения именно сегодня. Нет, парнишка был прав: комиссар хотел сделать то же самое, но только завтра. Потому что сегодня четверг, а значит, сегодня он играет в хоккей. Он должен был играть в хоккей. — Мягкие, свежие пончики, — Бланж блаженно промычал, пережевывая кусок выпечки. — Попробуйте, не пожалеете. На третьем месте были пончики с заправки. Вот только сейчас один вид шоколадной глазури действовал на комиссара похлеще красной тряпки для быка. В этот момент желание вдавить довольную физиономию напарника в бумажную коробку вылизывало изнутри, пуская по телу колючие импульсы. — Логан, — голос угрожающе снизился до змеиного шипения, — заткнись. Стажер вздрогнул, замер и как-то сковано перевел взгляд на Райта, чувствуя, что еще хотя бы один вяк с его стороны, и получит он по самые яйца. Впрочем, Логану кажется: и по яйцам он также может получить. — Не доводи меня еще больше, — перед полицейской машиной неожиданно возникает красная легковушка, и Николай со всей силы жмет по тормозам, стараясь избежать столкновения. — Какого хрена?! Протяжные гудки позади идущих автомобилей работают спусковым крючком, подталкивающим к более решительным действиям. Когда старенький форд сравнивается с красной иномаркой, комиссар совершенно не удивляется, видя, что за рулем сидит девушка, которая одним глазом поглядывает на дорогу и треплется по телефону. Мистер Райт глубоко вдыхает и выдыхает, но необходимое успокоение машет ручкой и грубо посылает нахуй. И все понимают, что одним штрафом девица не отделается. — Мистер Райт, может, все-таки не стоит, с кем ведь не бывает? — Логан отчаянно пытается вразумить мужчину, но глухое рычание битым стеклом пробирается под кожу и выворачивает вены до хруста. Николай Райт в целом был хорошим человеком, правда, чрезмерно прямолинейным, грубым и немного тронутым по вопросам, касающимся работы. Николай Райт не любил шумные компании и любил находиться в узком кругу знакомых людей. А еще он не выносил, когда что-то нарушало ход обыденных будней... — Водитель красной тойоты S16K FTT, прижмитесь к обочине, повторяю, прижмитесь к обочине. Логану Бланжу иногда хотелось застрелиться, работая вместе с комиссаром, потому что такие заскоки даже он не понимал. Сейчас стажер молча гипнотизировал окно, нутром ощущая, какая плотоядная улыбка расползается на бескровных губах Николая. ...но больше всего Николай Райт ненавидел, когда что-то шло не так по четвергам. Сегодня как раз был четверг. Старшая сестра — замена погибшей Зое Пэнс — встретила сотрудников полиции абсолютно недружелюбным взглядом, как бы говоря: вам здесь не рады, убирайтесь. Или: какого черта вам здесь нужно? Из того, что Николай Райт не любил, больницы по праву занимали лидирующую позицию. — Я предупреждал, вашего главврача, что скоро наведаюсь, поэтому не стоит покидать свой пост. Так какого дьявола его нет на месте? — голос угрожающим рыком осел где-то в районе желудка, стоило комиссару услышать наглый ответ от не менее наглой сотрудницы. «В данный момент он отсутствует, поэтому советую вернуться завтра. Всего хорошего». — А вы не повышайте на меня голос, — женщина озлобленно выпучила круглые глаза и сама, словно жаба, раздулась и ощетинилась, — мне поболее, чем вам, будет, имейте уважение! Логан напряженно вдохнул больничный воздух и тут же закашлялся: запах хлора пылью осел в легких, забивая трахейные пути. Липкий осадок от недавнего срыва Николая глухими ударами терроризировал черепную коробку изнутри, и это было неприятно. Немного стыдно. И, пожалуй, совсем чуть-чуть страшно. У Бланжа была семья в виде матери, отчима и старшего брата; ему было, есть и будет куда возвращаться. Пока что. У Николая Райта не было семьи, и как следствие — возвращаться тоже было не к кому. Возможно, по этой причине комиссар с таким рвением отдавал себя всего работе, чтобы хоть как-то отсрочить возвращение в пустую, холодную квартиру, где даже не было ни кота, ни собаки. Однажды из чистого любопытства парень спросил у Томаса, почему его куратор не заведет себе какую-нибудь животину, чтобы как-то скрасить съедающее одиночество. Грин, по-отечески потрепав его по плечу и натянуто усмехнувшись, стряхнул пепел с тлеющей сигареты и бросил, что животинка у Николая была и любил он ее больше, чем собственную мать. Пока на одном из заданий в Айдохо — огромная немецкая овчарка — не попало четыре пули. Три — в правую лопатку, а последняя пробило легкое. И все. Пес скончался буквально за несколько минут, жалобно скуля и выискивая глазами Райта, который пораженно смотрел на истекающего кровью друга и молчал. — Вот орден, надеюсь, что вы знаете: это разрешение, с помощью которого я могу просмотреть записи с камер видеонаблюдения без вашего шефа, — Николай со всей силы придавил разрешение к столу, поблескивая влажными глазами, в которых явно читалось собственное превосходство. — Так что будьте добры, покажите мне, где находиться пост охраны. Медсестра поджала губы, грубым движением выхватив лист, и тут же начала набирать номер начальника охраны. Мистер Райт довольно сощурился, подергивая усы, и перевел взгляд на Логана, что неотрывно смотрел комиссару точнехонько в живот, абсолютно не меняя фокуса. — Поднимай свою задницу и тащи ее сюда, — Бланж вздрогнул, но послушно поднялся, пугливо избегая смотреть комиссару в глаза. Весь запал и фривольность мальчишки словно ветром сдуло, и Николай хмурится, чувствует, как колет язык от непонятной нахрен ему недосказанности. Потому что унылый и точно тряпочный Логан бесит так сильно, что хочется надрать ему уши по самое не балуй. Потому что второе место в списке «святой Иисус, избавь меня от этого» занимали перемены в чем-либо. Когда они поднимаются по лестнице, Райт думает, что это чертовски нелогично размещать пост охраны на втором этаже. Их никто не встречает да и не торопится, персонал мгновенно ретируется с поля зрения, а пациенты замирают и провожают таким взглядом, что даже у комиссара на затылке волосы встают дыбом, а по копчику проходит острый заряд. — Логан, что происходит? Затылок плавится, горит и жутко чешется, что хочется содрать скальп и натереть его вдоволь. Избавиться от зуда и серых глаз на нем. Бланж всегда восхищался интуицией и смекалкой комиссара, но сейчас это сыграло с ним злую шутку. Николай усмехается, когда понимает, что именно послужило своеобразным толчком: — Если тебя беспокоит сегодняшний случай на дороге, то ты последний кретин, потому что эта не та ситуация, которая должна тебя трогать. Так что будь хорошим мальцом, сгоняй мне за кофе, — легкий подзатыльник обрушивается на голову, и парень удивленно вскидывает темные брови. — То есть вы не злитесь? «Живо, стажер, иначе не видать тебе рекомендации как собственных ушей!» Честно говоря, изначально он собирался извиниться, но слова ржавым крюком встали в глотке, царапая слизистую изнутри. Николаю нравится Логан, но только не как помощник, человек или что-то еще; он просто смотрит на него, в него, сквозь него, да как угодно, но... В Бланже ему нравится полное отсутствие себя. Это не так, как смотреть в зеркало. Если его попросят привести ассоциацию, он скажет: Логан как большая, немного проблемная собака. И эти слова не значат, что Райт высмеивает стажера, просто Райт любит животных больше, чем людей. Просто Логан Бланж чем-то напоминает ему Айдохо. Когда дверь за спиной закрывается, Николай трет виски и фокусирует взгляд на охраннике, сбрасывая минутное наваждение, а после останавливается у того за спиной, физически ощущая, как густеет спертый воздух и напрягаются плечи сидящего. Мужчина что-то бессвязно лопочет, и комиссар ясно понимает, что вытянуть важную информацию — как биться головой о стену: потратишь уйму времени, но пользы от этого как от дохлой рыбы. — Я бы хотел просмотреть видеозапись за число, когда погибла Зое Пэнс. — Да, конечно. Мистер Райт внимательно следит за тем, как охранник открывает заедающий замок на втором снизу ящике стола, как достает бумажную обертку с диском, и присвистывает. Вслух, недостаточно громко, но этого вполне — он хочет так думать — хватит, чтобы собеседник услышал. И ждет. Хмурит лоб, когда замечает дергающиеся пальцы и ходячие желваки. И в мыслях: «Какого хрена?» — Вы что-то знаете, я ведь прав? — Николай ловит себя на том, как нелепо наверняка выглядит его предположение, но интуиция скребет мозг и орет так громко, что на какой-то миг его оглушает. — За сокрытие я могу вам вписать большой срок, так что... Ну же, я ведь знаю, что ты что-то знаешь. — Простите, мне нужно отойти. Мужчина, не глядя на Райта, пятится к двери. Бах. — Ваш кофе, мистер Райт! — Логан радостным щенком влетает в охранную, и Николай думает, что будь у мальчишки хвост — оторвался к хренам от непомерного счастья. Комиссару хочется хорошенько встряхнуть стоящего напротив него мужчину, в конце концов диск с записью он все еще крепко сжимает, и, когда слышится скрип и шуршание бумаги, Николай понимает: он ломает диск. Он бьет по рукам, отчего обертка шлепается на пол, и скручивает, утыкая лицом в холодную