-I-
В страхе стояла нян-нян по имени Фудзэй перед богами, которых теперь, увидев мир Двенадцати Царств, почитала ложными. В страхе - и в печали. Какими она видела их? Враждебными. Неразумными. Страшными. Даже прежние владыки, хоть они и любили одних себя и были подчас своенравны, а нян-нян в грош не ставили, казались ей лучше этих, с их благими стремлениями. Справедливость, в своем ледяном совершенстве замершая на троне. Говорят, все чужестранцы похожи на покойников; так оно и есть: мертвая бледность, нечеловеческие глаза, волосы — как мятая солома. Страшный! Закон еще страшнее. И Власть, некогда у подножья Горы клявшаяся, что камня на камне от этого мира не останется. И Мудрость — Фудзэй и ее хорошо помнила, эти рыжие патлы сложно забыть. Слуга демона и сам почти демон, оборотень! Но страшнее других — Сражение. Потому что ему самому ничего не надо. Или — точнее — ему нужно ничто? А они смотрели на неё, как на мелкое докучное насекомое или на неразумного ребенка - с легкой усмешкой и легким раздражением. — Ты говорила, что хотела бы подать нам прошение. Мы слушаем. Голос владыки был холоден и равнодушен. — Я... молю... о милости. — Хотохори? Прекрасный император Конана ласково улыбнулся. — Говори, нян-нян. Я слушаю. — Я... дозвольте мне стать человеком и покинуть этот мир, дабы остаток дней провести в земле Со! — Это одно из Царств? — уточнил Хотохори. — Да. Это почти что рай земной! Люди там ласковы и счастливы, приветливы друг к другу, никто никого не боится, и даже палача они уважают и почитают, как брата! — Вот как. Расскажи подробнее, — потребовал верховный бог. И Фудзэй рассказала. Рассказала о том, что императором там может стать лишь достойный человек, отвечающий небесному замыслу. Что его избирает кирин — вестник небесной воли, который в точности знает, как надо. Что там есть страна, которой правит святой, добрейший человек. Вот уже шесть сотен лет правит, и его правление никого не обижает, а грешники — ведь такова человеческая природа, нет совершенных на земле — строго караются. — Тем самым палачом, которого приветствуют, как брата? — хмыкнул Закон. — Да. Он принц. У него удивительная, удивительная история! — воскликнула, на миг забывшись, Фудзэй. Она видела: боги слушают. Внимают каждому слову. Может быть, они все же способны — понять? — И его отец ударился в бега и стал разбойником, отчаявшись прокормить семью иначе. Его, конечно, казнили — а потом выяснилось, что его довели до отчаяния государственные чиновники. И сам император явился, пал в ноги его жене и молил ее о милости и прощении! А кирин плакала от горя, что свершилось злодейство и несправедливость, и тогда... — Кирин, говоришь, плакала? — тихо и странно переспросил Любовь. — Д-да... Плакала. А император усыновил... — Будущего палача. Хорошо. Я вынес свое решение по ее делу! — Хотохори? — Пусть убирается в тот мир, если ей там так понравилось. Пусть живет там, где боги плачут на могилках бедненьких неправедно осужденных, а царские дети идут во славу справедливости служить палачами. Пусть. Ты ведь хотел вовсе разогнать нян-нян, не так ли? — Хотел, — кивнул Накаго. — Как тебя там... Фудзэй, скатертью дорожка. Я отпускаю тебя и дозволяю тебе стать смертной женщиной в тот миг, как только твоя нога коснется земли желанного тебе государства. Возраст тебе назначаю в одиннадцать лет. Прочь! Не надо мне вот этого! — оттолкнул он бросившуюся поцеловать ему ноги девушку. — Это твоя награда: твой экземпляр Книги оказался самым древним и полным колдовства. Это тот, который нам и нужен. Счастливая, Фудзэй вылетела через окно, приземляясь на землю столицы царства Со. У нее впереди была долгая жизнь. А позади она слышала только горьковатый хохот Хотохори. Чему он смеялся?- II -
После ухода Фудзэй на горе Тайкаку было тихо. Накаго сидел на троне, изредка пощелкивая пальцами. Хотохори шатался по зале, о чем-то раздумывая. Шутара была где-то у окон, Тороки играл сам с собой в оставшиеся от аэнарды кости, передвигая бестолку фишки по плитам пола и изредка прыгая между ними — так дети играют в классы. — Итак, книги собраны, — сказал наконец Накаго. — Осталось их уничтожить. Есть идеи? Понятно, нет. Будем думать. — Окуда Эйноскэ сжигал, — сказал Хикицу. — Это отец нашей Жрицы. Он пытался сжечь книгу, потом еще что-то. — Не вышло? — Книга защищает сама себя. Она пишет себя сама: пока она не дописана до конца, повредить ей будет невозможно, — печально вздохнул тот. — Так решил господин Окуда. Но он-то нашел выход, конечно. — И какой же? — Суицид. Убил дочь, потом — самого себя. Для нас, как видите, этот выход не