Opposition

Боль во всем теле скользкой змеей осела где-то между ребер, периодически вонзая клыки в уставшие и ноющие мышцы. Руки дрожали, точно у заядлого наркомана во время двухдневной ломки, а безумный, дикий взгляд пугал больничный персонал своим блеском. Лопнувшие капилляры алыми нитями опоясывали белки. — Логан, — низкий хрип болезненно полоснул по ушам, — что говорят криминалисты? — Жертва захлебнулась водой, предположительно в 22:17 наступила смерть. Отек гортани, сзади на шее имеется несколько гематом, я подозреваю, что это следы от пальцев убийцы, — Логан медленно стянул резиновые перчатки, засовывая их в карман брюк. — А что у вас, мистер Райт? Комиссар мрачно усмехнулся, сверля потолок раздраженным взглядом. Потому что никто ничего не видел в этой чертовой больнице. В 22:06 вырубило пробки в левом крыле, и часть клиники оказалась обесточенной. Часть персонала отсутствовала на местах по каким-то неизвестным причинам. У пациентов уже было время отбоя, поэтому никому и в голову не пришло куда-нибудь отойти. Например, отлить. А убитая Зое Пэнс не издала — по словам все того же странного рабочего персонала — ни единого звука, иначе ее могли бы услышать и прийти на помощь. Потому что стены тонкие, и все прекрасно слышно. «Конечно, она стала случайной жертвой свихнувшегося маньяка, шастающего по городской больнице. Так я и поверю», — Николай Райт щелкнул пальцами, отчего вены на кистях рук проступили особенно отчетливо. — Миссис Пэнс у нас была невинной овечкой, поэтому ни о каких конфликтах речи и не идет. Работу выполняла прилежно. Новая Дева Мария, чтоб ее, — стул протяжно застонал, когда мужчина опустился на него, сжимая руки в замок. — Алиби есть абсолютно у всех, даже у Шарлотты Хоукинс, обнаружившей тело. Удивленно вдохнув, стажер несколько озадаченно задал интересующий его вопрос: — Убитую обнаружили в 03:56. Вам не кажется это странным, потому что после убийства прошло почти пять с половиной часов? Все, кто находились на месте преступления, замерли, боясь пошевелиться или лишний раз вдохнуть. Пространство вокруг комиссара, казалось, загорелось ярко-алыми искрами. Горячими, мать его, искрами. Которыми каждый успел обжечься и ошпарить кожу. Николай, выдавив едкую усмешку, закинул ногу на ногу, чувствуя себя волком среди этого безмозглого стада баранов. Работают не первый год с ним, а ничему так и не успели научиться. Действительно, правильно говорил Томас — бесполезные ублюдки. — Мисс Хоукинс некто неизвестный запер в сестринской, а потом здешний анестезиолог, не помню его имени, любезно вытащил девушку, а та, в свою очередь, пошла рассказать об этом миссис Пэнс, которую уже и обнаружила мертвой. Не правда ли, коллеги, странно звучит? Распухшая после нескольких дней голова пульсировала, стенки черепной коробки давили на мозг, словно собираясь раздавить его в бесформенное месиво. Но Райт упрямо держался до конца, закаленный русским упрямством, которое досталось ему от покойной матери. В дверь неловко постучали, мгновение потоптались, но все-таки вошли. Все это время Николай не сводил пронзительного взгляда с куска дерева, гадая, кто же осмелился попасться под горячую руку. — Не хочу показаться грубым... — Вы уже показались, — комиссар насмешливо скривил губы, игнорируя холодный тон главного врача. — ...но не могли бы вы побыстрее закончить, так как ваше присутствие, господа, несколько нервирует пациентов. И я не хочу поднимать лишний шум: плохо скажется на репутации больницы, — главврач поправил тонкую оправу очков, напряженно смотря на меловой контур, где пару часов назад лежала Зое Пэнс. Неопределенно выдохнув, Логан отвернулся и стал собирать вещи в чемодан, стараясь слиться с окружающей его обстановкой. Страшно. До усрачки страшно. Особенно, если мистер Райт не сводит с тебя ледяных глаз. — Хорошо, мы уже уходим, но не прощаемся. Я загляну к вам как-нибудь. Словно специально комиссар слишком медленно встал, слишком медленно стряхнул несуществующую пыль с рабочего костюма и слишком вальяжно направился к выходу для человека, у которого каждая секунда была на счету. И Логан готов был поклясться, что если бы не этот мужчина в белом халате, то Николай сам бы с превеликим удовольствием пинками выгнал их из этого богом проклятого места. Всё равно убийца не оставил после себя ни одной улики, а значит, делать здесь больше нечего. Когда влажный воздух ударил в лицо своей свежестью, Райт отточенным движением вытянул из нагрудного кармана новую пачку сигарет в целлофановой упаковке и вскрыл ее, потянув за золотую ленту. Поднести сигарету к губам. Зажечь со второй попытки — первая всегда была неудачной. Своеобразная традиция. Затянуться. Вдох — горький дым пылью оседает в легких, выжигая внутреннюю поверхность. Выдох — блаженно прикрыть воспаленные глаза и насладиться секундной легкостью. — Вы быстро согласились покинуть больницу. Не похоже на вас, — Логан Бланш с больным увлечением жевал нижнюю губу, украдкой поглядывая на начальника, кольцом выпускающего никотиновый дым. — Они здесь не причем, — голос скрипучим набатом колотил по вискам, — скрывают что-то, но убийц среди персонала нет. Чуйка, знаешь ли, — чуть помолчав, Николай затянулся, поглаживая черные усы. — Надо проверить знакомых этой Зое Пэнс, может, что-нибудь откапаем. — Я краем уха услышал, что у них там пациент, за которым наблюдала убитая, скончался. То ли Шелдон, то ли Шерридон, а фамилия Джонс. Жаль его. В воздухе повисла напряженная тишина. Мозг закипал, адски пульсировал, заставляя кровь вскипать в венах. Смертельно хотелось спать: веки тяжелом грузом тянулись вниз; кожа щек осунулась и втянулась. Весь вид комиссара Райта напоминал больше полуживого зомби. — Хм, а ведь вчера, возможно, он уплетал яичницу с прожаренным беконом, не подозревая, что сегодня его будут выносить ногами вперед. Человеческая жизнь, однако, забавная вещь: вот она есть, а вот ее нет, — едко прокомментировав, Николай смял бычок и выбросил в урну. *** Тяжелый, жесткий рок разрывал барабанные перепонки, выжигая остатки сознания. Хриплые вопли обволакивали тело сквозь наушники, а губы безумной молитвой вторили словам солиста. До боли зажмуренные веки, приносящие садистское наслаждение вседозволенности. Громче. Еще и еще, чтобы выпасть из скучной реалии и погрузиться в утопический мир грез. Глубже, до последнего паралитического вдоха. Руки напряженно сжали руль, отчего кожа противно затрещала, точно собираясь разойтись по швам. Волнующая, то повышающая, то понижающая свои тональности мелодия не могла перекрыть льющийся поток из наушников Фрэнка, и это выносило так сильно, что проще было бы выстрелить этому рыжему ублюдку в голову, чем пытаться достучаться до отключившегося сознания. — Как же ты меня бесишь, Фрэнки, — Каин обреченно сморщил лоб, не переставая следить за грунтовой дорогой. — Расслабься, у меня самого уже в ушах саднит, — провода безжизненными змеями упали на колени, скручиваясь в узлы, — но песня, между нами, отлично подходит под сегодняшний день. Цвика в курсе нашего визита? Неопределенно усмехнувшись, Скотт покачал головой и резко вывернул руль в сторону, оставляя после машины огромные клубы пыли. Автомобиль качнуло, и рыжий приложился головой о пластмассовую поверхность двери. Больно, до ярко-алых звезд перед глазами. — Цвика не тот человек, которому стоит что-то рассказывать или о чем-то предупреждать. Его еврейская сущность всегда дает о себе знать в самых неподходящих ситуациях. Вспомни хотя бы перестрелку под строящимся мостом. Он удрал, забрал с собой практически все необходимое, перекрыл нам пути к отступлению, а после потребовал компенсацию за срыв сделки. И после этого ему можно доверять? — ярость и обида за прошедшее клокотали в глубине живота, разнося мощные волны странного чувства по венам. Харвуд растянул губы в улыбке — еще немного, и уголки треснут, — вспоминая тот злополучный день. Не сказать, что с самого начала все шло предельно гладко, но убийственное хладнокровие Каина охлаждало голову, не давая сорваться окончательно. Хотя Фрэнка это не раз удивляло. Потому что Каин — холерик, и сдерживать эмоции не в его стиле. И даже тогда, когда стрелка спидометра зашкаливала за 200 км/ч, Скотт держался стойко, лишь взбесившийся пульс и лихорадочно блестящие глаза выдавали накатывающее волнение. А Цвика, их информатор и отвечающий за всю технику, под конец поджал хвост, когда почувствовал, что почва ускользает из-под ног. И сбежал. Молча. Оставив включенный наушник, фонивший