стену. Бешенство раскаленной лавой клокочет внутри, пуская по венам жидкий яд, и Райт подается телом вперед, выплевывая резкое: «Доигрался, дружок». Николай не понимает одного, почему весь персонал так яро не желает видеть их в больнице. У Логана нервно дергается уголок губ, и он залпом выпивает крепкий кофе, жмурится, облизывает горькие губы, а в голове бешеной пульсацией долбятся слова Шарлотты Хоукинс. — Митер Райт! Отпустите его, вы превышаете свои полномочия! — Логан выпускает пустой бумажный стаканчик и, цепляя куратора за форму, оттаскивает того от задыхающегося охранника. В порыве гнева Николай не заботился о целостности подозреваемых, поэтому нередко случались «небольшие» курьезы в виде вывихнутого пальца и легкого сотрясения мозга. В свое оправдание комиссар всегда просил сказать спасибо, что не застрелил. По началу руководство штрафовало нерадивого полицейского на мелкие суммы, потом больше. Дальше грозило увольнением, но абсолютно все в участке знали, что эти слова пустой треп, потому что раскрывал этот сукин сын дела так быстро, что порой не успевали завести само дело. — Мисс Хоукинс видела, как вечером перед убийством миссис Пэнс ходила к черному выходу, которым никто уже года три не пользовался. — Выбросить мусор или покормить бродячую собаку. Господи, Логан, ты серьезно думаешь, что никто им не пользовался? — В этой больнице Шарлотта единственная, кто хочет с нами сотрудничать. И кто знает, как долго это продлится. Посмотрите на него, — Бланж качает головой в сторону охранника, тихо поскуливающего на полу, — он напуган и шокирован больше нас. Так же, как и все остальные здесь присутствующие. В первую очередь мы должны опросить мисс Хоукинс, а только потом допрашивать остальных, мистер Райт. В словах Логана был определенный смысл, Николай не отрицал, но что-то гложило его, буквально выедало изнутри. Это не просто убийство, выполненное из-за скуки или мести. Человек, совершивший его, крепко схватил их за яйца. — Что же, давай поговорим с твоей медсестричкой. Логан облегченно выдыхает, поднимает мятую обертку с записью видеонаблюдения и пропускает Николая вперед, попутно протягивая тому диск. Шарлотта Хоукинс, как прилежная девочка, ждет их снаружи и неловко вздрагивает, когда мистер Райт нависает над ней. — Здесь есть более тихое место? Желательно, чтоб нас никто не услышал, мисс Хоукинс. — Перевязочная, она сейчас пустует, да и вряд ли она кому-то может понадобиться. Медсестры ленятся туда ходить, — голос у Шарлотты тонкий и звонкий, поэтому Райту он кажется слишком уж громким. Николай Райт не любил громких людей. Поэтому ему не нравится маленькая, трусливая мисс Хоукинс. Когда они зашли в перевязочную, Николай почувствовал острое желание закурить. Прямо здесь. В этой омерзительно стерильной перевязочной. Она пахла антисептиком, нашатырем и дешевым моющем средством. Настолько, пожалуй, дешевым, что комиссар бы побрезговал вымыть им не менее вонючий кошачий лоток своей соседки. — Побыстрее, мисс Хоукинс, помимо вас, у нас еще уйма дел! — Не торопитесь, мы никуда не спешим. Потратьте столько времени, сколько вам нужно. Мы хотим знать все, что происходило с миссис Пэнс в день убийства. До мельчайших подробностей. Присядьте, мисс Хоукинс. Если хотите, я принесу вам кофе или чай, — Логан успокаивающе улыбнулся, осторожно сжимая влажную ладонь девушки. Это как игра в плохого и хорошего копа. Своеобразный кнут и пряник. — В тот день все было как обычно: перевязка, капельницы, общий осмотр всех больных. Выдалась свободная минута, и я пошла сюда — мы пьем чай иногда, — Шарлотта сжала край больничного халата и замолчала, правда, ненадолго. — Зое была уже здесь, кипятила чайник. Мы разговаривали ни о чем, но она постоянно смотрела на часы, как будто кого-то ждала или куда-то опаздывала. Непривычно было ее видеть такой. Хотя, насколько я знаю, Зое работала сиделкой у одного пациента, но он умер в ночь, когда умерла сама Зое, поэтому спешить ей было некуда. А позже она отошла и попросила не заглядывать в сестринскую... — И вы даже не поинтересовались, зачем она просит вас об этом, мисс Хоукинс? — Николай неверующе посмотрел на испуганную медсестру, и — о боже! — девушка утвердительно кивнула. Господи, в наше время остались люди, сдерживающие любопытство в себе. Шарлотта Хоукинс по праву заслужила место в красной книге как вымирающий вид, чтоб ее. — И потом миссис Пэнс вам ничего не рассказала? — Нет, комиссар, мне показалось это неэтичным... — Вы абсолютно бесполезны, мисс Хоукинс! Можете идти! Мистер Райт обреченно застонал, когда дверь за глупой медсестрой захлопнулась, и схватился за пульсирующие виски: от боли хотелось выть и курить, и чем быстрее и больше, тем лучше. А упрекающий взгляд Логана, упирающийся в затылок во второй уже раз за сегодня, лишь подливал масла в огонь — кожа в том месте вспухала, наливалась кровью и плавилась. Блять, мелкий сукин сын точно сегодня получит по яйцам. — Прекращай сверлить мне затылок, от этого дело ни на дюйм не сдвинется, — и чуть погодя: — Ты выглядишь глупо. — Мистер Райт, вам следует извиниться перед мисс Хоукинс. Она не заслужила такого обращения, — Логан нелепо треплет свои волосы. Порой Николай трепал так холку Айдохо. Но Айдохо здесь нет, а Бланж есть, растерянный и живой. Впервые, у комиссара противно засосало под ложечкой. Перед глазами всплывает искаженное от испуга лицо Шарлотты, и Райт мысленно отмечает, что завтра или послезавтра он навестит эту больницу еще раз, но уже с коробкой шоколадных конфет. Без Бланжа, в глазах стажера он должен оставаться прежним непоколебимым начальником. А не сопляком, откармливающим симпатичных девок всякой сладкой хренью. — Забудь пока о ней, сейчас в приоритете просмотр записей с камер видеонаблюдения, — недоверчивость во взгляде Логана бьет по самолюбию. Мелкий стажер не верит. — Я извинюсь, только, прошу тебя, заткнись. Твоего радостного трепа моя распухшая голова не выдержит. И ехидно добавляет: — Не сомневайся, сегодняшний вечер ты проведешь незабываемо: в окружении аппетитных пончиков, кофе, записей и меня. Логан убедился в очередной раз — Николай всегда сдерживает свои обещания, когда говорит, что кто-то получит по самые яйца. *** Родители детям говорят, воровать плохо, дяденьки в погонах за это могут наказать, и Гретта это знала. Приют научил, что за открытое воровство тебя могут избить до поломанных ребер, отобрать законный ужин и закрыть на чердаке, где холодно и бегают крысы. Но если ты искусно украдешь лишнюю буханку хлеба и тебя никто не заметит, то ты будешь считаться элитой. Потому что без воровства сироты не могут прожить в городе, где, кроме самого себя, о тебе никто не может позаботиться. Умеешь воровать — проживешь, не умеешь — сдохнешь в ближайшей вонючей канализации. Это нехитрое правило Гретте пришлось вызубрить раньше, чем таблицу умножения. Редко выходцы из детдома доживали до двадцати пяти лет: они спивались, умирали без необходимой дозы, потому что тело выворачивало наизнанку, а денег... А денег не было совсем. Некоторые, совсем безумные, вступали в криминальные ряды, но и их прибывание было скоротечным и незапоминающимся. Гретта хотела поступить в колледж, выучиться, устроиться на работу и завести семью. Маленькую, но очень любимую семью, и она бы не за что не отдала своих детей в приют. Как бы тяжело ей не пришлось. Она хотела семью, которой у нее не было. Но реальность оказалось жестче, чем предполагалось изначально. У нее не получалось жить — у нее получалось выживать. Колледж она бросила спустя четыре месяца, денег не было, с работы гнали, как аристократы гонят вшивых собак. И тогда встал вопрос: что делать? Одна из воспитательниц в приюте сказала, что в таком случае есть два пути. Красть или покорно раздвигать ноги. Стать воровкой или стать шлюхой. Гретта долго колебалась, но выбрала второе, наивно полагая, что свыкнется она быстро. Потому что страх оказаться пойманной за воровство разъедал кожу. Ее трахали — ей платили, чем довольнее клиент, тем больше чаевых он оставит. Иногда было приятно, дыхание сбивалось, а пальцы ног сводило долгожданной судорогой, но чаще было как-то все равно. Приходилось думать, как заработать побольше денег. А дальше накатила апатия, пошел процесс разложения личности. Гретта попросту стала презирать себя. Она считала, что нет ничего хуже члена мужчины, которого она знала дай бог пятнадцать минут, долбящего тебя, как отбойный молоток. Пока критические дни не задержались сначала на три дня, потом на семь, а дальше на тринадцать, мать его, дней. И тогда еще юная Гретта Брода поняла, что мечта о счастливой семье рухнула, словно трухлявый дом. Она не смогла бы полюбить этого ребенка. И она его убила. Денег хватило на аборт. Лежа на гинекологическом кресле, Брода читала молитву и плакала. Перед глазами скакали картинки возможного будущего, возможного живого малыша. Но врач немилосердно начала выскабливать это из нее, приговаривая, что все хорошо, что Гретта родит еще уйму таких малышей. Эта лживая сука обманула. Гретта