Крайние меры

Генрих был почти счастлив. Вернее, он был совершенно, абсолютно счастлив — их с Екатериной дочь наконец-то родилась и выдалась совершенно очаровательной принцессой, а сама Екатерина оттаяла и больше не колола его холодностью и обидой. И с этим оказалось связано то, что все же огорчало Генриха: она тяжело приходила в себя после родов, потеряв много крови, она ослабела и проявляла к нему понимание не только из вернувшейся нежности — у неё просто на осталось сил спорить. С ребёнком на руках он ходил вокруг её кровати, а Екатерина тепло улыбалась, наблюдая за ними и почти не двигаясь. Генрих уже обожал их малышку, но и та не сразу попала в его полное распоряжение — несколько недель ребенка выхаживали в тепле, заворачивая в слоя одеял и мехов и не отрывая от груди кормилицы. Даже услышав об удачном избавлении от угроз здоровью принцессы и снова взяв её в объятия, Генрих ощутил то, что совсем ему не понравилось. Свою бесполезность. Он не мог помочь своей дочери набраться жизни, не мог дать сил измученной родами жене, не мог вызволить из плена сына. Не один раз он предлагал командующему Брею других посредников для их сделки, другие суммы, другие условия, но тот был непреклонен. И Генрих разрывался между женой и двумя детьми, не зная, где в состоянии принести больше пользы, где его внимание играло хоть какую-то роль. — Прелестное дитя, — в который раз повторил он, качая на руках дочь. Её тёмные глаза всегда с интересом смотрели на него. Насколько ребёнок, которому не исполнилось ещё и нескольких месяцев, мог проявлять интерес к чему-либо. Маргарита все больше становилась похожа на мать, и Генрих все прочнее соглашался с Екатериной — это имя подходило их дочери идеально. Впрочем, самому королю нравилось называть её более коротко — Марго. Очаровательная белокожая, белокурая и темноглазая Марго. — Ваше Величество, — на пороге возник Нострадамус. Генрих поморщился при виде него — в присутствии суетливого, увешанного с ног до головы различными склянками, крутящегося рядом с королевой и принцессой врача он не только начинал жалеть о своей бесполезности, но и ощущал зависть даже к такой примитивной деятельности, приносящей хоть какие-то плоды. Смирившись с очередными врачебными делами, Генрих вернул дочь в колыбель и направился в свой кабинет. Возможно, там он все же сумеет вновь проявить себя. Рано или поздно. Судьба поняла его желание превратно — в кабинете его уже ждал человек, о котором он думал все сегодняшнее утро. Командующий гарнизоном, в котором уже не одну неделю содержался Франциск, выглядел ещё более нетерпеливым, чем раньше. Генрих понимал его — время истекало, гарнизон мог пасть под натиском осады совсем скоро, а вместе с ним исчезла бы и власть этого человека. Король порадовался бы такому несчастью своего мучителя, вот только судьба Франциска при подобном раскладе становилась ещё более туманной. Если Генрих и не мог что-то осознать и принять, так это упрямство Брея в вопросе сопровождения. Он требовал Екатерину в качестве гарантии, даже лично убедившись в том, что она едва ли сумела бы и просто встать с постели — проклиная себя, Генрих позволил ему заглянуть в дверную щель спальни королевы одним хмурым утром в надежде убедить. — Ей не лучше, — Генрих раздраженно опустился в кресло. И он, и его противник уперлись в тупик, из которого не находилось выхода. — Прискорбно, — командующий расстроенно почесал подбородок. Казалось, он и сам не понимал, как быть дальше, не потеряв при том решимости. — Она родила меньше месяца назад. Это не удивительно. Королева уже не молода, — в который раз пояснил Генрих, вспомнив бледное лицо жены. Она тоже преподнесла ему сюрприз — Екатерина почти не говорила о сыне. Своём вечном любимчике и неизменной привязанности. Это могло значить только одно — ее рассудок тоже напряженно искал выход, предпочтя знать и учитывать только важные детали. Или же она ослабела даже больше, чем он думал. — Так зачем вы заводили ещё одного ребенка? — командующий усмехнулся, как и всегда не отказываясь от издевок. Генрих надеялся, за ними он прятал страх. — Послушайте, — король решил поговорить откровенно, раз уж обычные разговоры ни к чему не приводили, — я не понимаю, почему вам свет клином сошёлся на ней. Я готов сам поехать с вами, если вам так важен королевский заложник, — Генрих почти не сомневался в себе. Несмотря на болезнь, он все ещё был крепким не старым мужчиной, опытным воином, он был королём, в конце концов. И даже если что-то случится, у него имелось достаточно сыновей, чтобы продолжить царствование Валуа, но он больше не мог просто сидеть и ждать неизвестно чего. Он не станет таким, как отец. — Слишком опасно. Я не могу гарантировать безопасность вам, а вы не можете гарантировать её мне, — поразмышляв некоторое время, ответил командующий. — Королева идеальна для этой роли. Она член королевской семьи, она важна вам, она богата, она женщина... и при этом не слишком молодая и не слишком привлекательная, — по спине короля побежали