все то время, что Фрэнк и Каин отстреливались от погони. — Он перебрался в настоящую глушь, — глаза неотрывно следили за одинаковым серым пейзажем. — Боится? — Вопрос в том, чего так боится этот олень? Внедорожник плавно двигался по пустырю, черным пятном рассекая пространство. Мелкие камни то и дело царапали подвеску, а пыль застилала лобовое стекло, отчего видимость снижалась на нет. Через четыре километра по правую сторону вытянулся железный, увитый проволокой забор. И надпись — «Опасная зона». — Не уверен, что Цвика примет нас с распростертыми объятиями, — Фрэнк задумчиво потер бороду, перекатывая во рту слюну. — А это уже его проблемы, — полуприкрытый взгляд ядовито-зеленых глаз обжигал, заставлял внутренние органы тлеть. Он тронулся рассудком, раз считает необходимостью требовать помощи у Цвики. У него окончательно съехала крыша без возможно восстановления, раз он считает, что девчонка достойна таких мер. Зверь внутри утробно рычал, предчувствуя свежий запах крови. И Каин поддался искушению, уверенный в правильности своих действий. Он заставит ее страдать. Заставит срывать глотку в отчаянных криках и мольбах, заставит захлебываться в бесконечных рыданиях. Потому что ломать людей весело. А сейчас уже необходимо. Темная сумка, сделанная из прочного материала, крепко держалась на поясе, но блондин лишний раз проверил крепления. Хотелось обойтись без осечек. Кусачки, крупнокалиберный пистолет, баллончик с отравляющим газом и несколько лезвий — очередная проверка, и полная уверенность в готовности. — Подсади. Несмотря на внешнюю не массивность Харвуда, мужчина не покачнулся, лишь выпустил свистяще воздух из легких, когда Скотт наступил армейским ботинком на руки. Подтянув тело вверх, киллер, зацепившись пальцами за железные кольца забора, легким движением перекусил колючую проволоку в нескольких местах. Хлопок. Не сработала охранная система, стоило ногам опуститься на землю. И это было странно, пожалуй, слишком странно для человека, который цеплял на дверь квартиры семь замков. Семь гребаных замков, которые Фрэнк замудохался открывать. Семь гребаных замков, которые позволили информатору сбежать. А сейчас — пусто. Когда Харвуд спрыгнул следом на запрещенную территорию, в голове что-то щелкнуло, и все встало на свои места. Каин привык быть хищником, привык быть во главе «стае», ощущая себя негласным лидером, но сейчас... Сейчас на прицеле стоят они, и одно лишнее движение, как голову пробьет ряд пуль, расплескав бурую жидкость по выжженной земле. — И так ты встречаешь своих «друзей»? Тогда я не удивлен, почему с тобой никто не хочет иметь дело, — и совсем тихое «олень» напоследок. Цвика высоко рассмеялся, отчего кадык нервно задергался. Бойцовская собака зарычала, демонстрируя ряд крупных зубов, и оглушительно залаяла, брызгая вонючей слюной. — Не я незаконно пробрался на чужую территорию, — черные глаза алчно блеснули, — за это вам светит срок, дорогие гости. Рвущийся наружу смех сотрясал тело блондина крупной дрожью. Таких, как он, хочется разорвать на части, чтобы перестал выводить из себя. Сорваться с цепи, задушить, переломать шейные позвонки, лишь бы услышать булькающие звуки в глубине глотки. — У меня к тебе дело, Цвика. И поверь, лично ты в этом шоу участие не принимаешь, — Скотт иронично вскинул брови, с удовольствием отмечая перемену в лице информатора. Продажная сука. Только дай денег — и он весь твой. Тихий щелчок — ярко-алая, как кровь, лампочка затухает, а самонаводящаяся пушка выключается. Они недолго молчат. Информатор облизывает влажные губы и приказывает псине сидеть на месте. Ждать. Послушно склонив голову, животное садится, вытягивая мускулистую шею, и ждет. Ждетждетждет. Даже тогда, когда на пустыре становится совсем тихо, пакистанский мастиф верно выполняет команду, тяжело дыша и высунув большой розовый язык. И это в какой-то степени восхищает Каина: такая преданность к хозяину, который в любую минуту может сделать с тобой любые действия, не ограничивающиеся одним дай-лапу-полай-лежать. — Твои собачки живут получше некоторых людей, — насмешливый тон Фрэнка режет по самолюбию, и Цвика готов огрызнуться, но понимает: преимущество на его территории. Можно и смолчать, если интересно узнать, что будет дальше. — Завидуй молча, старичок Фрэнки. Бах — входная железная дверь захлопывается так сильно, что пол пару мгновений дрожит. Словесная перепалка Харвуда и Цвики таранит эластичные барабанные перепонки, словно хочет проверить их прочность. И даже прохлада темного помещения не спасает от пекла в голове, что болезненной пульсацией растекается по телу. Бах. Ресницы слипаются, и взгляд плывет, перекручивая пространство до абсурдного состояния. Верх тормашками, мать его. И кожа горит, опаленной плотью свисая с обуглившийся костей. Каин чувствует — температура поднимается. Еще немного, и она достигнет предела. Походил в распахнутом пальто. Бах. Стеклянные стаканы с продолжительном звуком опускаются на стол. Вибрация в ушах выбивает воздух из легких густой субстанцией. И это почти больно. — Каин? — кудрявая голова информатора черным пятном мелькает перед влажными глазами. — Псы. Мне нужно трое твоих псин, которые с удовольствием перегрызут глотку одному человеку. В прямом смысле. Это не запугивание: я хочу избавится от него. И не спрашивай зачем, потому что ответа всё равно не получишь. Рыжий пораженно шипит, сжимая обивку кресла, и выплевывает удивленное: «Свихнулся?» Синие глаза прищурены и внимательно сверлят светлый лоб блондина. Точно собираясь пробить броню и достучаться до обезумевшего сознания. Фрэнк думает, что Скотт окончательно тронулся рассудком, потому что хочет скормить девчонку собакам. Цвика думает, что заломит за животных крупную сумму. А еще Цвика думает, что больше этих ненормальных он на порог своего дома не пустит. Расстреляет на месте. Нахуй таких знакомых он слал. Обволакивающая тишина давит на плечи, сгибая без возможности вернуться в прежнее состояние. И это... напрягает. Всех. Покачивание рома о граненные стенки стакана — Харвуд делает хоть что-то, чтобы отогнать могильную атмосферу. Пощёлкивание пальцами — способ информатора охладить мозг. И редкое покашливание Каина — господи-убейте-меня-кто-нибудь. — Пять сотен, — слабая улыбка — оскал — расползается на губах, потому что согласие было дано. — За каждую. Взгляд зеленых глаз сталкивается с черным, и еврей сглатывает слюну: эта ярость парализует все, заставляет каменеть сердце. Будто обливая жидким бетоном. — Какого хрена, Цвика? Журнальный столик летит к чертям, а битое стекло мелким крошевом расползается по полу. И хрустит. Хрустит так же, как хрустят пальцы блондина, стоит кулакам сжаться сильнее. Ногу сводит судорогой, и Скотт почти шипит, когда боль от удара проявляется отчетливей, адским пламенем облизывая мышцы. Кудрявый лишь громко хохочет, захлебывается смехом, но продолжает буравить взглядом мужчину. И тихо шепчет: «Берешь?» Боже, чем ты думаешь, олень кудрявый — думает Фрэнк и залпом выпивает остатки рома. Да, возьму — мысленно рычит Каин, готовый забрать и собак, и жалкую жизнь этого ублюдка. Раз. И все. Тело превратилось в один оголившийся комок нервов. И зверь внутри давно требует крови. Свежей, фонтанирующей крови. Убийца облизывает губы, тяжело выдыхая густой воздух. Сейчас! Резкий выпад телом вперед, и не ожидавший активных действий информатор проскальзывает по полу: удар приходится в щеку. Сильно. По-звериному грубо. Сплюнуть кровь, горькую, отвратительно отдающую железом. И оскалить зубы. Сдавленно выдыхая, Каин шипит от ломоты, спуская оружие с предохранителя. Но Цвика предугадывает раньше, чем мужчина успевает прицелиться, — пуля летит мимо, вонзаясь в стену. Еврей мелкий, жилистый, но на удивление крепкий, поэтому выбивает пистолет в сторону. И вскрикивает. Внутренности обожгло жгучим пламенем, когда колено со всей силы впечаталось в живот, выбивая из легких кислород. До жуткого хруста в ребрах, и кудрявый ощущает, как кости вспарывают мышцы. Как ножом по маслу. Глаза выкатываются, и кровь булькающими пузырями рвется наружу. Окрашивая белую рубашку в бурый цвет. И это почти смерть. По крайней мере, так хочет думать сам Цвика, со стоном заваливаясь на спину. Он — всего лишь ходячая гугл-энциклопедия, поэтому не особо натренирован в физическом смысле. Блять, как же больно. А рыжий глупо усмехается и осматривает помещение на предмет чего-нибудь интересного. В драке участия он принимать не собирается, посмотреть — да, смахнуться — идите