больше не могла иметь детей. Она убила и его, и себя, и надежду на светлое будущее. Раздвигать больше ноги не хотелось, не хотелось больше видеть нагих мужчин, хотелось, чтобы член того ублюдка отсох. Этого бы вполне хватило, чтобы как-то компенсировать все внутренние переживания. Страха оказаться пойманной больше не было, да и дела шли на лад. Ни разу не замеченная, с набитыми карманами, Гретта начала думать, что в принципе все не так уж плохо. Она успешна в этой «профессии». Но сейчас, сидя перед разъяренным комиссаром, Гретта Брода как-то обреченно усмехается, вскидывает кудрявую голову и нагло смотрит в глаза Николаю Райту. «Желаю тебе сдохнуть, полицейская шавка». Все только усугубляется, когда Николай склоняется ближе к девушке и дышит рвано, часто, будто задыхается. А от девчушки пасет жареной картошкой, и желудок протестующе сворачивается от голода, требуя чего-то посущественней растворимого кофе. Логан глухо кашляет в ладонь, мягко начиная: — Мисс Брода, вы подозреваетесь в причастии к убийству ныне покойной Зое Пэнс. Камеры видеонаблюдения зафиксировали, как вы в десятом часу вошли через черный ход вместе с миссис Пэнс на территорию клиники. Отпираться бесполезно. Лучше расскажите, как все было. Чистосердечное признание даст вам скидку. Это было еще хуже. Обвинение в убийстве человека, который не раз выручал ее. — Я здесь не при чем... я не убивала. Клянусь! — ее голос дрожит, то ли от того, что вибрирует жесткий стул, на котором она сидит; то ли от того, что вибрирует сама комната. Не хочется признавать, что чертова вибрация исходит от ее тела. Николай обходит стол, движется мягко и непринужденно, словно собирается успокоить разнервничавшуюся девчонку, и замирает позади. Нависая и пугая. А Гретта съеживается, втягивает шею, и вся спесь улетучивается, когда рычание комиссара настигает вмиг похолодевшего уха: — Девочка, представь, сколько раз я слышал эти чертовы слова в этом чертовом кабинете. Представила? — Да... — у Логана сжимается все внутри при взгляде на Броду — он никогда бы не добился такого результата. Это игра в хорошего и плохого полицейского, где Логан Бланж играет роль молчаливого мешка с костями. Ни плохой и ни хороший — просто никакой. — Дай бог, процентов двадцать были невиновны. Зачем тебе понадобилась миссис Пэнс в столь позднее время? Рассказывай, и без утайки. Брода не замечает, как ногти впиваются в ладонь, причиняя боль. Если она расскажет абсолютно все, то тем самым обеспечит себе место в колонии. И сгниет, как остальные выходцы, не дожившие до двадцати пяти. Если, правда, люди Ямомото Куросаки не вышибут ей мозги раньше, чем она успеет сесть. Оба варианта были херовыми. Если хочешь выжить, научись лгать. Лгать так, чтобы ты сама поверила в свои слова, говорили надзирательницы детдома. — Неделю назад меня пытался изнасиловать мужчина. Было темно и страшно, я сопротивлялась, но у него с собой был нож, — усмешка получилась по-настоящему безысходной. — Глупо было продолжать вертеться, зная, что в любой момент он может вогнать мне этот нож под ребра. Николай заинтересованно рассматривает Гретту, он знает, что она лжет, но с каждым последующем словом уверенность в своей правоте ускользает. Девчачий голос тихий, почти неосязаемый, ее шатает как при слабой лихорадке, а глаза влажные и красные, с лопнувшими капиллярами. — Можно, я пропущу момент, когда он стянул с себя штаны? — слова, словно тягучая патока, нехотя срываются с языка, а перед глазами мельтешат картинки с похорон Шерридона Джонса. И сразу так мерзко, гнусно и отвратительно. Хочется закричать, выпустить остатки и, возможно, пустить кровь тому, что разъедает которые сутки подряд. Логан чувствует собственную беспомощность, и от этого внутренне содрогается: — Вы не обратились в полицию? Почему? Брода морщит нос от слишком громкого голоса Бланжа и замолкает. Мистер Райт закрывает глаза и едва сдерживается, чтобы не выматериться. — Вас когда-нибудь прижимали к стенке, задирали юбку и запихивали член? — Нет. — Тогда вам не понять этого. Мне хотелось вскрыть этому ублюдку глотку, когда он шептал, что я хорошая девочка. Хотелось кастрировать его к чертовой матери, когда он спускал мне на спину. Он сказал, что отпустит и сделает все быстро, если я буду молчать. И знаете, что он сделал?! Гретта вскидывает голову, а из горла вырывается сдавленный хрип. По щекам текут слезы, и рука прижимается к лицу и с силой трет глаза, вдавливая их в черепную коробку. — Он вогнал мне нож в живот и оставил умирать, истекая кровью! А все проходили мимо, пряча взгляд или вовсе не обращая внимания. О каком правосудии может идти речь, если обычные люди не способны оказать помощь? Усевшись на соседний стул, Николай устало вдохнул: в этом мире, пожалуй, слишком много гнили. Руки сами потянулись к мятой пачке сигарет, но Логан перехватил раньше и прошептал одними губами: «Нельзя». — Мне жаль, но ты так и не ответила ничего про Зое Пэнс. — Она помогла правильно обработать рану, когда увидела кровь на кофте. Я работаю... работала сиделкой у мистера Джонса, Зое тогда и пришла. Она не стала задавать лишних вопросов, просто сказала подойти к черному ходу, чтобы пост охраны меня не засек. Мне обработали порез, и я ушла. Если не верите, можете проверить видеокамеры соседнего магазина: я покупала сигареты, комиссар. — Что же. Мы проверим. А ты под подпиской о не выезде. Можешь идти. Гретта молча встала, слабо махнула рукой и скрылась за дверью кабинета, высчитывая до десяти. Влажная прядь волос падает на лоб, и воровка ледяными пальцами заправляет ее за ухо. Ей нужно выпить, просто пиздец как нужно. Виски с колой. Желательно без колы. Желательно двойной виски. *** «Да, я помню тебя. Не думала, что нам выпадет возможность встретиться еще раз». «Как насчет того, чтобы еще раз пересечься?» «Хорошо. Называй место». Волнение пожирало Марселя изнутри, руки, сжимающие руль, периодически сильнее сдавливали его, отчего кожа жалобно скулила. И он опускал их, норовя сбить пешеходов на зебре. Он волновался, как проклятый девственник перед первым свиданием. Но это было не свидание — обычные дружеские посиделки в дешевом кафе за чашкой чая. Как старые приятели, которые не виделись лет десять. Они не виделись дольше. Марсель представлял, как они обнимаются, как шутят, как обсуждают прошедшие годы. Это было довольно красочно и реально. По-другому не могло получиться. Ганза увидел кудрявую макушку раньше, чем сама Гретта обратила на него внимание. Он так думал. Мокрый и взъерошенный Марсель мягко опустился на потрепанный диван, стягивая шарф. — Спасибо, что дождалась, из-за дождя пришлось поехать на машине, — он поднял глаза. — Гретель? Гретта дергается вместе с чашкой остывшего чая, мгновенно расплескавшегося на ее руки, и чертыхается, проходясь салфеткой по мокрым пальцам. Хорошо, что чай успел остыть, не очень хотелось пополнять коллекцию травм, полученных в последние дни. Она обращает внимание на Марселя только тогда, когда раздосадованно скрипит ножка соседнего дивана. Неловко было обоим. — П-привет? — Ага, — слабая попытка натянуть на лицо прежнее выражение, — привет. «Не такого я ожидал». — О-о, у тебя были какие-то конкретные идеи развития сюжета? — Брода нервно рассмеялась. — Ты забавный парень. — Черт, я сказал это вслух, да? Мне просто как-то неловко, что я увидел тебя такой, — господи, нельзя быть таким кретином, — ну-у, такой... — Ну? — Ты выглядишь ужасно, и адресовано это твоему состоянию, а не внешнему виду, потому что ты очень даже симпатичная, несмотря на покрасневшие глаза и... То есть я не имел в виду, что покрасневшие глаза — плохо, вероятно, это связано с недосыпом или чем-то посерьезнее недосыпа... — Просто замолчи. С каждым словом вырытая тобой яма становится глубже и глубже, — бессвязный бред, вырывавшийся изо рта собеседника, развеял напряженную атмосферу. — В первую нашу встречу ты был увереннее. — Почему-то мне кажется, что я конкретно облажался. — Все не так уж и плохо, Марсель, — девушка воровато улыбнулась, осторожно протягивая влажную руку вперед, — я рада, что увидела тебя и что ты остался тем же мальчиком из моих воспоминаний. Когда женские пальцы коснулись его собственных, Марсель перестал дышать, лишь со свистом втянул воздух. Когда эти самые пальцы поползли по внутренней стороне ладони, слабо надавливая на вмиг потеплевшую кожу, Марсель вытянулся вверх, словно ему в спину вбили деревянную балку. Но когда эти проклятые пальцы очертили венку на запястье, Марсель готов был взорваться от противоречивых эмоций, кипевших в крови. Во-первых, ему не нравилось, когда его трогали, жались или просто касались, пускай даже случайно. Брезгливость. Во-вторых, Ганза весьма скептически относился к женским заигрываниям, считая, что те — девушки — просто тратят его время, так как отношения больше трех месяцев не длились: его считали скучным. Оно того не стоило. В-третьих, эти женские, принадлежащие именно Гретте пальцы не вызывали ничего отвратительного, мерзкого и грязного. Ему было... приятно? Блять. Не