мурашки от такой предельно простой оценки, хотя та и была правильна. — Она мать. И за неё никто не станет мстить в случае неудачи. — Вы не собираетесь возвращать её живой? — окончательно обозлился Генрих. Сколько бы они ни обсуждали чертов выкуп, все сводилось к тому, что Екатерина выходила необходимой жертвой. Жертвой, с которой обязательно что-то случится. Это казалось королю странным — Екатерина должна была вместе с Колиньи лишь посадить этого мерзавца на корабль, обменяв Франциска на деньги. Почему это обязательно грозило ей смертью, оставалось для Генриха загадкой. — Не впадайте в крайности, — посоветовал Брей, как будто не он строил самые мрачные теории. — Королева должна поправиться в самое ближайшее время. Я получил письмо — гарнизон может продержаться месяц. Может быть, полтора. Нам нужно торопиться уже сейчас, — на это заявление Генрих нервно постучал пальцами по столу — выздоровление Екатерины никак от него не зависело. Он мог бы прекратить осаду, но это означало бы поражение. Поражение от нескольких сотен человек и потерю важнейшего порта, если только Англия не распадется от кризиса престолонаследия. Король не решался так рисковать. — Поговорите с ней. Уверен, она встанет с постели гораздо раньше, если получит всю полноту информации. — Хорошо. Я поговорю с ней, — Генрих посчитал, это и правда бы не помешало. Возможно, вместе они что-то придумают. Ему нужна была помощь Екатерины как никогда. Не только он думал об очередном визите к королеве. Ещё несколько дней прошли для той в одиночестве — посоветовавшись, врачебный консилиум решил, что постоянное присутствие короля, детей, даже их самих и Нострадамуса окончательно вымотало королеву, и ей стоило бы просто выспаться и отдохнуть от распросов, бесед и чужой тревоги. Генрих, не без сожаления, согласился ограничиться одним посещением в день, Нострадамус же почти потерял и такую возможность: после короля Екатерина счастливо засыпала, и он сам, для всех бесцельно кружащий над ней, выглядел бы странно и подозрительно. Поэтому обычно Нострадамус позволял себе несколько коротких вопросов о самочувствии и сдержанно-вежливый взгляд на младенца в колыбели. Но сегодня он не успел застать королеву бодрствующей и, посмотрев на её спокойное, нежное во сне лицо, направился к кроватке. Это было сильнее него — за все время он лишь пару раз держал на руках собственную дочь и уж конечно не смел и дышать рядом с ней. Здравый смысл и зоркие глаза Екатерины не позволяли ему лишнего. Королева не кормила младенца, у неё и молока-то почти не было, но маленькая Маргарита не покидала её покоев — колыбель всегда стояла рядом с материнской кроватью. Слишком велика оказалась забота Екатерины о ребёнке. Слишком даже для нее самой. Нострадамус снова посмотрел на королеву и вернулся взглядом к дочери на руках. Он соглашался с Генрихом — Маргарита была точной копией своей матери. Она совершенно не походила на своего настоящего отца, что, конечно, только радовало и Екатерину, и его самого. И все же в глубине души Нострадамус чувствовал боль — эта девочка родилась от него, но, словно вторя матери, взяла лишь одно — жизнь. Глаза малышки смотрели на него без тревоги, она не возражала против его внимания, однако король привлекал её намного больше — в его руках она светилась от счастья. Это тоже причиняло прорицателю страдания и рождало чувство, которого он раньше не знал. Ненависть. Ненависть к человеку, который уже не впервые разрушал и отнимал все, что у него было. Друга, место при дворе, репутацию, честное имя, а теперь ещё и дочь. Дочь Нострадамуса обожала того, кто собирался убить и его самого, и ее мать. Малышка пискнула и схватила прорицателя за палец. Она была мала для осознанных игр, но эти случайные движения так походили на те чувства, которые он мечтал от неё увидеть хоть когда-нибудь. Погруженный в свои мысли он не заметил, как проснулась Екатерина, и понял это только когда услышал ее громкий и недовольный голос: — Положи Маргариту в колыбель, — Екатерина гневно сверкала глазами и безуспешно пыталась приподняться на подушках. — Что ты здесь делаешь? — Я не могу увидеть свою дочь? — Нострадамус не хотел злить ее еще больше, но накатившие на него переживания, глухие, глубокие, отчаянные, на короткий миг победили разум. Который день он играл вежливое безразличие, пока его пинали и гнали прочь и король, и сама Екатерина. Он заслужил хоть несколько минут молчаливого покоя в этой спальне. И пусть он никогда не переступит черту, Екатерине стоило привыкнуть к мысли, что он ни в коем случае не оставит своего ребенка... и ее тоже. Даже если ему придётся превратиться в тень. — Она не твоя дочь! Она принцесса Франции! — задыхаясь от усилий прошипела Екатерина, комкая в руках простыни. Она до сих пор не пришла в себя после тяжелых родов и мучилась от тошноты, слабости и головокружений. Он знал это, видел, но и здесь не имел возможности проявить какую-либо заботу, кроме холодной бесстрастности придворного врача. Нострадамус положил дочь