к чёрту. Болезненные вздохи информатора не вызывают абсолютно никакого сострадания, а мысли почему-то утекают совсем не туда, куда хочет сам Фрэнк. В голове резко вспыхивает образ симпатичной блондинки, и Харвуд блаженно прикрывает глаза, стараясь поймать ускользающую картинку. И вспоминает, как натягивал ее в машине и на кровати. Это почти как трахаться вживую, только есть возможность пофантазировать. Цвика сдавленно стонет, когда подошва ботинка прижимает его к холодному полу, и отчаянно вскрикивает, стоит мелким осколкам впиться в кожу на спине. И ненавидяще смотрит на Скотта, потому что ненавидит его. Это так просто, как сложить два плюс два. А зеленые глаза смотрят на его лицо и как бы спрашивают: «И это все?» Сдохни, ублюдок — так думает еврей, сжимая в ладони кусок стекла. Замах. Но осколок больно впивается ровно под ребра, и мужчина ощущает, какой влажной становится его рука, сжимающая эту проклятую стекляшку. Теплое дыхание кажется обжигающе горячим, и информатор точно сгорает в адском пламени, исходящим от Каина. Пальцы блондина сильнее надавливают на собственную ладонь, но Цвика уже не кричит — глухо мычит. Бурая кровь сгустками вырывается из раны. И каждому кажется, что это почти смерть. — Двести за всех, и полюбовно расходимся, — змеиное шипение в побелевшее лицо, — я ведь все еще помню, как ты бросил нас, поэтому не обессудь. Молча встав, мужчина бросил на пол несколько купюр. — Которые? — Доберманы, в меру агрессивны, но эти загрызут с легкостью, если дать команду, — разлепив глаза, еврей мутным взглядом проследил за уходящими Каином и Фрэнком. Боль сковала все тело, и Цвика мрачно усмехнулся — к чёрту такие деньги. *** Смерть — это что-то эфирное, к чему нельзя прикоснуться; что-то, что заставляет пополниться счетчик замерших сердец; что-то до омерзения холодное и скользкое. Для Саманты смерть была началом одного сплошного кошмара, началом конца, как иногда говорила Гретта. В тот день, когда раздался роковой звонок, Джонс и не предполагала, чем все обернется. Бездушный голос сообщил, что Шерридон Джонс скончался ночью в городской больнице Оттавы ровно в половину третьего утра. Сегодня не кончится никогда. Три слова ранили намного больше, залезли под кожу и намертво вцепились во взбесившееся сердце. Вырывая. С корнем. И девушка не помнила, как сотовый выпал из рук, как истерика накрыла с головой. Из легких выбыли воздух, одним точным движением по дых, словно ждали этого все ее двадцать шесть лет. И только после нескольких таблеток успокоительного, пришло осознание: спасения не будет никогда. А сейчас она сидит дома, держит в дрожащих руках кружку крепкого горячего чая и молчит. Слишком холодно, несмотря на работающие батареи. И слишком пусто; в этом доме слишком много места для одной маленькой Саманты. И это почти выбивает из колеи, когда она понимает, что никто не будет ее больше ждать. Бьет наотмашь, выворачивает вены до хруста — и это, мать его, слишком больно, чтобы терпеть. Рядом сидящая Гретта слабо покачивается из стороны в сторону, шевеля бескровными губами. Беззвучно, не задумываясь над текстом. Для Броды это такой же шок, как и для Сэм. В отличие от блондинки, девушка не навещала старика после смерти: какая-то непонятная трусость съедала изнутри. А еще воровка боялась предстоящих похорон, потому что тогда все закончится. Окончательно и бесповоротно. Для Гретты смерть значила фатальную ошибку, которую она допустила, привязавшись к семье Джонс. — Боже, как я хочу вернуться на месяц назад, — Саманта опустила голову, не сдерживая громких всхлипов. Это чертовски больно. — Знаешь, когда люди говорят, что им жаль умершего, в большинстве случаев это ложь. Гнусная ложь, — влажный взгляд опустился на рыдающую модель, и брюнетка ощутила, как что-то в животе болезненно рухнуло вниз. Перехватывая дыхание. — Он любил тебя любой, Сэм. Джонс вздрогнула как от пощечины и забилась в истерике, ломая ногти о стол, теряя рассудок, когда перед глазами уже стоит только кромешная тьма, и хочется вгрызться в собственное горло и расплескать теплую кровь. — Прости, я не хотела, — голос мелко дрожит, а горло сковывают спазмы. — Какой была твоя семья, Гретта? Взгляд вновь натыкается на стену и потухает, стремительно, что кажется, будто блики в глазах полностью исчезли. Так смотрят бездушные куклы. Так смотрят те, кому не хочется вспоминать прошлое, которое голодным зверем скребет изнутри. — Какой, говоришь?.. Слабое свечение экрана ноутбука окрашивало лицо Каина в серо-голубой оттенок. Словно мертвец. Глаза неотрывно бегали по строкам, впитывая текст — досье на девчонку. — М-м, да я погляжу, что по ее биографии можно снимать фильм в жанре драма, — Скотт перекатился на спину, верх тормашками разглядывая поедающего чипсы Фрэнка. — Да, мне особо понравился момент с мачехой: редко встретишь женщину, готовую принять чужого ребенка. — Но которая в конце всё равно избавляется от нерадивого чада. Руки мелко подрагивали, выдавая волнение Гретты с головой, потому что ее секреты всегда оставались только ее. А сейчас измученная Саманта задала провокационный вопрос, рискуя быть посланной, но... — Свою мать я не помню отчетливо, она ушла от нас. И больше мы не пересекались. Никогда, — облокотившись на стену, воровка подтянула вытянутую ногу и спешно продолжила, замечая приоткрытый рот блондинки. — Нет, я вряд ли смогу ей простить этот поступок, но, по крайней мере, мама была одним из светлых моих воспоминаний. — Она оставила что-то после себя? — Кулон, — слова сорвались с губ раньше, чем пришло понимание, и рука на автомате потянулась к шее. Пусто. На шее было предательски пусто, и воспоминания ярким месивом всполошились в голове, вибрируя и расползаясь по телу практически раздирающими импульсами. Чертов. Белобрысый. Ублюдок. Он сорвал украшение, неоднократно пытался свернуть ей шею, в придачу поглумился с ней в переулке. Сдохнисдохнисдохни. — Ты чего? — светло-голубые глаза Джонс пронзительно глядели на девушку, словно пытаясь пробить и без того истончавшуюся броню. — Забудь. После отец привел домой другую женщину, в принципе с ней проблем не было, хотя доверять поначалу ей было сложно. Подарки, внимание, прощались капризы — было все, но и одновременно ничего. Это сложно объяснить. А затем они поженились, просто расписались в церквушки: денег особо не было. — Было обидно или что-то в этом роде? — М-м, возможно. Я не помню, — ложь ядовитым потоком сквозила в словах, и это почти привычка. Слишком глубоко копнула Сэм. — А что дальше? Горький чай обжог саднящее горло, и Каин поморщился, сдерживая приступ хриплого кашля. Как он и говорил: температура все-таки поднялась, тридцать семь и восемь. Ничего плохого, потому что так было и раньше, если бы не одно но. Наглое «но», сидящее на его диване и заискивающе подергивающее бровями. — Хм, думаешь, она ненавидела своего сводного братца? Как никак, но он стал той точкой невозврата, когда Жан и Ева приняли это решение. Насмешливая ухмылка тронула губы, вызывая ответную реакцию у Фрэнка. Они поняли друг друга без слов. — Я бы ненавидел того, по чьей вине «сломалась» бы моя счастливая жизнь. Детские приюты — места, где из детей делают зверей. Так что думаю, девчонка искренне желает ему сдохнуть где-нибудь в подворотне. В смежной с залом кухне раздавались глухие порыкивания трех очаровательных доберманов. Трех доберманов, чьи пасти скоро отведают мягкую человеческую плоть. Она слишком отчетливо помнила лицо маленького Оскара, которому было не более трех-четырех дней от роду. Она до сих пор видит эти яркие голубые глаза новорожденного ребенка, которые спустя время потемнеют до почти черных. Слышит задорный смех и оглушающий плач. И ненавидит. Потому что тогда образ доброй мачехи рассыпался карточным домиком, оставаясь на руках лишь холодным пеплом. Тогда ласковые и нежные слова перестали существовать, и появились ядовитые замечания и болезненные упреки, которыми осыпали маленькую и слабую Гретту практически ежедневно. Ведь Оскар всего лишь малыш, и ему необходимо все внимание. Ранить ребенка легко, слепить из него ненавидящего всех зверька — просто, а вернуть веру во что-то хорошее сродни попытки облизать собственный локоть. Бес-по-лез-но. — Рождение младшего брата. Недолгая семейная жизнь, и жестокая реалия в виде детского приюта под предлогом нехватки средств. Сердце бешено рвалось в груди, с болезненным хрустом ломая грудину. В носу противно начало свербеть, и воровка зажмурила глаза, сжимая зубы. Потому что слезы