годится. — Хотя цель у тебя, я так понимаю, та же, — резко развернулся Хотохори. — Убить себя и всех вокруг. Весь мир. Ведь переделывать его ты не намерен, не так ли? — Не намерен. — И почему же? — Выйдет нежизнеспособная мерзость. Или, того хуже, жизнеспособная. Ты имел возможность убедиться в том, что получается, если... переделывать мир. — Имел, — Хотохори прикрыл глаза. Слезы Судзаку были ему еще очень хорошо памятны. И принятая им чужая женщина, которая должна была быть императрицей — тоже. А ведь как знать — не будь на то божьей воли, может быть, он был бы просто другом и генералом старшего брата. Счастливого, соединенного с любимой женщиной, благословленного наследником старшего брата — императора. Который оставил бы Хотохори его удел — войну и поля сражений, волю и ярость — и не требовал становиться канарейкой на троне. А там всякие судзаку плачут часто, часто плачут. Иначе и быть не может. Ведь храбрых и гордых, не желающих молча снести волю небес — мало ли их? Таких, как Тэндо. Или Рэкка. — И все же наша боль не повод убивать миллионы людей, не виновных в том, что их творцы — жалкие косорукие уродцы, а мы — только люди, не способные им помочь! — А я и не собираюсь убивать. — Ты хочешь уничтожить мир. — Я хочу, чтоб его никогда и не было. — Это невозможно. — Это возможно. Надо только уничтожить все копии Книги. — И наш мир заодно. — И найти оригинал, в котором написан наш мир. — И тоже уничтожить? Это тупик, Накаго. — И отменить создание этого оригинала. — Но как? Как?! — Я еще не знаю. Но это единственный вариант, Хотохори. Единственный! У тебя есть другие? Хотохори покачал головой. — И у меня нет. Я не хочу убивать всех людей. Я хочу переписать историю! Сделать так, чтобы этого мира и вовсе не создавали. Он неправильный, он страшный. — Но и в других мирах не все идеально. Даже в Мире Жриц. — Там иначе. Там люди решают свою судьбу сами. Никто не выбирает вместо них, что хорошо и что плохо. Никто не бросает тебя на копья истории только потому, что ты создан более совершенным или талантливым. Там есть свобода. У нас ее нет. И как бы я ни хотел, дать я ее не смогу. — Поэтому хочешь стереть наш мир, как неудачный рисунок? Но ведь и себя ты тоже сотрешь. Тебя ведь тоже — не было. — Я знаю. — Но ты и не хочешь быть? — Это тоже. Просто я верю, что если не будет этого мира, будет что-то другое. Правильное. И там буду я, ты и даже Томо. Тоже правильные. Такие, какими мы должны были бы родиться... если бы боги не вмешались в порядок вещей. Понимаешь? — Пожалуй. — И? — Я подумаю.- III -
На полу лежала раскрытая Книга. Против нее не помогало уже ничего. Не помогал священный огонь, который, как оказалось, мог получаться у Хикицу. Не помогал всеразрушающий гнев Накаго, от которого начинали шататься горы. Ничто не могло даже тронуть белоснежных страниц. От ее товарок остался лишь прах и пепел. Свитки четырех государств рассыпались рисовой трухой. А она лежала, нетронутая. — Это не в человеческих силах, — смеялась в лицо своим богам Нонока. Другие нян-нян на подобную дерзость не решались, но про себя соглашались — и с ее словами, и с ее радостью. Ложные боги оказались посрамлены, они не смогут уничтожить мир. Мир будет жить. Они все будут жить. Это было радостью и в то же время заставляло тревожиться: ну как выгонят их всех прочь, в чужие земли, как ту дурочку Фудзэй? И живи себе смертной жизнью, пока не придет смерть. А потом вперед — на перерождение, и так пока, как учит забытая мудрость богов, совсем не растворишься в потоке бытия, в круговороте рождений и гибели. Страшная, безнадежная участь. Потому так и бывают безумны и отчаянны эти смертные. — Что с ней делать, мадзин ее подери. Что с ней делать? — Уничтожить. Мы это давно решили. — Спасибо тебе, а то я сам не знал. Меня больше интересует способ. Как ее можно уничтожить? И можно ли вообще? Томо поспешно покачал головой: — Не отчаивайся, мой сегун. Ты сможешь выиграть этот бой. Надо только понять, где у нее слабое место. — Как будто я не знаю. — А времени у нас — еще очень много. Времени действительно было много: полная вечность впереди. Боги бессмертны, не так ли? Боги не могут сбежать со своего места службы. Даже совершив самоубийство. Не затем ли нужна была богам их проклятая Игра? Чтобы ждать, отчаянно ждать: кто придет им на смену, на кого перебросить ответственность, которая вот-вот сломает хребет. Они выиграли. Они дождались дурака. Вот он — сидит над Книгой. Листает чистые страницы, тщетно пытаясь увидеть на них хоть слово подсказки, хоть тень ответа: что делать? Как делать? «Править миром, — считала