в кроватку и подошел к королеве, а потом уселся рядом, внимательно ее рассматривая. — Как вы себя чувствуете, Ваше Величество? Похоже, вам потребуется больше времени на восстановление, чем я думал. Я принесу что-нибудь, чтобы вам стало легче, — он хотел подняться, но она слабо схватила его за руку. Пот ручьями катился по ее лицу от предпринимаемых усилий. — Тебе не стоит появляться здесь часто. Генрих пользуется каждой минутой, чтобы навестить меня. Это странно, но он вдруг решил играть в заботливого отца. Возможно, скоро ему это наскучит, но сейчас не стоит испытывать его терпение, — на одном дыхании выпалив последние слова, она с трудом оперлась о спинку кровати. — Не волнуйтесь, Ваше Величество, я буду осторожен. Но вас я не оставлю — ваше состояние внушает мне опасения, — на этот раз он говорил предельно вежливо, ощущая тепло от того, что она побеспокоилась о нем хоть как-то, а не только напомнила о его незавидном положении. Екатерина кивнула, не в силах спорить, а он вдруг вспомил, когда видел ее почти такой же — усталой, измученной, бледной, напряженной, растерянной и все равно по-своему прекрасной... Той самой ночью, той единственной ночью, когда она принадлежала ему и изнывала от неожиданной страсти в его руках, той странной ночью, в которую он подарил ей своего ребенка по ее же собственному приказу. Ночью, когда они перестали быть друзьями. Ядовитое, прочно поселившееся в нем чувство побежало по венам, подбрасывая в память забитые в самый дальний уголок памяти картины, смешиваясь с чувством бесконечной благодарности за младенца, мирно посапывающего в своей кроватке, и Нострадамус, сам того не замечая, склонился к непривычно тихой королеве и, прижимая ее тонкую руку к своей груди, прошептал: — Спасибо, Екатерина, — еще через миг он накрыл ее губы своими, целуя со всей страстью, что копилась в нем все проведенные вместе годы. От неожиданности она замерла, позволяя касаться приоткрытого в тяжелом дыхании рта, а потом опомнилась и оттолкнула Нострадамуса от себя с удивительной для её состояния силой. — Никогда... Никогда больше не смей этого делать, — вытерев губы и скривившись от страха, отвращения и злобы, прошипела она. Казалось, слабость на время покинула её благодаря поступку Нострадамуса. — Простите меня, Ваше Величество, — он и сам не понимал, что на него нашло. Возможно, он просто устал. От одиночества, от того, как безжалостно его использовали, от невозможности порадоваться рождению своего единственного ребенка. — Это больше не повторится. Я... Моя благодарность искренна, — теперь он вдруг заопасался, как бы его не лишили и нынешнего места, но ложь удавалась Нострадамусу не слишком хорошо, поэтому он предпочёл сказать правду. — Вы же знаете, что случилось с моей семьёй. Я рад рождению... принцессы и тому, что вы оставили за мной место придворного врача, — он выбрал нейтральный тон и нейтральные слова, однако глаза Екатерины зло прищурились и уставились на него с ещё большим презрением. — Знаешь, почему я не кормлю Маргариту? Для недоношенного и слабого ребенка нет ничего лучше материнского молока, и я бы отдала все то немногое, что есть у меня, — она говорила тихо и твердо, Нострадамус же не сразу понял, к чему она ведёт. — Потому что в моей крови яд. Яд, который ты мне дал, когда я не могла родить. Я не сразу узнала его, но кровотечения и судороги подсказали мне. Как и моя чувствительность, температура и боль в животе. Спорынья. Я узнала её тогда, но мне было слишком плохо, чтобы осознать. Ты мог бы убить меня, — на этот раз в голосе королевы засквозили боль и разочарование. Она снова легла на подушки, не желая больше смотреть на него. — Я лично готовил то средство. Оно не убило бы вас, — Нострадамус и сам уже верил в это. В конце концов, он всегда точно высчитывал дозы, да и мёртвая Екатерина уж точно никого бы не родила, на что бы тогда ни толкало его отчаяние. — А кровь? Ты помнишь, сколько у меня детей? — Екатерина во второй раз гневно подскочила на постели. — Побочный эффект не только сокращения матки. Кровотечение. Оно опасно для меня ещё с прошлых родов. Оно могло убить меня. Как и судороги, — она упрямо тряхнула головой и сложила руки на груди. Нострадамус давно знал её, но сейчас не мог определить все те эмоции, которые она испытывала. Будь она зла по-настоящему, его бы здесь уже не было. — Я не собирался вас убивать, — слишком мягко возразил прорицатель и вспомнил, как готовился при необходимости разрезать Екатерину от пупка до шеи. — А я позволила тебе остаться. Позволила видеть Маргариту, — тёмные глаза Екатерины встретились взглядом с такими же темными глазами Нострадамуса, а потом они оба посмотрели на колыбель. — Никогда не проси меня о большем. Королева отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Нострадамус взглянул на точеный профиль, яркие волосы, сложенные на пышной груди изящные руки и понял: о большем он и впрямь не попросит, иначе ему запретят видеться с дочерью. Но никто не мог запретить ему любить её мать.