детской обиды застилали глаза, и мир вокруг поплыл, размывая серые краски в почти черные. Такие же, как и ненавистного сводного брата. Боже, как я его ненавижу-ненавижу-ненавижу... — Вот так отдать и забыть? Они хотя бы навещали тебя? — взгляд Саманты наполнялся сочувствием и горечью, и это действовало как красная тряпка на быка. «Не хочу казаться жалкой. Не хочу казаться жалкой. Не хочу...» — невидимые молоточки наносили один удар за другим по вискам, пуская ток по венам. — Я не видела семью где-то тринадцать лет. Да и желания встретиться нет. Сиденье автомобиля холодило голую кожу ног, да и работающий кондиционер не приносил должного тепла. Словно все решило покрыться коркой льда. Внимательно наблюдая за отцом через зеркало заднего вида, Гретта ловила печальный взгляд отца и напряженную линию губ, как будто он боролся с собой. — Скажи, куда мы едем, пап? Папа. Мужчина горько усмехнулся, плотнее сжимая руль и борясь с желанием повернуть назад. Потому что непрошеные слезы застилали глаза, и Жан готов был врезаться в ближайший столб, лишь бы избавится от сосущего чувства под ложечкой. Дети — самые искренние существа. Он всегда это знал. Самые жестокие люди — это дети. Так говорили все его знакомые, потому что восприятия хорошего и плохого у них еще не сформировалось. Потому что нет отчета в совершенных поступках. Потому что ими можно вертеть, точно куклами. — Папа?.. — Гретель, я слежу за дорогой, поэтому, будь добра, не спрашивай меня ни о чём! — испуганный взгляд ребенка и прижатые к голове ладони переполнили чашу терпения. Кто же знал, что это его точка невозврата. Автомобиль заворачивает и через несколько метров останавливается. В этот же момент сердце пропускает ход у обоих. Грудь болезненно разрывает, и Жан в отчаяние вцепляется в кофту. И не смотрит на дочь. Потому что дрожащие губы и влажные глаза говорят за себя: она почти поняла, что это своеобразный конец. Я плохой отец — так думает мужчина. Что происходит, папочка — хаотичный поток мыслей прерывает открывающаяся дверь старой тойоты. — Давай руку, зайчонок. Впереди стоит немолодая женщина и тепло улыбается, протягивая сухие руки к Гретте. А папа прячет глаза, слабыми толчками подгоняет идти дальше, не обращая внимания на крепкий захват его куртки. Воздух со свистом вырывается из легких, и девочка срывает связки, выкрикивая одно слово, когда понимает, что больше не чувствует отцовского тепла. Когда чужая женщина обхватывает ее тело, извивающееся в последних попытках удержать на месте хрупкую надежду счастья. «Папа!» Шаг. «Пожалуйста!» Прости-меня-за-все-Гретель. «Не уходи!» Мужчина не оборачивается, не пытается что-то произнести, просто открывает дверь и садится за руль. Страх сковывает все тело, и он боится посмотреть в глаза дочери, потому что видеть понимание его предательства невыносимо. Когда автомобиль скрывается за поворотом, Гретта обмякает и пустым взглядом утыкается в мокрый асфальт. Это чертовски больно, и больше этого чувствовать она не хочет. Папа не вернулся за ней на следующий день. И через неделю тоже. Спустя месяц Гретель поняла, что в тот день она последний раз видела своего отца. Больше говорить не хотелось, и девушка молча встала с насиженного места, направляясь к выходу. Хватит. Брода устрашающе ухмыльнулась: так и до коллективного самоубийства недалеко. Впрочем, экспрессивная натура Саманты готова была проснуться в любой момент, а в таком неадекватном состоянии она, действительно, могла покончить с собой. Шерридон Джонс был для своей дочери всем, чем только можно было представить. А завтра его вынесут ногами вперед и погребут под двухметровым слоем земли в присутствии знакомых и незнакомых людей, некоторые из которых, Гретта была уверена, начнут потешаться над сломленной блондинкой. И дело не в том, что Саманту ненавидели, просто грязная натура в любом случае возьмет верх. — До завтра. Закрыть за собой дверь. Сползти вниз, пряча глаза от посторонних наблюдателей, коих даже не наблюдалось на лестничном пролете. И зареветь, отчаянно, горько и больно, так, что голова идет кругом, а внутри все разрывается, собирается и вновь по гребаному очередному кругу разбивается. В голове вспыхивает: она и в правду чертова мазохистка, потому что получает от этого извращенное удовольствие. Нездоровое восприятие действительности, искаженная реальность, и это, чтоб его, выносит похлеще крепкого алкоголя и некачественного курева. Когда Гретта приходит в себя, дом Джонс остается далеко позади. Пальцы тянутся к дальнему карману, вытаскивая способ отвлечься от всего. Пламя на зажигалке горит ярко и слепит мокрые глаза, и девушка завораживающе смотрит, как огонь покачивается под порывами ветра. Стоит зажечь сигарету, как воровка затягивается, ощущая горький привкус табака. «По крайней мере, не все было так плохо... первые месяцы», — сизый дым въедается в кожу, и Брода хочет полностью пропитаться этим мерзким запахом, лишь бы вывести назойливый аромат лекарств старика. — Хей, а твои родители специально дали тебе такое странное имя? — Гретель забилась в дальний угол комнаты, соорудив баррикаду из множества карандашей и фломастеров. Искренне надеясь, что кто-нибудь из этих мелких гаденышей свернет себе шею при падении. «Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу», — легким движением красный фломастер скользил по бумаге, выводя буквы. — Как в сказке братьев Гримм, где Ганзеля и Гретель родители отвели в лес, чтобы те скончались. Мило, не правда ли? Пластмасса жалобно хрустнула, и алые чернила окрасили светлую кожу крупными брызгами, словно кровь выпустили из артерии. Поднимаясь нарочито медленно, девочка держалась руками за голову, трясясь в истерическом припадке. Как. Же. Они. Меня. Бесят. Пустой взгляд наткнулся на ораву смеющихся детей — ребята в ужасе отшатнулись, теряя напускную агрессию. Подавив рвущийся наружу смех — похожий на хрип, — Брода развернулась и, подцепив два листка бумаги и новый фломастер, бросилась прочь из комнаты, надеясь укрыться в каком-нибудь уединенным месте. Там, где ее даже не подумают искать. Впрочем, как будто за ней придут. Щеки саднило от слез, и голова начинала наливаться тяжестью, от которой болезненно пульсировали виски. Всхлипнув, девочка обхватила себя руками и заревела в голос. Словно напуганный зверек, она дичилась всех в этом богом проклятом месте, забивались в самые неожиданные места и проводила там сутки, изредка вылезая, чтобы поесть и справить нужду. — Эй, вылезай, здесь опасно находится! Если зацепишься за какой-нибудь провод, то на тебя аппаратура упадет или током ударит, — мальчишеский голос эхом отразился от стен, а шаги незнакомца стали отчетливее слышны. «Не приближайся, пожалуйста». Гретель внимательно наблюдала, как передвигаются ноги ребенка, потому что тот впритык подобрался к ней. Темно-зеленые глаза неотрывно следили за чужими движениями, а в легких адски пекло, потому что воздуха катастрофически не хватало: один вдох — и она выдаст свое местоположение. Дернувшись, Брода стиснула зубы и замерла: провод, который она задела, словно извивающаяся змея, задвигался, передавая свою вибрацию самой девочке. — Нашел! Перед лицом тут же возникла темная макушка, и Гретта выставила вперед ладони — не подходи. Мальчик вскинул брови и нелепо взъерошил отросшие волосы. — Уходи, пожалуйста... — Если ты предпочитаешь избегать остальных детей, то я могу показать тебе одно неплохое место, — незнакомец протянул ладонь и выжидающе уставился на Гретель. Вдохнув, Брода смущенно сжала ажурный край юбки и неловко заерзала по уже мятым листам. Вполне дружелюбное отношение мальчишки к ней казалось странным, даже мистическим, но желание понежиться в тишине и обзавестись — а если он обманывает? — хотя бы одним другом встало выше обещания держаться подальше от этих мерзких гаденышей. Схватив фломастер и бумагу, Гретта поползла вперед, стараясь не удариться головой о стол, под которым она пряталась. — Зачем ты все это делаешь? — Одиночество никого еще не сделало счастливым, — произнесенные слова четко отпечатались в мозгу, словно выжженные в коре полушарий. Темно-карие глаза с ярким голубым неровным пятнышком тускло поблескивали в свете работающих мониторов. Удивленно сглотнув, Гретель поднесла руку к лицу мальчика, осторожно дотрагиваясь до сомкнувшихся век. Ресницы слабо подрагивали, а щеки подернулись румянцем. — Красиво... — завороженно выдохнула Брода и пальцами невесомо убрала прядь волос с лица. — У тебя еще и ресницы длинные. — Мое имя — Марсель, и я хочу стать твоим другом. Выдыхая струю серого дыма, воровка покачивается и крепко сжимает сигарету у основания: фильтр рвется под натиском зубов, а на языке оседают комковатые кусочки ваты. Это так отвратительно, что недокуренная сигарета летит на асфальт, и девушка даже не удосуживается потушить — грозовые тучи, нависшие над городом, сделают эту работу за нее. Неровно отбивающее ритм сердце таранит грудную клетку, и Гретте кажется, что еще немного и голова пойдет кругом. Марсель. Дрожь пробивает тело, а свой голос уже совсем не свой, и влажные глаза намокают сильнее. Боже, они так давно не виделись, так много не узнали друг о друге. И внутри от этого клокочет столько чувств, что шквал эмоций пеленой застилает все проблемы, возникшее за последние недели две. Пальцы отыскивают в битком набитых карманах мобильный, и экран смартфона загорается, стоит только включить давно выключенное средство связи. Яркое свечение слепит глаза, но Брода быстро набирает пин-код, сбиваясь и повторяя процедуру по второму кругу. Понятия не имея, зачем она это делает, Гретта практически вслепую хочет набрать какое-то глупое текстовое сообщение Саманте, не несущее в себе абсолютно никакого смысла, но выплывшая иконка останавливает порхающие над экраном пальцы. Одно входящее сообщение. «Привет, это Марсель. Мы встретились с тобой в парке, помнишь? Надеюсь, что да. Прости, я понимаю, что ты сейчас пребываешь в недоумении, откуда у меня твой номер телефона, и, возможно, подумываешь обратиться в полицию, однако прошу тебя дочитать это сообщение до конца. Я не решился сказать это в парке, поэтому собираюсь написать об этом сейчас. Мы с тобой действительно знакомы, и то, что сказал, будто бы ты напоминаешь одну мою знакомую, обыкновенная ложь, Гретель. И я очень рад, что наконец-то нам удалось встретиться. Мне хочется надеяться, что ты помнишь детский дом, куда тебя привез твой отец, помнишь того плюшевого енота, которого я тебе подарил. А помнишь, как ты подпалила себе волосы, а мне потом пришлось тебя стричь? Да уж, хорошие были времена! Но самое смешное было то, как ты три месяца подряд клала себе под подушку трусы в горошек, в которых тебя привезли в „обитель мелких гаденышей“. Милая смешная Гретель, ответь мне, пожалуйста, если ты меня вспомнила!» Сообщение отправлено два дня назад. Бровь нервно вздернулась к верху, а слезы в глазах ушли на нет, несмотря даже на умилительность всего сообщения. Он. До сих пор. Помнит. Эти. Чертовы. Трусы. В горошек. Воровке приходилось краснеть из-за каких-то смущающих вещей прежде, но эту тайну она собиралась похоронить с собой. Холила и лелеяла, чтобы никто не прознал об этом стыде. И, видимо, страх и угрозы, которые Гретта пыталась внушить Марселю, исчерпали себя, раз он откровенно издевается, лишний раз напоминая о трусах в горошек. В красный, мать его, горошек — в глазах до сих пор стояла картинка, где Брода бережно складывала предмет нижнего белья и аккуратно клала под подушку. В ее возрасте дети запихивали туда выпавшие молочные зубы, а она — трусы. Маразм, да и только. *** Алые губы растянулись в легкой усмешке, и женщина швырнула толстую папку на стол, отчего та стукнулась с громким хлопком о поверхность. Встряхнув светлые волосы, Хлоя изогнулась в спине и закинула ногу на ногу, метнув в сторону Уильяма насмешливый взгляд. — Ты узнала что-нибудь у Себастьяна? — Ладжер откинулся на кресло, отодвинувшись от Пайтон. — Нет, хотя я его спонсор, но мне он так ничего и не сказал насчет того, куда делись мои деньги. — Бывший спонсор, я ведь прав? Кокетливо улыбнувшись, блондинка неопределенно пожала плечами, в очередной раз убеждая мужчину, что с ней ни в чем нельзя быть уверенным до конца. Спонсирует одну фирму, а с начальником соперничавшей ведет интрижку. Причем, ведет миссис Пайтон, хотя давно пора вернуть себе девичью фамилию, раз разводится, двойную игру около двух месяцев. — Кстати, Себастьян не обратился и не собирается обращаться в правоохранительные органы. Не знаю, чем он руководствуется, но без жертв не обошлось, — Хлоя прикусила губу, внимательно вчитываюсь в какой-то отчет, который она схватила с намерением хоть как-то развлечь себя. — Серьезно, Уилл? Все это давным-давно изобретено ITI, только деньги и время теряешь на этом продукте. — И какие мотивы им двигают, позволь спросить? — замечание насчет зря потраченных средств Ладжер пропустил мимо ушей. — Три причины, — согнув первый палец, женщина начала перечислять, — потеря лидирующего места на рынке технологий, уход ценных кадров, так как, если информация всплывет на поверхность, работать никто не станет, и ты. Уильям Ладжер понимающе ухмыляется и еле сдерживается, чтобы не поаплодировать догадливому Тейлору. И даже взгляд Хлои, который говорит: господи, идиот, сделай лицо попроще, — абсолютно не волнует мужчину. Уильяму Ладжеру кажется, что все сотрудники IT International немного растеряны и выбиты из колеи. А еще ему кажется, что за это стоит выпить, однозначно. — Кто бы мы мог подумать, что он считает меня виноватым во всем этом, — витающий в воздухе аромат духов Пайтон раздражает рецепторы носа и одновременно с этим нравится Уиллу. Он тяжелый, вязкий, и его бывает слишком много, но отчего-то другой запах, глава BlockOut уверен, женщине не подойдет. Хлоя Пайтон обычный человек, поэтому моральных ценностей для нее не существует — так она оправдывает все свои действия. Хлое Пайтон жаль Себастьяна как человека, и, возможно, совесть внутри нее впивается в плоть, вырывая с кусками душу. Хлоя Пайтон сотрудничает с Уильямом, но это совершенно не значит, что он ей нравится. Это также не значит, что ей, возможно-может-быть-определенно-абсолютно-точно, хочется с ним переспать. Самой Хлое кажется, что это все вообще ничего не значит. А еще ей кажется, что она самую малость запуталась. — Было бы логично. В конце концов, только ты так отчаянно хотел насолить Себастьяну. Я надеюсь, что ты не настолько сумасшедший, каким хочешь себя сейчас показать, ведь так, Уильям? — светлые брови взлетают, и блондинка нервно вскакивает, роняя какие-то документы, и с ужасом смотрит на вальяжно развалившегося Ладжера, который отводит блестящий взгляд и улыбается, улыбается, чтоб его, словно тронутый. В такие моменты мужчине особенно нравится Хлоя, испуганная, шокированная, но от этого не менее сексуальная. В голове щелкает, и мысль раскаленным металлом обжигает сознание: он сдал себя с потрохами. И каким ничтожным образом? Позволить эмоциям взять верх в самый неподходящий момент. Хорошее настроение, как песок сквозь пальцы, стекает к отметке «нуль», и губы складываются в тонкую напряженную линию. — Не хочется тебя расстраивать, но Тейлор прав. Несколько секунд, в течение которых миссис Пайтон молчит и немигающе сверлит стену, длятся бесконечно медленно, и мужчине кажется, что он даже видит, как в светлой голове крутятся шестеренки с одной целью — найти правильное решение. Голос, глухой, тягучий, словно липкая патока, вибрирует, а сама Хлоя чувствует, как кровь внутри вен заменяется битым стеклом и раздирает тело изнутри: — Информация у тебя? С языка срывается пара нелестных слов, и женщина понимает: план Ладжера с треском провалился. Потому что видит, как напряженно сжимают пальцы ткань пиджака и каким неудовлетворенным выглядит сам Уилл. — Нет, какой-то умник также подослал своего человека, и, как видишь, он оказался более удачливым. Правда, жесткий диск с данными уже не у той паршивки, поэтому ситуация «немного» вышла из-под контроля. — Девушка? Выяснили, кто она? — блондинка заправила выбившуюся прядь за ухо, возвращаясь обратно на стол, присаживаясь стянутыми в узкую юбку бедрами на самый край. Уильям крутит между пальцами перьевую ручку — подарок кого-то из сотрудников на юбилей — и пронзительно смотрит Хлое в глаза. Уже сейчас, вглядываясь в светлую радужку, брюнет внутренне содрогается от смеха, в них плескается глубокое, почти ненормальное неравнодушие. Ты понимаешь, что так просто я тебя теперь не отпущу, голос раскаленным кнутом бьет плоть под воспаленной кожей. И Пайтон вскидывает светлые брови, как-то глумливо возвышаясь над ним, растягивает сочные алые губы в предвкушающей и немного... циничной улыбке. — Оу, об этом тебе лучше спросить у Каина, — мужчина хмыкнул и продвинулся ближе к столу, окидывая возможного будущего спонсора чувственным взглядом. — Я позже тебя с ним познакомлю. Знакома с компанией Original Enterprises? Так вот, эту паршивку видели с вице-президентом