так. Это было потрясающе. — Эм, прости меня еще раз, кажется, твой вопрос пролетел мимо моих ушей. — Как сложилась твоя жизнь после того, как тебя забрали, — глаза Гретты смотрят насмешливо, и Марселю кажется, она заметила его очарованность ею, — я спросила это. Честно говоря, Гретта просто устала. Откровенно говоря, конкретно заебалась. Бесконечная череда одинаково дерьмовых дней, где конец одного кошмара перерастает в начало следующего. Как будто катаешься по кругу, карусель под названием «Убей себя полностью». И сидя здесь, сейчас, смотря, как парень, который старше тебя на несколько лет, нервничает и теребит в руках салфетку, наконец позволяешь немного себе расслабиться. — Я попал в хорошую семью. Они любят меня. У меня есть сестра, Джерри, ты видела ее, непослушная девочка с кучей комплексов. Работаю вместе с отцом, и, как он говорит, я унаследую компанию после того, как он уйдет на пенсию. Пожалуй, это все. — Ты удивительно немногословен, когда речь идет о тебе, — на эти слова Марсель криво улыбается — он произнес за сегодня слов больше, чем делает это за неделю. — Ты говоришь в точности как мой друг. Юдо обижается на это, но я просто привык проводить время сидя за компьютером в тишине, поэтому моя жизнь не отличается рассказами, как у обычных людей моего возраста. Когда Ганза замолкает, Гретта молча пялится на него, буквально прожигая взглядом. Ей хочется спросить, какого черта ты такой несчастный, когда у тебя есть все. Также ей хочется сказать, я так скучала, Марсель. Но вместо этого Брода шепчет еле слышно: — Спасибо. — За что? — Марсель чувствует себя растерянным и запутавшимся окончательно. Возникшую тишину разрывает телефон Ганзы. Отец. Приплыли. — Здравствуй. Нет, я занят сейчас... — столешница скрипит под пальцами, и парень напряженно вздыхает. — Хорошо, я заберу Джерри сегодня сам и объясню все, но она все равно обидится. Пока. — Что-то серьезное? — она не хочет отпускать его, не тогда, когда страх внутри улегся клубком. Марсель мягко улыбается и качает головой, аккуратно заматывая шарф вокруг шеи. Он весь такой мягкий, аккуратный и спокойный, что хочется вечно сидеть рядом и ни о чем не думать. И Гретте это нравится. А еще от Марселя невесомо пахнет шалфеем. Но в носу свербит от леденящего кровь запаха бергамота. И нот бергамота в парфюме Марселя не было. — Отец должен был забрать Джерри после ее дополнительных занятий французским... — Но он очень занятой человек, поэтому ее встретишь ты, — руки тянутся к новой пачке сигарет, — о-о, не смотри на меня так осуждающе, сигареты — это еще безобидно. — Поедешь со мной? Здесь недалеко, а потом мы тебя подбросим домой. Не то, чтобы Марсель боялся услышать «нет», но внутри предательски все похолодело, а по лбу стекла тонкая струйка пота. Они поговорили каких-то жалких минут пятнадцать в то время, как к этой встрече он готовился гребаных несколько часов. — Ну-у, поехали. Когда Гретта села в машину, с языка сорвалось поразительное «вау». Когда Марсель повернул ключ зажигания и двигатель тихо зарычал, Гретта готова была ступить на путь истинный, лишь бы еще раз очутиться в таком салоне. Когда автомобиль тронулся и бесшумно выехал на дорогу, Гретта с наслаждением вжалась в кресло, чувствуя, как тепло печки заботливо обволакивает ноги. — Я уже завидую твоей девушке. — Разочарую тебя, — Ганза заливисто рассмеялся, краем глаза наблюдая за блаженным лицом девушки, — у меня ее нет. Недоверчиво приоткрыв один глаз, Брода вздергивает брови: — Да неужели? — Увы, но долго они не задерживаются. Уходят, аргументируя, что либо я не дарю им подарки и, как следствие, не люблю, либо им со мной скучно, либо — самый популярный вариант — моя нездоровая страсть к моему макбуку переходит все границы дозволенного, — автомобиль заворачивает налево, и Ганза глушит мотор, облокачиваясь на кожаную спинку кресла. — В общем, как-то так. А что насчет тебя? Губы искривляются в печальной ухмылке, и пальцами Гретта зачесывает волосы назад. Стоит ли говорить, что появившийся в ее жизни мужчина осыпает не цветами, а щедро разбрасывается пулями, пытаясь выбить ей мозги. Что каждая их встреча заканчивается попытками убрать Гретту, отправив пополнять список убиенных. — У меня есть «поклонник», — пальцы изображают кавычки, — если его можно так назвать, и у нас это не взаимно. Он ищет меня, а я стараюсь не попадаться ему на глаза. — Оу, и удачно? — С его стороны — чертовски, — и чуть слышно добавляет, — больной ублюдок. Мое личное безумие. У ее личного безумия глаза цвета сочной травы и запах бергамота. Задняя дверь автомобиля со свистом распахивается, и зареванная мордашка Джерри тут же отражается в зеркале заднего вида. Она давится слезами, размазывая влагу по щекам и тихонько поскуливает. Пакет с учебниками неуклюже скатывается Гретте под сидение. — Сегодня они опять надо мной смеялись, сначала из-за моего неверного произношения, а потом... — голос срывается, и девочка заливается хрипами, словно раненое животное. — А потом они вновь вспомнили про мои уши! Ну и что что я лопоухая?! От этого я становлюсь плохим человеком?! — Джерри, это не стоит твоих слез, — в который раз он видит эти слезы, в который раз чувствует себя беспомощным, — не слушай их... — Тебя не должно волновать их мнение, — влажная ладонь Гретты накрывает щеку Джерри, и девушка громче продолжает. — Они тебя достают, а ты молчишь, ведь так? — Броде даже не нужно видеть положительно кивающую голову девочки, чтобы знать, что она права. — Вот, поэтому к тебе и лезут. Огрызнись раз, и они больше не подойдут к тебе. Да и к тому же в жизни не поверю, что они такие все из себя очаровашки. Нашли твою больную точку и давят. А ты надави в ответ. Иначе это никогда не закончится, поверь мне. Девочка вновь утвердительно кивает, шумно втягивая воздух и забирая протянутый Марселем носовой платок. — Самое обидное, что Раян тоже принимал в этом участие, — Джерри утыкается лбом в холодное стекло, отстраненно спрашивая: — Папа и сегодня не смог? От этого «папа и сегодня» у Гретты сжимается сердце. Ее папа не вернется больше никогда. — Прости, он заберет тебя в следующий раз. — Конечно. Слушая, буквально впитывая каждое слово, Гретта чувствует себя лишней, чувствует, будто услышала что-то слишком личное, и от этого становится противно. — Ты ведь подруга Марселя? Он не говорил про тебя. Он вообще очень скрытный, не знаю еще, как его Юдо терпит, — Джерри вмиг оказывается около Броды, вытягивая шею и заговорчески нашептывая. — Мой братец через две недели празднует день рождения свой. И должен тебя пригласить. Не так часто я вижу, чтобы он катал девушек на машине. Чем больше говорила Джерри, тем стремительнее краснело лицо Марселя и тем бледнее становилась сама Гретта, не ожидавшая такой резкой смены настроения у маленькой Ганзы. И то, как дьявольски блестели влажные глаза Джерри, немного настораживало. Откровенно говоря, Гретта конкретно растерялась. — Ага, хорошо, — девушка неловко сглотнула, — приду, если Марсель пригласит. Тогда, — обращаясь уже к Марселю, Гретта увереннее продолжила, — созвонимся. — Мы можем тебя подбросить, если... — О, в этом нет нужды, мне недалеко. До встречи. Пока, Джерри. Когда пассажирская дверь со стороны Гретты хлопнула, Ганза измученно выдохнул, провожая удаляющийся силуэт Броды взглядом. Она сбежала. Это было столь же очевидно, сколько и то, что Кристофер не забрал бы дочь с занятий французским *** Каин внимательно следил за входом в офис Original Enterprises, дожидаясь, когда основной поток работников хлынет на улицу. Но за те сорок минут, что он сидит в автомобиле, из здания вышло семь человек: доставщик пиццы, компания из трех мужчин в возрасте, женщина в шиншилловой шубе и двое парней покурить. Это порядком раздражало. Ноутбук на соседнем сиденье мерно гудел, транслируя на экране картинки с подробным разбором офиса компании, любезно подкинутые Фрэнком. — Да вы просто издеваетесь, — воздух со свистом вырывается из лёгких, и Каин со всей силы хлопает крышкой ноутбука. Грабаный Ладжер с его просьбой-приказом проверить Original Enterprises. Чертова Пайтон с её связью с Уильямом. И, конечно, любимый экспонат коллекции Скотта — мерзкая девчонка, не вылезающая из головы. Он просто не понимал, как можно так плотно осесть у него в голове и запустить корни в кору полушарий. Личный или профессиональный интерес, однажды спросил Каин себя и не ответил, потому что профессиональное давно стало личным. И сейчас, направляясь ко входу в здание, он думает что напишет ей, а не что он будет делать. Потому что в планах офис был пуст, а не кишел народом. На удивление, войти оказалось просто: либо охрана слишком халатно относилась к своей работе, либо глава компании слишком надеялся на камеры видеонаблюдения. О которых стоит позаботиться после. Первые пять этажей отводились на персонал, работающий с бумагами. Из шестого и седьмого, доступ к которым был разрешён лишь генеральным и контрактникам, соорудили небольшую, но достаточно мощную лабораторию. Четвёртый. Пятый. Шестой. Каин лениво