она, эта Книга. — Пока можешь — пытаться сделать его лучше, а потом... потом, видимо, снова запустить игру. И ждать, пока новый Накаго (или Тамахомэ, или вообще Инами какая-нибудь) выиграет себе вечный плен». Накаго с Книгой согласен не был. Он не хотел начинать новый виток пустоты, чтобы, проиграв, передать свой опостылевший трон новому дураку и бежать неведомо куда, может, даже в Мир Жриц. Он не хотел. — Свобода убьет этот мир, — ядовито хмыкнул Тороки. — Он для нее не создан. Лучше отдай его в руки, которые не выронят власть. Слуга великого Лиса, конечно же. Он хочет, чтобы мир продолжал быть как есть — ведь иначе Тэнко придется тоже уйти. Или исчезнуть. Или его вовсе не будет. — Ты дурак. И вовсе, должно быть, не любишь своего хозяина, — на хинском, пусть и ломаном — отвык за столько-то лет — бросил Накаго. — А что, мне от великой любви следовало бы предать его и дать тебе его убить? — Тебе следовало бы желать, чтобы он никогда не становился демоном, дурак. Жил в мире, который его родил и который не так уродлив, как наш. Не обезумел бы и не был бы заточен. Разве нет? Тороки пожал плечами: — Только не делай вид, что этого желаешь ты. Ты — мститель, это все знают. — Я уже отомстил, — возразил Накаго. — Кутоо погибло. Теперь я хочу другого. Я хочу не мести, а справедливости и радости. — Себе? — Другим. Я и так знаю, что мне ничего не достанется. Я и не хочу ничего: я свою жизнь прожил, о ней не жалею. Я хочу изменить мир. Хочу, чтобы не стало этого ада на земле, в котором все мы живем и из которого не можем уйти, кроме как в посмертие. Говорят, Великий Лис был некогда прекрасным принцем... — Он и сейчас прекрасен! — Но более не принц, не так ли? Тороки отошел в сторону. Задумался. Задумался и Накаго. В одном Тороки был прав: простым жестом, уничтожением Книги, едва ли можно было изменить мир к лучшему. Никогда ничего хорошего с уничтожения еще не начиналось — он ли не знает. Вон, с уничтожения их поселения император с тогдашним сегуном думали начать новый, лучший век для Кутоо. Вышло иначе. Но как еще можно сделать то, что он задумал? Как можно переписать историю, не стирая уже написанного — а тем более ее отменить, эту историю боли и горечи? Как? Смертному это не под силу. Не под силу и богу: боги связаны почище тех смертных. Над богами свой Закон, и этот Закон глядит в корень и не прощает ошибок. — Но я не могу проиграть! Я не должен проигрывать, это несправедливо! Я не могу проиграть! — Но ты проиграл, — холодно заметила одна из нян-нян. Признавать этого не хотелось, но криком всяко ничего нельзя было изменить. Хоть вовсе голос сорви, а не отменишь ни того, что Книгу никак не уничтожить, ни того, что уничтожать ее нельзя. Ничего не отменишь. Как ни рвись. Как ни бейся. Как ни кричи. Хоть удавись — не отменишь. И что остается? Кроме отчаяния, которое выбирать нельзя? Смириться с проигрышем, принять несправедливость, как данность? Нельзя. Никак. Никогда. Тихой тоской из груди вырвалось, как давным-давно: — Боже, боже, боже... боже несуществующий, измени ход истории. Дай мне еще один шанс! Дай возможность все исправить! И страницы в ответ на эти слова — одна за одной — стали выпадать из Книги. Закрывались окна. Угасал огонь. Гром гремел непрерывно, и ветер сбивал с ног, ронял троны. А потом — далеко и давно — мужчина в багряном одеянии выронил кисть. — И зачем мы только затеялись? Трусость это, собратья. Лучше помочь этому мальчишке обустроить мир как следует, если уж мы не можем ему помешать.- IV -
И вечер был, и утро было, и не было никогда Мира Книги. Не было горы Тайкаку и ее надменных хозяев, не было девочек-наложниц и вереницы понанапрасну погибших девственных Жриц, никому на чело не ложилось клеймо звездного имени и никто никого не обрекал быть солдатом на чужой войне. Не было. Нельзя даже сказать, что они прожили другие жизни или что они не помнили о прежних. Да, те же души пришли в мир в свой срок, да, прошли свой путь, как могли, но были ли они и впрямь теми же? Ведь Накаго — не только душа, но и личность, выросшая наперекор всем бедам, в ежедневной борьбе — и что он без этой борьбы, без своего войска? Или Хотохори — без трона и без своего Конана, без надежды на встречу с любовью, ради которой он был рожден? Или Миака — без тех испытаний, которые когда-то выпали на ее долю? Но все-таки они оставались собой. И так же Накаго бросал вызов — но не богам, а неизведанному, улыбаясь в небо и опуская забрало шлема, так же сидел за книгами Хикицу, а Миака так же любила Со Кишуку, который никогда не назывался Тамахомэ. Всё было — правильно. Ничего не было.