OE. Лжешь, хочется выкрикнуть, но связки скручивает, и женщина давится кашлем. Вице-президент, по крайней мере, которого она много раз видела на различных встречах, внушал вид чрезмерно спокойного, правильного и скучного человека. Папенькин сынок, коим его окрестила сама Хлоя, не смог бы пойти на столь отважный и в какой-то степени безумный шаг, даже по приказу своего отца, Кристофера Ганзы. Его совесть была чем-то непостижимым, тяжелым и абсолютно ненужным, опять же, по мнению миссис Пайтон. Так что скорее воровка могла оказаться его знакомой-подругой-девушкой, кем угодно, только не посланным наемником. — Это, конечно, все очень интересно, Уилл, но мне сложно поверить, что этот мальчик мог пойти на такой отчаянный шаг. Марсель не такой, — у Хлои не было собственных детей, но проникнуться материнской, но весьма своеобразной любовью к младшему Ганзе она уже успела. Хотя сама не понимала, почему она и почему к нему. Как никак, встречались редко, да и толком не общались: могли перекинуться парочкой дежурных фраз, не более. Не то, чтобы Ладжер совсем чуть-чуть приревновал блондинку к маленькому, совсем зеленому сопляку; да и не то, чтобы это как-то полоснуло по его гордости. Это даже не разлилось едкой желчью где-то в районе печени, да это вообще никак на нем не сказалось. Он мог бы так сказать, если бы в глазах Хлои не читалось такая самоуверенная уверенность. Сам Уильям с таким же успехом мог... И вот тут, пожалуй, мужчина честно признался сам себе, что на такой провокационный взгляд ответить ему ничем. Ну ладно, миссис Пайтон, счет 1:0 в вашу пользу. — Вау, чтобы сама Хлоя Пайтон да и переживала за какого-то мальчишку... Я поражен, — а голос насквозь сквозит раздражением с одной целью — ядовитой стрелой впиться под кожу, разнося теплыми волнами жгучие спазмы боли. — Впрочем, не переживай, я уже отдал распоряжение разузнать об этой девице больше. Боже, это так мило, что женщина неосознанно тянется к лицу собеседника и выдыхает струю чертовски горячего, и жаркого, и влажного воздуха прямо в приоткрытый рот: — Вау, — передразнить такой же интонацией неожидавшего подобного действия главу BlockOut, — а ты собственник, мой милый Уилл. Так хочется выплюнуть что-нибудь скользкое и липкое, что язык тянет и покалывает. Господи, Хлоя, тебя, и правда, бывает слишком много. Невесомыми касаниями пройтись по мягкой коже ног, от тонких щиколоток до острых коленей; наткнуться на ткань юбки и выдохнуть с неподдельным разочарованием. Взгляд глаза в глаза, и мужчина почему-то думает, что неплохо было бы завалить блондинку на этот стол и оттрахать так, чтобы древесина жалобно скрипела под их телами, а миссис Пайтон срывала глотку и билась в сладких конвульсиях, не успевая отходить от накатывающих оргазмов. Томно облизав верхнюю губу — чтобы он видел, как медленно и тягуче скользит ее язык по мягкой плоти, чтобы почувствовал дрожь, сковывающую все его тело, — спонсор раздвигает ноги и позволяет мужским рукам задрать юбку. Влажные губы все еще поблескивают от слюны, и это щелкает в голове шальным сигналом. С каждым открывающимся фрагментом кожи Хлоя задыхается и затравленно дышит, потому что даже легкие прикосновения, ей кажется, разрывают раскаленные узлы нервов, поселяют в душе ураган, сметающий все: мысли, чувства, принципы — и оставляющий одно голое желание. И это до одури хорошо, что еще немного, и она подсядет на это — станет ебнутой на всю голову наркоманкой. Собственный смех кажется слишком задыхающимся, но Ладжер не может остановить его и сквозь пелену осматривает подрагивающую женщину. Когда руки ощущают теплую и нежную кожу бедер, когда пальцы натыкаются на кружево трусов, самообладание катится к чертям, и останавливать это сумасшествие не хочет ни Уилл, ни Пайтон. Хлоя думает, что в собственном теле немного тесно, и одновременно с этим пытается свести на минимум контакт между телами, потому что кожу неимоверно печет и все эмоции плавятся под чужими пальцами. — Мне, — глухое мычание в собственную ладонь, и Уильям жадно ловит каждый звук из этого сочного рта, — нужно... Мне тоже нужно, очень нужно в тебя, думает мужчина, сжимая в руках мягкое тело. Выталкивая из легких воздух, блондинка обхватывает длинными ногами Ладжера и прижимает его к себе, призывно потираясь влажными трусами о брюки. И выгибаясь, выгибаясь так, что, кажется, будто хруст костей слышится далеко за пределами душного кабинета. Сердце стучит ровно, но от того не менее громко, набатом пульсируя в области гортани. Когда расстояние между губами сокращается, а воздух перекатывается изо рта в рот, щелкает замок на двери, и та с хлопком отправляется ближе знакомиться со стеной. Мужчина поднимает возбужденный взгляд и мысленно желает ему сдохнуть. Еще и еще, пока этот сукин сын не научится стучаться и находить подходящий момент. — Презервативы есть или мне великодушно поделиться? — зеленые глаза впиваются в взбешенное лицо «начальника», и с губ срывается едкий свист. — Шел бы ты на хрен, Каин. Скотт задушевно смеется, хватаясь рукой за живот, и еле сдерживается, чтобы не ответить на это почти милое высказывание вполне однозначным жестом — среднем пальцем. Внимание привлекает дернувшаяся женщина, и мужчина мысленно усмехается, представляя, в каком шоке она сейчас находится, и добивает. По-моему, это сейчас собиралась сделать твоя подружка. Хлоя ощущает себя чертовски паршиво: ей кажется, будто ее окатили кипятком, потому что взгляд Каина прожигает броню и разъедает все внутри. А еще у Пайтон складывается впечатление, словно ее поставили в один уровень со шлюхами, практически профессионально утопили в грязи. Ей хочется выкрикнуть что-нибудь обидное, она уже открывает рот, как глаза натыкаются на лицо блондина, и фраза ржавым крюком застревает в глотке. Он смотрит на спонсоршу так, как смотрят родители на маленьких несмышленых детей, смотрит не более семи секунд — Хлоя засекает — и отворачивается, словно она — самое грязное что есть в этом мире. — Я, конечно, могу и подождать, пока вы закончите, но мне кажется, что вы уже закончили, — наемник садится напротив Уильяма и подпирает подбородок ладонью. Глава BlockOut хочет еще раз послать Скотта пойти на хрен, но вырвавшаяся из его объятий Пайтон вылетает разъяренной львицей из кабинета, хлопая дверью, отчего брюнет разочарованно стукает кулаком по столу и опять желает кое-кому сдохнуть. — Ну и зачем ты пришел? — Ты хотел поговорить, знал бы, либо не пришел, либо камеру прихватил бы! — Каин натурально удивляется и корчит такое лицо, что, кроме омерзения, Ладжер ничего не испытывает. А разговор, и правда, вылетел у него из головы. Мужчине в какой-то мере жаль Уилла, но паскудное желание испортить что-то скребет изнутри, и бороться с ним Скотт определенно не хочет. — Мне необходимо, чтобы ты пробрался в главный офис Original Enterprises и поискал информацию у них. Сейчас у нас несколько целей, которых мы должны добиться: забрать данные о новом продукте; избавиться от той паршивки; и выйти на первое место, — голосовые связки вибрировали, а стояк в штанах совсем немного мешал связно мыслить. И говорить. Да и насмешливый взгляд этого светловолосого ублюдка так и кричал: неудачник. — Кстати, ты ведь еще не избавился от нее, так ведь? Закатил глаза, отворачивая лицо от «начальника». Каина это раздражало: раздражало давление Ладжера, которого трясло всякий раз, когда он слышал, что эта херова девка все еще дышит; раздражала паранормальная заинтересованность Фрэнка в этом деле, а еще больше раздражал его взгляд, стоило сболтнуть чего-то о ней. Но апогеем всего цирка стало собственное желание глумиться все дольше и дольше, глубже и глубже, пока маленькая Гретта не заревет и не закричит от его нападок. — Ты дал мне ровно два месяца, так что в это время я могу изгаляться так, как желаю нужным. И почему ему так везет на психопатов? Каждый божий раз Уильям задавался сем вопросом, стоило ему и Скотту пересечься. И дело не в том, что оба не умели уступать, просто вспыхивающий нрав блондина глава BlockOut не понимал и не хотел понимать. Это слишком напряжно, чтобы тратить и без того не восстанавливающиеся нервы. — В общем, ты меня понял, поэтому уноси свою задницу и не приближайся к моему кабинету хотя бы в течение недели! — пальцы все еще ощущали тепло нежной кожи миссис Пайтон, и именно по этой причине член в штанах продолжал болезненно пульсировать, всякий раз отвлекая внимание брюнета. Хмыкнув, наемник молча поднялся с кресла, неторопливо ступая к двери, точно