облокотился на стенку кабины лифта, заранее снимая пистолет с предохранителя. Мышцы были напряжены, и это сладкое чувство патокой разливалось по венам. Потому что до цели оставалось проехать ещё два этажа. А дальше он даст разгуляться зверю, сидящему внутри. Девятый. Дёрнувшись, кабина лифта остановилась, и с громким «трынь» отполированные дверцы разъехались в стороны, выпуская мужчину в тёмный коридор. Девятый этаж предназначался для генеральных. Каждый шаг отдавался мелкой вибрацией в теле, каждый вдох и выдох щекотал лёгкие, словно так и нужно было. Словно это было последней необходимостью. Скотт чувствовал, как его тело превращается в один сплошной комок оголенных нервов. И это было до одури хорошо. До одури правильно. Когда до кабинета Кристофера Ганзы оставалось чуть более трёх метров, позади раздался приглушённый стук каблуков, и в следующую минуту коридор осветили десятки потолочных ламп. — А я уже подумал, что будет совсем скучно, — ядовито-зеленые глаза опасно блеснули, и Каин зловеще ухмыльнулся. — Кто вы и что вы здесь делаете? — Анни испуганно делает шаг назад, неловко наступая на левую ногу, теряя равновесие. Папка с глухим шлепком падает на пол. Каин оборачивается и молча направляет дуло пистолета в сторону осевшей девушки, с садистским наслаждением отмечая, как у той от вида огнестрела бледнеет лицо. А шея и оголенный участок груди, не спрятанный под хлопком белой блузки, покрываются розовыми пятнами. — Мое имя тебе ничего не скажет, дорогая, так что я останусь для тебя инкогнито, если ты не возражаешь, — Скотт мягко смеется, и этот смех вкупе с диким взглядом кажутся Анни самой страшной вещью. — У твоего начальника есть кое-что, что нужно мне, поэтому будь хорошей девочкой... Не подходи ко мне! — ...и сделай то, — шаг вперед. Прошу, помогите мне!.. — ...о чем я тебя попрошу. Когда холодный металл пистолета упирается в нижнюю челюсть, во рту мгновенно пересыхает, и Самнер по инерции облизывает покрытые блеском губы. Стараясь не встречаться глазами с этим чудовищем, присевшим напротив него. Но взгляд невольно скачет от пистолета к усмешке на его губах, ползет вверх и натыкается на шальную зелень глаз. — Пожалуйста, не надо, — Анни всхлипывает и пятится назад. Плевать, что юбка задирается до бедер, а выпавшие чертежи мнутся под пальцами. — Я не хочу умирать, пожалуйста, не надо, не надо. Я ничего не скажу. Только не убивайте. Умоляю. Вдох. Выдох. Каин усмехается, переносит вес с пяток на мыски, жестко хватая девушку за подбородок. Он уверен, будь в ней чуть больше дерзости, — как, например, в Броде — вцепилась бы зубами в кожаную перчатку. Но она так покорно смотрит на него, смотрит и, он готов поклясться, пытается отпустить все грехи. Потому что знает, что живой она не уйдет отсюда. — Пароль от рабочего компьютера Ганзы, и считай, что ты свободна, — жаркий шепот куда-то в щеку, — только без фокусов, дорогуша. Иначе он, — дуло сильнее упирается в кожу, — расхерачит тебе голову так, что хоронить тебя будут в закрытом гробу. Встать с пола оказалось сложнее, чем думалось Самнер сначала. Ноги превратились во что-то бесформенное, неспособное держать вес тела, и она бы упала, если бы крепкие руки не схватили ее за талию, заставляя задержаться в вертикальном положении. С губ почти сорвалось отрывистое «спасибо», вот только в зеленых глазах она явственно прочитала засунь свое спасибо себе в задницу. — Быстрее, у меня были планы на этот вечер. Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. — Ты абсолютно бесполезная тупая сука! Злость клокотала на дне желудка, стягивала узлом легкие, и хотелось орать. Громко. Протяжно. Потому что, блять, этой идиотке захотелось поиграть в супермена. Потому что внезапно она поняла, что умирать это не страшно, не больно, если одним выстрелом в голову. — Что ты сделала?! — Скотт подлетает к тяжело дышащей Анни и сносит половину вещей на столе одним движением. А она не двигается, смотрит, таращится темными глазами и, похоже, сама не верит, что сделала это. Не осознает. Если ввести неверный пароль три раза, сработает сигнализация, говорит Кристофер Ганза. Я говорю тебе это на случай непредвиденных обстоятельств, говорит Ганза. Потом он добавляет, надеюсь, эти обстоятельства не возникнут. Анни больно встряхивают и поднимают над полом, туфля с левой ноги слетает и закатывается под рабочий стол. Изо рта вырывается болезненный хрип. Она чувствует, как под стальными пальцами трещат хрящи гортани, а на языке ржавым пятном расползается вкус крови. Ему хочется медленно убивать ее, ломать, собирать и вновь ломать, чтобы у нее в голове отпечаталось, что это он, он ведет игру. Но воющий звук сирены оповещает, что скоро они здесь будут не одни. — Пошел к черту, — слабый удар пяткой по мужскому колену никак не отражается на Скотте. Она резко выбрасывает руку с зажатой между пальцами ручкой вперед. Не целясь. Бездумно. Быстро. Секундный отблеск металла. И он уклоняется. Легко и непринужденно. Со всей силы прикладывая девушку головой об угол стола. Теплая кровь забрызгивает черные штаны несколькими каплями. И он отпрыгивает назад, хватая с пола ноутбук. Когда замечает траекторию падения руки Самнер. Остывшая чашка недопитого кофе опрокидывается ровно так, чтобы разлиться на оголенный провод. Лежащий в куче других проводов. И, млея от такого везения, Каин закрывает уши, когда яркое, жаркое пламя охватывает тело Анни Самнер и ее голос фальцетом разносится в кабинете. Огонь отражается в его глазах, и в них отражается бедная Анни Самнер; отражается, как молочная кожа наливается волдырями и лопается; отражается, как некогда уложенные в прическу волосы тлеют, точно скукожившаяся пленка; в его глазах отражается, как она хрипит и тянет руки вперед, натыкаясь на пустоту. В его глазах отражается последний вдох Анни Самнер. В глазах Каина Скотта отражается уже мертвая Анни Самнер. Он смотрит еще пару секунд на ее тело, игнорируя перекинувшейся на мебель пожар. Внезапно весь офис вспыхивает как елочная гирлянда и замолкает. — Оу, так у нас полетела вся проводка? — Скотт задумчиво смотрит в коридор и переводит взгляд на ноутбук у себя в руках. Уильям же не говорил, как именно он должен был добыть информацию. *** Кожаные перчатки шлепаются на собственный ноут, и Каин облегченно выдыхает, растирая вспотевшую кожу. А после проворачивает ключ зажигания, наблюдая, как загорается приборная панель. Почти так же, как здание Original Enterprises. Проводит ладонью по лицу. Размазывает прилипшую копоть по щетине. Пачкает волосы. Он пахнет жженной пластмассой и мертвечиной. Экран телефона бесшумно вспыхивает фотографией Фрэнка, и нет абсолютно никакого желания отвечать на звонок. Скотт и без него знает, что изначальный план пошел коту под хвост. Карета скорой помощи. Дюжина пожарников. Бригада полицейских. И все это щедро заправлено телевизионщиками, снимающими происходящее. Словно стая стервятников, накинувшаяся на падаль. — Чувак, — в динамике раздается хруст, Харвуд запихивает в рот очередную порцию чипсов, — это было горячо. Они даже прервали Хауса, чтобы показать это в новостях. Надеюсь, твоя задница не подгорела? — Два каламбура за раз, Фрэнки, — Каин криво усмехается. — Все пошло не так, как планировалось. Запись с камер видеонаблюдения сохранится, если вся их защитная система полетит из-за огня? И да, я захватил ноутбук Ганзы, так что у тебя будет бессонная ночка. — Вообще-то, — Фрэнк прерывается, отхлебывая колу, — у меня были планы на эту прекрасную ночь. Смотря, что за программа у них стоит. О, какое приятное совпадение, старина Фрэнки, у меня тоже. Под веками вновь вспыхивает образ наглой девчонки. И это до одури странно. Жутко. Отвратительно. Но Каин тащится от этого. Он занимается гребаным садомазохизмом. — Ты меня даже не слушаешь. Каин? Каин. Прекращай меня игнорировать, Скотт. В голове Каина Скотта транслируется его личное телешоу. Без зрителей и телеведущего. Без прочей чепухи. В нем только он и Брода. Кричащая от боли. Умоляющая не мучить ее. Она умоляет убить ее быстро. Без боли. В его личном телешоу Гретта Брода давится собственной кровью и смотрит на него как на бога. А он, Каин Скотт, ломает ее, выворачивает все страхи наружу, оголяет, оставляя лицезреть все самое грязное, мерзкое и скользкое. В его личном телешоу Каин убивает Гретту в самом конце. — Я хотел ее увидеть. Харвуд что-то бормочет, хрустит мятой пачкой чипсов и посылает его. Сбрасывая вызов. Каину кажется, что напоследок старичок Фрэнки кидает ему «больной ублюдок». *** Гретта зябко ежится и настороженно оглядывается по сторонам. Ни-ко-го. Никого, кто мог бы вышибить тебе мозги, ехидно добавляет внутренний голос. Тлеющая сигарета — единственное, что отвлекает руки. Держащие чертов сотовый с чертовым сообщением. И адекватнее было бы плюнуть, развернуться и молча уйти домой. Прожить еще один день. Каких-то пару часов, и он кончится. Наступит пятница. Хорошие девочки всегда выполняют, что им говорят. Взгляд бегло скользит по строчкам, и это уже четырнадцатый раз, когда она