специально окончательно выводя из себя Уилла. Рука замерла в нескольких дюймах от ручки, а голова китайским болванчиком откинулась назад, словно и вовсе не связана с телом: — Ты ведь сейчас подумываешь передернуть, когда я уйду, да? — тело вмиг напряглось, а глаза подозрительно сощурились, впиваясь в фигуру напротив. Молча соглашаясь с его словами, чтоб его. — Озабоченный ублюдок со спермой в венах, вместо крови. Наглая ухмылка — сдохни, тварь белобрысая. В такие моменты Уильяму Ладжеру хотелось затянуть петлю на шее и безбожно сдохнуть. *** Для кого-то семейный ужин был отличным способом провести время с родными, поговорить о каких-то мелочах и просто насладиться теплой атмосферой домашнего уюта. Для кого угодно, только не для Луки Тейлора, потому что каждый раз все заканчивалось упреками о его «раздолбайском» характере и нежелании становиться адекватным взрослым человеком, похожим на сестру. Каждый ебаный завтрак-обед-ужин отец говорил, как он гордится Беатой. Честное слово, он лучше бы сходил с однокурсницей в кино на вечерний сеанс или же, на крайний случай, порубился в приставку. — Лука, пожалуйста, расставь бокалы, а я пока мясо проверю! — голос сестры звонким скрежетом полоснул, долетая сквозь наушники. Закатив глаза, парень нарочито медленно поднялся, аккуратно сложил длинные провода и не спеша прошествовал на кухню. Игнорируя мельтешащую перед носом Беату. Знал бы отец, какая на самом деле его любимая дочь, уж точно не ее выбрал наследницей компании. Наследница компании. Не то чтобы ему так необходимо было сесть в главное кресло, просто младший Тейлор не понимал одну простую вещь: какого хрена он выбрал не его?! Он — мужчина, будущий глава семьи и ее кормилец, а Беата — женщина, так что ее удел торчать на кухне и варить супы. Хотя кого он обманывает? Он действительно хочет стать во главе, он действительно больше этого заслуживает. — Не те бокалы, идиот, — девушка потерла переносицу и уничтожающе посмотрела на брата, указывая тонким пальцем на полку выше, — матовые с золотым ободом. Как же его это бесит. — Да какая разница? От этого вкус не испортится, — боже, заткните этой курице клюв, иначе еще секунда и вся накопившаяся за несколько дней агрессия выплеснется на ее очаровательную головушку. — Заткнись, серьезно, или хотя бы убавь пару октав! Лука усмехается, представляя, как краснеют уши сестры от возмущения, как раздуваются тонкие ноздри. Он даже чувствует вибрацию от ее тела и берет не те бокалы, собирается надеть не ту футболку и будет вести себя не так как надо. Иногда парню кажется, что он весь какой-то не такой. Конечно, опять же по мнению старшей сестрицы. Нести ответственность за других проблематично — Беата это знает, поэтому ни-ког-да Себастьян не позволит семейном бизнесу скатится к низам; поэтому Луке нечего делать в компании, по крайней мере, на месте начальника. И не потому что она якобы не любит своего брата, просто Лука слишком... Ребенок. Импульсивный, открытый, сам себе господин. — Делай что хочешь, — выдох получается каким-то обреченным. — И все-таки переоденься: пятно на футболке отчетливо видно даже с большого расстояния. Колкие слова приятно чешут язык, и еще одно крохотное мгновение — какая-то жалкая секунда, — как Лука выплюнет их прямо сестрице в лицо, глядя в широко распахнутые глаза. Рука мисс Тейлор ерошит черную макушку и отвешивает неслабый подзатыльник, отчего изо рта вырывается шипение. Тр-р-р. «Вау, папочка, ты даже не опоздал». Положить вот тако-ой хрен на них всех и свалить к чертям куда-нибудь. Хочется. — Ты мог бы и встретить меня. — Никак не мог определиться: какие фужеры нам ставить на стол, — улыбка получается широкой, убедительной и приторно сладкой, отчего сводит зубы и хочется помассировать себе челюсть. Мужчина глухо смеется, расслабляет галстук, кидая темный пиджак на спинку стула. Лука ежится, когда замечает, какие глубокие морщины испещряют лицо Себастьяна, и, возможно, ему совсем немного становится стыдно за свое поведение. Пальцы сжимают хрустальные ножки с такой силой, что кожа натягивается, становясь кипельно белой. Почти прозрачной. Ему есть за что просить прощение. И даже — он не хочет в это верить — Беата не такая мерзкая, какой на самом деле он. Эгоист. Бешено, словно в голове творится настоящая бойня, бьется сердце, а в голове — пусто. Горячее прикосновение отрезвляет, и взгляд приковывается к лицу девушки. Она смотрит обеспокоенно, а глаза так и кричат: все в порядке, расскажи. О, Беата, ни черта не в порядке. Губ касается вымученная улыбка, и кусок сочного мясо застревает глубоко в глотке, до тошноты и желания выблевать все внутренности. — Если что-то случилось, расскажи, — как будто вы будете слушать. — Я думаю, это смешно: ты вегетарианка, но чудесно готовишь мясные блюда, — собственный голос дрожит, и кажется, что сейчас истерика накроет с головой. Как цунами в две тысячи четвертом или две тысячи пятом, он уже точно не вспомнит. — Ты серьезно оставишь ITI ей? Прорвалось. Оглушающий удар столовых приборов о тарелки стал последним, что прозвучало в комнате. Глубоко внутри закипает душераздирающий вопль, но Лука смотрит отцу в глаза прямо, четко, улыбаясь самым краешком губ. А ведь это не так страшно, как казалось сначала. — Абсолютно серьезно, — старший Тейлор кладет подбородок на сцепленные в замок руки, и сейчас никому не до шуток. — Да почему, блять? Бокал с вином летит на паркет. Разбиваясь тысячами осколками. Так красиво, что парень даже забылся. Всего на мгновение. — Хотя бы потому, что твоя импульсивная натура только навредит компании. Не вижу, чтобы ты холил и лелеял ювелирный магазин, который я специально для тебя выкупил и тебе же подарил. Кажется, что внутри лопнул мерзкий сгусток, пуская по венам гной. — А знаете что? Идите вы все на хрен, — уходит, не оборачиваясь. «Бабушка была права: ты всегда видел только Беату». *** — Господи, Господи! Праведен еси Ты, и суд Твой праведен: Ты, в предвечной Своей Премудрости, положил еси предел жизни нашея... Саманта вздрагивала на каждом слове, словно она — сгусток нервов, по которому ежесекундно пилят смычком. Пилят отчаянно, зло, разрывая в усмерть тонкие струны. Это было так же больно, как вылить себе на руку несколько чашек кипятка. Бесчисленное количество убитых взглядов молча поедали свежевырытую могилу и... Рядом стоящий гроб. — Ты повелеваеши ангелу смерти изъяти от тела душу у младенца и старца, у здраваго и больнаго по несказанным и недоведомым нам судьбам Твоим... Господи, пожалуйста! Господипожалуйста. Вырывая душу из теплого тела. Почти смерть. Калейдоскоп эмоций и чувств разлетелся к хренам, пуская по венам жидкий яд. Взгляд стальным крюком впивается в темную фигуру, и губы расплываются в бесформенное нечто. Кажется, будто она сама стала бесформенным нечто. Фрэнк идет медленно, растягивая каждый шаг до невозможного, боясь любого выпада со стороны. Он не знает, зачем оделся почти официально; он не знает, зачем тащит с собой ровно двенадцать нарциссов; он не знает, зачем вообще сюда пришел. Фрэнк понимает, что еще есть время повернуть назад и бросить этот гребаный букет желтых нарциссов на чью-нибудь могилу. Еще есть, пока синие глаза не сталкиваются с блекло-голубыми: сердце делает мощный кульбит, и к горлу подкатывает легкая тошнота. Джонс всхлипывает, руша стену самообладания так стремительно и яростно, что рядом стоящая женщина — бывшая коллега отца — понимающе кивает и сжимает руку Саманты. В поддержке. И девушка благодарна, благодарна за все и всем. — Ты поражаеши его и исцеляеши, умерщвляеши в нем мертвенное и оживотворяеши безсмертное, и, яко чадолюбивый Отец... Она плачет. Она плачет. Харвуду кажется, что он никогда так быстро не пробегал такую короткую дистанцию, и какая-то щемящая нежность лавиной окунула его, стоило рукам сжать хрупкое тело и вдохнуть сладкий запах. Боже, он так скучал. Так сильно, что не верит собственным мыслям. Фрэнк думает, что доверять себе иногда опаснее, чем кому-то. Саманта думает, что сейчас это лучшее, что происходило с ней за три дня. Она утыкается носом в теплую рубашку, вдыхая его. Прячет мокрые глаза и хнычет, так по-детски, что рыжий задыхается этой-самой-нежностью и хочет оттолкнуть глупое блондинистое создание, но лишь сильнее вжимает Джонс в себя. И целует в макушку. Блять. Кажется, он тронулся рассудком. Эй, Фрэнки, очнись и посмотри: все смотрят на тебя. — Тш-ш, все хорошо. Скоро это закончится, — голос чуть хриплый. Девушка слабо кивает и подрагивающими руками обхватывает его, выдыхая почти свободно. Саманте больше не одиноко: у Саманты есть Фрэнк. Все хорошо. Все хорошо, правда. — Помилуй, Господи, помилуй взысканнаго Тобою, и, наказаннаго временно, молю Тя, не накажи лишением вечных Твоих небесных благ, но сподоби его наслаждатися ими во Царствии Твоем... Ни хрена не хорошо. Ветер крепчает, и Сэм задирает голову, когда чувствует первые капли дождя, спустя четыре секунды — на них обрушивается целый шквал воды. — Ты пришел, — шепотом. И: — Спасибо. В этот момент Фрэнку чудится, что он только что умер. Нет, серьезно, потому что это не может быть правдой, потому что все хорошо. Относительно, конечно. Мужчина отводит жалеющий взгляд от девушки, смотрит в упор на священника, которого не трогает ни погода, ни дождь. Фрэнку думается, что верующего не остановило бы дуло пистолета, смотрящие ему ровно промеж глаз. Харвуд хочет что-то сказать, но осекается и замирает. Сталкиваясь глазами с той, из-за которой Каин превращается в сплошной неадекват. Пиздецовый такой неадекват, мысленно добавляет он. Промокшее пальто, нелепая поза, словно ее сломали в нескольких местах, и невысокий рост: Гретта похожа на подбитого воробья, и рыжий абсолютно не понимает больной интерес Скотта. — Ты знаешь ее? — конечно, ты знаешь, что она ее знает, идиот. — Она мой самый близкий друг. Сглотнуть слюну, чуть не разодрать себе глотку и не захлебнуться. В ебаный очередной раз Фрэнк убеждается, что влип он по самые яйца. — Господи Боже, Спасителю наш! Ты, по вере в Тя, даровал еси прощение и отпущение грехов, даровав помилование и исцеление тридесятиосмилетнему разслабленному, егда рекл еси... Саманта смотрит куда угодно: на гостей, на могилы мертвых, задумывается, как много похоронено здесь детей, — но видит плотно закрытый гроб. Ей хочется нарушить ход процессии, сорвав дубовую крышку. Чтобы убедиться, что там действительно лежит Шерридон Джонс. Всхлип. Еще один. Господипожалуйста. Тепло чужих рук согревает продрогшие плечи, и лоб упирается в основании шеи. Успокаивает? Немного. Отрезвляет? Нет. Нарцисс скоро окажется на крышке гроба. — ...идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, и да пременятся тамо болезни и недуги его, слезы страданий и скорбей в источник радости о Дусе Святе. Аминь. Шаг. «Прощай, пап». Желтые лепестки свинцом летят вниз, прорывая завесу ливня, и с влажным шлепком ударяются о дерево. «Пап. Я люблю тебя». Фрэнк долго вглядывается в лицо брюнетки, но ничего не видит. Абсолютно. И задается вопросом: Скотт, а есть ли здесь еще что-то, что можно сломать? А после вздрагивает, не потому, что страшно, а потому что слишком неожиданно девчонка поднимает свои до охерения пустые болотные глаза и смотрит на него. Сквозь него. Скотт, здесь нечего ломать. Она последней кидает цветок, кивает Саманте, и та понимает, опуская взгляд. Что здесь происходит? Харвуду не хочется больше здесь задерживаться, потому что он думает, что еще немного, и он чокнется, пропитаясь могильной атмосферой. Саманта не реагирует, позволяя тащить себя мертвым тушканчиком, когда мужчина обхватывает бледное запястье и ведет к выходу из этого места. Фрэнк не останавливается, когда проходит мимо Гретты, лишь задевает плечом и кидает тихое, чтобы слышала только она: «Остерегайся, он шутить не любит». Джонс думает, что херовее этого в ее гребаной жизни не будет никогда. Харвуд охуевает от своей невъебической доброты и хочет напиться. Брода молча стоит на месте и, кажется, пребывает в прострации. *** Оскар пьяно хохочет, некрепко удерживая телефон возле уха, и что-то бессвязно нашептывает. Он давно перестал внятно соображать, поэтому не придает значению слов большого смысла. Кажется, дома его ждут мать и отец. Возможно, волнуются. Похуй. Ему сейчас слишком хорошо, чтобы думать о ком-то, помимо себя. Несколько цветных таблеток сделали свое грязное дело, и парень благодарен другу, который принес волшебный пакетик. — ...а потом он содрал с нее трусы, и знаешь что? — голос надрывается, и Оскар давится смехом, чувствуя, как с подбородка капает что-то скользкое. — У него, блять, не встал! Не встал на полуголую девку, которая покорно раздвинула перед ним ноги... Брода останавливается и опирается на стену, переводя дыхание. Тяжело. Даже очень. Он думает, что слишком рано ушел оттуда, потому что в крови все еще бушует наркотик, но... Похуй. Ему хорошо. — ...он либо импотент, либо педик. Абонент по ту сторону телефона говорит очередную ересь, но Оскар молчит и не дышит. Переваривая. А если он действительно немного не того оттенка? Фу, блять. Он ведь ему руку жал. Ох ты ж мать. Оскара накрывает и словно раздирает изнутри бешеным взрывом, а потом ослепляет. И вспышка такая яркая и мощная, что ему кажется, будто кто-то медленно выжигает ему глаза с садистским удовольствием. Это больно, физически от этого хочется сдохнуть, но Брода знает, дальше будет лучше. Дальше накроет так, что очнется он где-нибудь в другом конце города, а возможно, даже на границе с Соединенными Штатами. Так было один раз. Неподалеку раздается глухой лай, и парень вздрагивает, ощущая, как под кожу пробирается липкий страх, вылизывая его изнутри. С детства он ненавидел собак, старался обходить их как можно дальше, и даже на издевки своих одноклассников он клал большой и длинный. — Я отключаюсь, — пальцы быстро жмут на экран, и вызов прерывается. Надо идти. «Меня сейчас вырвет». Тринадцать секунд Оскар пускает пузыри на асфальт, дальше — заблевывает себе ботинки. Немного трезвеет. И мысли более или менее связным потоком херачат голову изнутри. Хотя бы так. На границе он не окажется. Брода поднимает воспаленный взгляд и чувствует, что только что испытал крохотную смерть, маленькую, почти незаметную, но от того не менее жуткую. Три огромных, лоснящихся пса смотрели прямо ему в глаза, скаля пасть. Отчаянный крик сковал глотку изнутри, и связки будто обожгло огнем. Не двигаясь, стараясь даже не дышать, парень жалобно скулит и хочет оказаться дома, в тепле, с теплой чашкой обжигающе горячего шоколада и у мамы под крылышком. Реальность жалит ржавым лезвием, когда одна из псин бросается вперед и сцепляет зубы на лодыжке. Вспарывая острыми клыками кожу. Оскар пинается, бьет ботинком добермана в морду и пытается ползти, но режущая боль обрушивается на ногу, и он вскрикивает. Пока остальные псины не прыгают следом и не валят его на живот. Когти прорывают ткань пальто, а клацанье вонючей пасти наводит дикий ужас. Невозможно, это просто не возможно; открыть глаза и понадеяться, что он действительно пиздецово так обдолбался, но мелкие камни царапают лицо, а запах крови дурманит и вызывает тошноту. — Хватит, пошли вон, мерзкие шавки! Когда ушной раковины касается собачье дыхание, в крови повышается количество адреналина, и парень не чувствует боли, изворачивается, словно скользкий червяк, и вызывает агрессивное рычание. Господи, Боже, как он боится. С чавкающим звуком доберман — наиболее мелкий — отрывает кусок мяса, испуганно отскакивая в сторону из-за оглушающего вопля. Оскару даже не нужно смотреть, чтобы увидеть торчащую и уже переломанную кость. Оскар просто давится слезами и всячески пытается выжить. Где-то глубоко внутри он понимает: не жилец. Кровь бьет бурым фонтаном, и все, абсолютно все приобретает насыщенно алый цвет, по крайней мере, из-за красного марева подросток перестает различать какие-либо цвета, кроме насыщенно-кровавых оттенков. — ...хватит, пожалуйста. Оскар охрип, и стоны, крики становятся жалкими и невнятными: рычание псов полностью перекрывает его собственный голос. Когда он замечает прыгающего пса, становится слишком поздно. Массивные челюсти капканом сходятся на шее, с хрустом выламывая позвонки. Глаза выкатываются, а изо рта с бульканьем вырывается пока что теплая кровь. Завтрашним утром Оскар Брода не очнется ни на конце города, ни на границе с Соединенными Штатами. Завтрашним утром тело шестнадцатилетнего подростка обнаружит пожилая женщина с собакой, маленьким шпицем. Завтрашним утром на всю школу будет греметь новость о смерти ученика, правда, никому до этого не будет особого дела, потому что Оскара Броду было не за что любить. Завтрашним утром его мать, Ева Брода, выпьет половину пачки успокоительного и, возможно, немного тронется рассудком. А главное, завтрашним утром Каин Скотт застрелит трех очаровательных доберманов, дабы скрыть так называемые «улики», и отправит три мертвых тела Цвике посылкой, скорым почерком начеркав на коробке: «Теперь мы квиты».