перечитывает текст. Чтобы выучить его содержание потребовалось всего четыре прочтения. Четыре прочтения, чтобы оно отпечаталось у нее на сетчатке. В Японии число «четыре» знаменует неудачу, вспоминается Гретте. — Я полная дура, раз пришла сюда, — внутренности сковывает странное чувство, ее личный коктейль предвкушения и страха. — Повелась на очевидную провокацию. Он просто выпустит мне кишки. «... я отдам его тебе...» — Нет, серьезно. Я. Передумала, — окурок сминается под подошвой ботинка, и Брода срывается на крик, отчаянный и безумный. — Пошел ты нахуй, больной придурок! Дергает себя за волосы и шипит рассерженной кошкой. Ей почти не больно. Потому чтоэта боль не идет ни в какое сравнение с тем, что она чувствовала на могиле мистера Джонса. Она не замечает, как продолжает кричать на всю округу о том, как сильно она его ненавидит. Как желает сгинуть и не возвращаться, оставить ее в покое. Гретта не замечает, как с языка срывается: — Мне было бы проще поносить тебя, если бы я знала твое имя! — Каин Скотт. Этот шепот ядовитой змеей оплетает ее, парализует хлеще транквилизатора, и Гретта замирает, с ужасом вглядываясь вперед. Прекрасно чувствуя, что он стоит сзади. Стоит и смотрит на нее, буквально вгрызается взглядом, проедает дыру в спине. У нее в самом деле отсутствует базовый инстинкт самосохранения. Каин усмехается, лучшего момента, чтобы познакомиться, не придумаешь. — Может, ты все же повернешься ко мне лицом? Нормальные люди так разговаривают, — пальцы с легкостью выуживают деревянный цветок из кармана и подносят к губам. — Не припомню, чтобы наши разговоры лицом к лицу были нормальными, — как чудесно кривится девчачий рот, когда Гретта выплевывает каждое слово. Каждую букву. Брода оборачивается, вскидывает кудрявую голову вверх и собирается высказать все, что вертится на языке, но замирает. Вытягивает губы в удивленное «о» и наконец смотрит ему в глаза. Каину совершенно не хочется признавать, что он скучал по этому взгляду, в котором плескается столько абсолютно разных эмоций, что впору захлебнуться и умереть. — Согласись, если бы я забрал что-то ценное у тебя из-под носа, ты бы тоже злилась... — Мне бы в голову не пришло тебя преследовать! — она преодолевает расстояние между ними тремя большими шагами и дергает мужчину за ворот куртки. — Я бы не пыталась тебя убить, потому что... От нее пахнет дешевым табаком и еле ощутимо мужским парфюмом. — Ты бы не убила меня не по тому, что это бесчеловечно, нет. Ты бы испугалась, — в ее глазах плещется столько всего, что его немного ведет, — это означало бы, что ты опустилась на самое дно. Отсюда уже не выбраться. Ни одна лестница не ведет наверх. А ты, — Каин наклоняется ниже, так, чтобы мир этой воровки замкнулся на нем, — веришь, что вот это все не предел. Гретта жмурится, сильнее впивается пальцами в жесткий ворот, старается не дышать, но запах горелого обволакивает трахею, забивает бронхи. Ей хочется выдавить его из себя. — Отдай мне кулон, — чуть слышно добавляя. — Ты обещал. Все пошло как-то совсем не так, как он хотел. С этой идиоткой все идет не так. Скотту всего лишь хотелось позлить Броду побольше, довести ее до белого каления, а вместо этого она сейчас занимается самоедством. Немного не то, что ему сейчас нужно. — Твои руки ледяные, — пальцы неприятно холодят кожу подбородка, и Каин морщится. — А у тебя щетина колючая, — усмешка получается вялой. — У каждого свои недостатки. — Сегодня все идет не по плану, — вдох. Выдох. — Здесь есть паб, и там продают неплохую выпивку. Медленно поднимая голову, воровка вскидывает темные брови и тянет: — Это хорошо. Ты отдаешь мне кулон, и я ухожу по своим делам, а ты в свою очередь можешь опустошить запасы алкоголя местного паба. — Выпить один я и дома могу, — Скотт ловит ртом ее выдох, — а эта безделушка слишком важна для тебя, чтобы отказать мне. Место, куда притащил ее этот больной, больше смахивало на дешевый притон. В таких обычно шыряются наркоманы, отбросы общества клеят девушек под стать им, трахаются не отходя от кассы и ловят целый букет венерических заболеваний. Просто охренеть. — Пшеничное пиво, — Каин откидывается на жесткую спинку засаленного дивана, игнорируя предложенное меню. Официантка шлепает себя по бокам и выуживает небольшой блокнот: — А ты? — Гретта с отвращением наблюдает, как во рту перекатывается шарик жевательной резинки. — То же самое. Потолочный вентилятор еле крутит лопастями, и Гретта думает, от того ли, что он слишком древний, или от того, что воздух в помещении настолько густой и вязкий. Здесь было всего чересчур много: затхлости, липкости, пьяниц, косившихся на нее и сжимающих в своих потных ладонях мятые двадцатидолларовые купюры. Или девушек, ненароком оголяющих незакрытые участки кожи. Глупые дуры, пытающиеся привлечь внимания Скотта. — Атмосферно здесь. Навевает не так давно забытые воспоминания, — усмешка трогает губы, и Каин небрежно бросает кулон на стол, не сводя пронзительного взгляда с лица воровки. — Ты можешь расслабиться. Мой заказчик отменил твою смерть. Его поразил твой навык выбираться из любой ситуации с минимальными потерями. Перед глазами соблазнительно маячит картинка того, как она хватает кулон, отвешивает оглушительную пощечину этому ублюдку и сваливает, пока он не успевает отойти от шока. Рука замирает в считанных дюймах от шнурка, когда в бок упирается лезвие ножа. Точно в место предыдущего ранения. Над ухом раздается злобное шипение: — Не вздумай удрать. — Ваше пшеничное пиво, — на стол небрежно ставятся две кружки, и содержимое заляпывает руки официантки. Гретта смотрит, как толстые пальцы охватывают ярко-красные губы, как шершавый язык скользит по соленой коже, и чувствует, как ее начинает тошнить. — У нас кончились салфетки. — А, ну тогда все в порядке, — официантка лишь закатывает глаза, продолжая увлеченно обсасывать пальцы, и возвращается к бару. Гретта давится смешком и вызывающе смотрит в ядовитую зелень. — Серьезно? Это же насколько тут охуительная выпивка, раз на все остальное ты закрываешь глаза. — Рад, что тебе нравится. Выбирал, чтобы ты чувствовала себя максимально комфортно, — Каин складывает нож, пряча его в одном из многочисленных карманов куртки, и тянется за кружкой. — О чем ты хотел со мной поговорить? — Например, кто тебя нанял. — Я же сказала, что ничего не знаю, — хмель неприятно дерет горло, но Брода упрямо делает еще два глотка. Хочется просто напиться и забыть о всем. — Нет, дорогуша, тогда ты сказала, что не знаешь, кто тебя забрал. А вот заказчика ты помнишь и знаешь, — взгляд упирается в пьяного оборванца напротив, тискающего на все согласную мулатку. — Имя этого человека мне значительно бы облегчило дело. Впрочем, гораздо интересней, как он тебя смог на это уговорить. Гретте эти разговоры кажутся глупыми и бессмысленными. Она устало складывает локти на столе, зарываясь носом в мягкие рукава свитера. — Эта девушка, на которую ты смотришь, больна сифилисом, — в голове стелется туманное марево, но Броде на это плевать. — Видишь, шанкры около ее рта? Это такие язвы, которые образуются на слизистых и на половых органах. Это приметы первичного сифилиса. Дальше следует вторая стадия — сыпь, распространяющаяся по всему телу. Самое забавное, что больные до последнего отрицают, что они больны. Никому не хочется признавать себя изувеченным. Пиво в самом деле оказывается превосходным, и много времени, чтобы осушить кружку Гретте не требуется. И она продолжает: — Раньше сифилис лечили ртутью. Ее втирали в кожу больных, но, знаешь, что парадоксально? Врач умирал, а пациент оставался жив. Они не знали тогда, что ртуть оказывает пагубное влияние на здоровых людей. Попросту убивая их. Медленный токсичный яд. Каин с интересом слушает девчонку, прикидывая, сколько той нужно, чтобы опьянеть окончательно. Он молча подзывает официанта и просит повторить. Броде же он говорит: — Что случается с людьми на третьей стадии? Они умирают. — Поражаются сердце, центральная и периферическая нервная система. Это конец. А вот тот парень, — Каин следит за направлением пальца Гретты, — болен гонореей. У него воспалены глаза и он держится за горло. Некоторые ошибочно полагают, что это фарингит. Издержки незащищенного орального секса. — У тебя большие познания в этом, — девчонка отлипает от стола и пялится на него. Своими блядскими болотными глазами. Она выглядит почти так же, как тогда в клубе. Только на ней нет короткого платья. И Гретта Брода знает, кто ее компаньон на сегодняшний вечер. — Ты знаешь. Слова тяжелым грузом срываются с языка, и хочется затолкать их обратно, потому что понимание того, что Скотт знает о ней все, болезненно скребет под ребрами. Вся это клоунада устроена лишь для того, чтобы посмеяться. Потешить его самолюбие. Из глотки вырывается всхлип. — Хочешь обвинить меня в том, что произошло? — Пошел к черту. Каин вздрагивает, он почти физически чувствует, как ее презрение к нему облизывает его внутренности. Растягивая губы в ухмылке, он поднимает голову: — Это был твой осознанный выбор. — Ты всегда был таким ублюдком? — она кривит свой рот, говоря «мне срать на тебя». Как же глубоко она ошибается. Добавляет: — Я имею в виду, это врожденная черта тебя или приобретенная? Может, ты обозлился на людей, потому что они не любили тебя, — ее тело оказывается достаточно близко, чтобы Каин вновь почувствовал запах мужского парфюма. Диор Саваж. — … а ты любил? — Выпьем чего-нибудь покрепче. Внутри неприятно дерет, стоит рецепторам почувствовать не его запах. В груди привычно клокочет от нарастающего напряжения. Эта тупая дура либо не осознает, как открыто провоцирует, либо испытывает выдержку. Каин Скотт не железный. А Гретта Брода не монашка. Он дергает ее за волосы, двигает кудрявую голову ближе и слепо вгрызается в сочный рот. Не закрывая пронзительных зеленых глаз. Тепло чужого тела обволакивает, преданной собакой лижет ладони. Девчонка дергается, рычит сквозь поцелуй, всячески пытаясь избежать более близкого контакта. Сегодня ты не уйдешь. Сердце бьется так быстро и сильно, буквально разрывая грудную клетку на части. Каину кажется, что еще немного и он захлебнется своим триумфом. Насколько надо быть поехавшим, чтобы вцепиться в девчонку, от упоминания которой отвращение застилает глаза. Гретта жмурится и отворачивается, она дергается, словно умалишенная, но никто — вообще никто — не обращает на нее внимания. Скотт с таким рвением и отчаянием вылизывает рот, он так сильно прижимает ее к себе, что впору сгореть в этом адском пламени. Воздух с ароматом жженого и бергамота оседает на дне легких, закупоривает вены и медленно уничтожает. У ее личного безумия имя Каин Скотт. Кожу щеки неприятно жжет. Он удивлен. Приятно-неприятно удивлен. — Ты отвратителен, — воровка дышит часто, равно, периодически срываясь на хрипы. Ее чудесный рот обезображивает устрашающая усмешка. Ему откровенно плевать на это. Его шальной взгляд ползет ниже, натыкаясь на часто поднимающуюся грудь. — Позади каждого из нас стоит какая-то история, делающая нас такими, каковыми мы являемся на данный момент. Что-то внутри сладко сворачивается от одного взгляда на нее. — Ты бы могла сейчас легко уйти. Серьезно. Просто встать, развернуться и уйти. Но, — голос срывается на шелестящий шепот, — вместо этого ты продолжаешь сидеть возле меня и строить из себя недотрогу. Гретта злобно выплевывает: — Ты не дал мне уйти. Его смех настолько чистый и искренний, что заставляет Броду чувствовать себя по-настоящему глупо. — Ничего смешного я не сказала! — она нервозно бьет по столу ладонью, разбрызгивая хмельные брызги. — Ты и правда полная дура. Ты могла и можешь уйти прямо сейчас, речь не идет о моменте, когда ты подумывала удрать, только увидев свою побрякушку. Нельзя быть настолько конченным. Это просто аморально. Ей хочется в который раз крикнуть ему «пошел к черту!». Но вместо этого: — Блэк вельвет, — просто игнорируй, — ты, кажется, хотел покрепче. — В медицине твое поведение называют Стокгольмским синдромом, — в голове ошеломляюще пусто, и Скотт массирует виски. — Один блэк вельвет и один джемисон. А еще это похоже на биполярное расстройство. Гретта проходится языком по губам, смачивая тонкую кожицу, и старается отвлечься, не смотреть на мужчину. Не смотри, просто, блять, не смотри на него. Если не можешь, закрой глаза, ядовито шепчет внутренний голос. Блять. Когда она закрывает глаза, окунается в него вновь. В его эти боже-пожалуйста-не-трогай-меня руки. В этот хриплый голос, угрожающий убить ее нежно. Это не просто биполярное расстройство. Это ее личное разложение, то дно, из которого не ведет ни одна лестница. Гретта Брода совершенно-абсолютно-точно не хочет продолжить. — Стокгольмский синдром подразумевает симпатию жертвы к насильнику, проявления чувства сострадания, чего у меня по отношению к тебе нет, — глядя в упор на Скотта, она продолжает. — В моей жизни так много дерьма произошло за последнее время, что я просто не знаю, что делать дальше. И вот то, что ты только что сделал, — признаю — поставило меня в тупик. Свитер на ней цвета недозрелой ежевики. Брошенный им же на стол деревянный кулон наверняка пропитался пшеничным пивом. В первый раз Каин смотрит на нее так, без насмешки во взгляде, без желания всадить ей пулю промеж бровей. Он смотрит на Гретту Броду тем взглядом, каким смотрел в последний раз на нее. Под ложечкой ощутимо сосет, но к девчонке он не испытывает ничего того, что заставило бы его передумать. От него не тянет жалостью. Или состраданием. Это не лимский синдром. Блэк вельвет согревает желудок и остается фруктовым послевкусием на языке. — Ты куда? — его взгляд настолько холоден, что внутренности непроизвольно сжимаются. — В туалет. Брода утыкается взглядом в битое зеркало, искажающее все, что отражается в нем. Искаженное восприятие Гретты Броды оно почему-то оставляет нетронутым. — Какого черта я творю? — звук льющейся воды заглушает свой приглушенный голос. — Могла ведь просто уйти, а не стоять здесь и чего-то ждать. А чего? Щеки продолжали полыхать не то от выпитого алкоголя, не то от действий больного ублюдка, не то от воспоминаний, что этот больной ублюдок делал. Как жадно впивался в ее рот, вылизывая, кусая, разрывая остатки адекватного в клочья. — Я не ушла, потому что хотела узнать, что он сделает дальше, — грудной смешок вырывается из приоткрытого рта. — Потому что просто хотела продолжения. Ты продолжаешь его хотеть. — Секса или Каина Скотта? Это. Не. Стокгольмский. Синдром. — Решила затопить паб? — Гретта вздрагивает как от пощечины и резко дергается в сторону двери. Дура, ты не закрылась на замок. Спасительная дверь захлопывается прямо перед носом, лишая воровку шанса на побег. А позади стоит он — ближе, чем позволяло пространство — и опирается рукой на эту гребаную дверь. Просто стоит и дышит. Вдыхает и выдыхает воздух с альпийских гор. На ее шею, отчего по коже ползет рой мурашек. — Ты торчишь в этом толчке уже минут десять, — Скотт придвигается ближе, и, если слегка наклониться назад, можно почувствовать ткань его водолазки. — Признаюсь, я даже подумал, что тебе кто-то присунул. — Как давно ты здесь? — Брода чертыхается, не узнавая свой голос. Он выше и дрожит. Будто ждет. Провоцирует. — Это имеет значение сейчас? Каин списывает все происходящее на алкоголь: в его венах бурлит не голое желание, а семилетний виски. Он утыкается носом в основание шеи и ведет верх, продолжая контур артерии. От девчонки пахнет табаком и ванильным мылом. А еще она непозволительно теплая. И мягкая. И... — Что ты слышал? — блять, просто закрой свой рот. — Отвечай... А потом: — Что ты делаешь? — на выдохе. Почти стоном. Я сам хочу знать, что делаю. Ее язык заплетается, и Гретта давится потоком непроизнесенных слов. Если он собрался трахнуть ее здесь только потому, что услышал ее слова, то Брода клянется откусить себе язык. Если он собрался трахнуть ее по другой причине, это уже не имеет смысла. Здесь все не имеет смысла. Потому что она уже тонет в этих ощущениях. Словно оголенный нерв, вытягивается и жмется к нему, ближе, чем раньше, ближе, чем вообще что-либо. Просто погружаясь в безумие под именем Каин Скотт. Мужчина разворачивает девчонку к себе лицом, прикладывает головой об дверь и целует. С яростью впиваясь в этот чудесный рот, а она отвечает. Дико, быстро, натягивая блондинистые пряди на затылке. Льнет так преданно, трется шеей об его ладонь, придвигаясь ближе. Ближе. Ближе. Ближе. — Какого черта от тебя несет мужским парфюмом?! Губы трогает снисходительная усмешка: — Неужели, тебя это задевает? Ничуть. Мне плевать, с кем ты обжималась сегодня. — Я не подбираю за кем-либо, — Скотт разочарованно кривит губы, отступая назад. И смотрит с таким презрением, будто бы трогал грязь. Между ними расстояние в два шага, длинною в целую пропасть. — Запомни это. Это было обидно. Почти больно. Гретте почти захотелось хлопнуть дверью и уйти, оставив все как есть. Почти не обратить внимание, что таким взглядом смотрят на попавших в ловушку мышей. Вот только она не блохастое мертвое животное. Каин с садистским хладнокровием наблюдает, как от негодования у нее раздуваются ноздри. Она почти не смотрит на него, постоянно отводя глаза в сторону. Покрасневшие и влажные. Из-за него. Брода так реагирует на него, на его слова и его действия. — Свободна. Скотт ловким движением перехватывает женское запястье у своего лица, сдавливая, буквально вминая нежную кожу в кость. — Второй раз ты на меня руку не поднимешь, — окружающая обстановка расплывается перед глазами, и Гретта смаргивает слезы. — Не подбираешь за кем попало, — от жалобного шипения девчонки в нем запускается обратный отсчет, — и всем своим видом демонстрируешь, что тебе срать на меня, да? Вот только это совсем не так. Из нас двоих честен отнюдь не ты. Девять. Каин вскидывает руку, держащую запястье Гретты, вверх, заставляя девчонку ухватиться свободной рукой за его плечо, чтобы не упасть. И этого вполне хватает, чтобы пустить ток по оголенным нервам. Восемь. — Ты говорил, что мое поведение похоже на биполярное расстройство, — ее голос продолжает дрожать, но она тычется носом куда-то под челюстью. Точно щенок. — Но это ты прижимаешь меня ближе, чтобы оттолкнуть. Семь. Ее рот продолжает извергать из себя очередной бред, но Каин не слушает, отдается ощущению тепла Броды. Он, словно зверь, чует исходящий от нее запах страха, разочарования и предвкушения. Канадского виски, развязавшего ей язык. Шесть. Гретта придвигается ближе, без предупреждения всасывая кожу над горловиной водолазки. Перекатывая на языке привкус пота и чего-то горелого. И Каина встряхивает, выворачивает до хруста в ребрах, ломает под неестественным углом, скапливая все ощущения внизу живота. Выдыхая влажный воздух сквозь плотно сжатые зубы, Каин мечтает оказаться где угодно. Только не рядом с Бродой. Пять. — Убирайся, — говорит он. — Я не подбираю за другими. — Замолчи, — летит в ответ. Четыре. Когда ладонь Гретты изучающе забирается ему под одежду, скользя к грудным мышцам; когда она сама тянется к нему и оставляет этим не-смей-меня-целовать ртом влажный, долгий поцелуй в угол рта; цепи, сдерживающие его, Каина, зверя, рвутся, выпуская наружу голое, отчаянное, сметающее все на свое пути желание. Скотт откидывается спиной на кафельную стену, такую холодную, что от соприкосновения с ним воздух вот-вот наполнится клубами пара, и с шипением впечатывает Броду в себя. Ближе, буквально вколачивая ее прикосновения под кожу, вытравляя кислород в легких ее дыханием. Настолько близко, что это — мать твою — кажется правильным. Будто он всю жизнь к этому шел. И дошел. Его обратный отсчет позорно останавливается, когда она выдыхает: —Каин. А в следующую секунду Скотт выбивает из ее груди сдавленный вскрик, сжимая мягкие бока под свитером и чувствуя, как неприятно покалывает пальцы от ощущений бинта под ними. Его тепло такое обжигающе горячее, порочное и неправильное. Такое до одури слишком, что Гретте приходится прикусить язык, чтобы не закричать еще, чтобы не попросить убрать руки от поврежденной плоти, потому что больно. Потому что в горле скребет от желания попросить сделать все и сразу. Гретта чувствует, как кожа лопается под его прикосновениями, когда ладони Каина грубо оглаживают ее спину, вколачивают ее позвоночник в себя. Она стонет ему в ключицу, задирая ткань водолазки вверх, и неловко замирает, увидев россыпь шрамов на животе. Их было слишком много для одного человека. — Не отвлекайся, — в его глазах пляшет что-то такое, отчего под ложечкой ощутимо сосет. Язык скользит по коже за ухом, вылизывает так тщательно, с такой остервенелой необходимостью, стараясь стереть до кости. Загнать ее в себя еще глубже. Отравиться вкусом и запахом девчонки. Сдохнуть прямо здесь. А она дышит часто, рвано, заставляя легкие работать на износ, давится вырывающимися звуками изо рта, надрывает глотку в кровь, чтобы не кричать и добивает его, прижимаясь мокрыми божеблятькакогохератытакаямокрая джинсами к нему, впечатываясь в ноющий член и... — Еще. С таким наслаждение впивается в его рот, сама, первая, сминает чужие губы, торопливо, на грани сознания, задыхаясь его дыханием, задыхаясь им самим. До боли сталкиваясь с его языком, горячим, влажным и таким твердым, что кровь вскипает в венах, убивая ее медленно, сладко и так необходимо. Сгорает в опьяняющем жаре его рта, чувствуя как собственные губы стираются в кровь. Как превращается в один сплошной клубок оголенных нервов. — Пожалуйста, еще... Под кожей сотнями игл взрывается болезненное наслаждение, когда девчонка со злобой дергает пряжку ремня, и Каин вгрызается ей в шею, оставляет кровавые подтеки от укусов, помечает ее так кричаще и пошло. Так, чтобы завтрашним утром она захлебнулась от ненависти и отвращения к себе. Чтобы вспоминала, как он драл ее в этом мерзком толчке, как она просила еще. Чтобы вспоминала, что ей это нравилось. Сознание Гретты самоуничтожается, рушится как карточный домик со скоростью света, когда она чувствует его пальцы у себя между ног. Он трогает, гладит ее сквозь жесткий материал джинсов и наверняка усмехается, ощущая исходящие от нее жар и влажность. — Ты такая горячая и мокрая, — шепот скользкой змеей оплетает нутро, до дрожи, до сходящего с ума умопомрачения. — Такая грязная девочка. Она такая из-за него. Для него. — Боже... Брода хватает ртом огромные порции воздуха, но продолжает задыхаться. Вцепившись в этот чертов ремень с его чертовой застежкой. Эти чертовы джинсы не дают полного тактильного контакта, не дает окунуться с головой в безумие, имя которому Каин Скотт. Мужские ладони грубо хватают ее за бедра и дергают от себя. Чтобы потом впечатать лицом в стену. Стереть кожу щеки и лба в кровь. А после Гретта закусывает щеку изнутри, давясь терпкой слюной, когда Скотт прижимается к ней со спины. И делает толчок. Блять. Их разделяет одежда, двойной слой джинсы, но она уже готова кончить прямо сейчас. — Сними или спусти их. Гретта послушно дергает собачку вниз, едва ли не вырывая молнию из ткани. Она взрывается снопом ярких искр, посылающих по телу будоражащие импульсы, когда руки Каина оглаживают оголившиеся участки кожи на бедрах и без предупреждения стаскивают ткань вниз. Когда его губы проходятся россыпью влажных поцелуев вдоль позвоночника, Брода сдавленно стонет и просит еще, еще и еще. Умирая от крышесносящих ощущений и возрождаясь вновь. По хреновому кругу. Осознанно травит себя этим. Превращает кости в жалкое крошево от его шального взгляда. Он дергает ее на себя, насаживая до предела, до ярких пятен перед глазами и щемящего зуда под ребрами. Погружаясь в тесную влажность, сводящую его с ума. Ловя ее иступленный стон своим ртом. А она смотрит на него так... Что зубы сводит от желания придушить ее здесь. Прямо под собой. Потому что просто не смотри на меня так, блять. Скотт двигается в ней быстро, рвано, вытрахивая из Гретты последние остатки уважения к себе. С рычанием в самое ухо от болезненно нужных, таких правильных сейчас ощущений ее мышц, сдавливающих его член. От ощущений ее плавящейся кожи под его пальцами, на которой — он уверен — завтра проявятся лиловые подтеки. Его личное клеймо, которое она не сведет так быстро. Гретта запрокидывает голову и стонет, стонет так, что глотку сдавливают спазмы и останется только сдавленно хрипеть. Это все настолько охренительно неправильно, что просто вау. Крышу сносит мгновенно, когда она чувствует его губы на раковине уха, отпечатывающиеся под кожей и плавящие мозги, и хриплый шепот: — Какого черта ты такая неправильная. Такая, из-за которой все идет наперекосяк. Прекрати мне портить все, срывается он на крик. У себя в голове. Он слышит ее насмешку, видит взгляд, в котором читается «неужели?», и лишь сдавленно сминает губы девчонки, распаляясь от ее рук в своих волосах. Перекатывает ее вкус у себя на языке, кричит ей в рот смотри, что ты делаешь со мной. И чувствует, как она напрягается всем телом, как хрипло захлебывается огромными порциями воздуха. Не поступающими в легкие. Закатывает глаза, когда он продолжает впечатывать ее в кафельную плитку, прижимаясь так близко, что нервы просто плавятся от переизбытка всего. Как надо и не надо. И кончает. Из-за него. И для него. Рассыпаясь в ворохе болезненного наслаждения, с ощущением его члена внутри нее. Так, что хочется вырвать взбесившееся сердце, разрывающее грудную клетку, и выкинуть нахрен отсюда. Потому что это было настолько охуенно, что впору сдохнуть прямо здесь, утонув в неправильности происходящего. Гретта в ужасе распахивает глаза, когда в загривок впиваются зубы, а руки Скотта до хруста сжимают ее под грудью, лишая возможности сбежать. Потому что этот придурок в ту же секунду спускает в нее. — Зачем? Ты понимаешь, что можешь... — Ты не можешь иметь детей, — Каин перебивает ее резко и жестко, словно ждал этого момента слишком долго, — поэтому разницы никакой нет: в тебя или на тебя. — Ну и скотина же ты, — Брода кривит губы в усмешке, с отвращением наблюдая за вытекающей спермой. Полностью игнорирует изучающий взгляд мужчины, отматывая бумагу от рулона. Ее абсолютно точно не трогает его присутствие здесь. Херово присутствие, из-за которого в носу щиплет от наступающих слез. Просто уйди отсюда, молча развернись и хлопни дверью. Позволь мне утонуть в чувстве отвращения к самой себе. Потому что я, блин, серьезно думала, что ты человечнее. — Может, ты все же ответишь на звонок? — в ее глазах плещется столько ненависти и жалости к себе. — Ну же, Гретта, игнорировать людей очень некрасиво. И напоследок: — Неужели мамочка и папочка тебе об этом не рассказывали? — Заткнись! Боже, просто уйди, — Гретта срывается на визг, давясь всхлипом. — Ненавижу тебя так сильно! Каин замирает на какое-то чертово мгновение, потому что совсем не ожидает, что девчонка расплачется. Точнее, что расплачется так надрывно и жалко. И ему совсем не хочется на это не смотреть. Под веками и так слишком отчетливо вспыхивает эта картина. — Слушаю! — она захлебывается слезами, размазывая влагу по щекам, и пораженно оседает на пол, когда слышит такой до боли-пожалуйста-это-не-шутка голос. И выдыхает: — Папа?