Сквозь дебри лесов, километры пустынных равнин, мимо озер страны Поднебесной, из земель Оджибуэев, или, как они себя называют, — «Анишшинапе», с вершин гор и выжженных бескрайних прерий, над шипящей осокой болот доносится песнь предсказателя едва различимым сладкозвучным эхом.
Дым из труб корабля лоу-чуань* струился тихо-тихо в блеске раннего солнца, расстилаясь над тишиной потаенных зеленых лугов. У берегов извивающейся речки заклубился, забелел, путаясь извивами в ветках, пустил разговоры молодых сплетников-листьев.
С побережья, раскинувшегося перед горами Большой Равнины, прилетел Кивайдзин*, спеша ветряными пальцами привычно забраться в любимые пшеничные пряди. Отвлеченный от игры с диким гусем во-би-вава*, юноша устремил свой взор в небо. На минуту завеса облаков перед ним отворилась и в просвете явился дрожащий мираж столь прекрасного человека, каких не видывал юный жрец еще прежде. Волосы подобные тонким нитям цереса*, сотканные ювелирным шелкопрядом, золотило яркое солнце. Он сходил с корабля, щурил глаза от света и ветра. Потерял Пшеничная Голова дробь сердца на мгновение, а вздох замер в горле. Глаза среди светлого пуха ресниц, слишком длинных и нежных для мужкого лица, сверкнули, и скрылось видение.
— Мисхомис, Нимисхомис*, там… — запыхавшись, с криками подбежал юноша к старику, что в шатре у костра удобно сидел, ворошил палкой горящие травы и резко пахучую хвою. Вздохнул степенно старец, ответил лишь спустя тишины мгновение.
— Ученик мой, горячность твоя печалит меня. Сколько знаю — учу, как покой и спокойствие в мыслях постичь, а ты… Эх, молодость. — вздохнул с усмешкой теплой предсказатель, — Я ведаю все, что покажет мне мир — былое и сущее, что впереди… Волнения и чувства юных сердец настолько далеки, что стали странны мне. Что стало теперь, коль наказы мои ты забыл и снова в речи твоей я слышу бурление сердца младого?
— Лао-ши, Вы же знаете все. Вы должны. Учитель, Вы… видели? Его… Я страшусь. Впервые я чувствую что-то иное, и страшно мне стало за кого-то тоже впервые. Ведь среди поросших мхом равнин и вавбик* затаился Великий Медведь, много Йенадиззи* полегло от когтей его прежде. Хоть другом сердечным стал мне Медведь, но ни один не смог пройти испытание.
— Сам знаешь ты, мой ученик, Мише-Моква убивает только Шогодайя* презренных, чье сердце в язвах порока.
— Но тот праведный рыцарь в блестящем доспехе, пришедший с Дацинь* четыре луны назад…
— Значит, не праведен, мой ученик. Он не был достоин. Пшеничная Голова, ты — жертва, которую неграмотные слепцы кинули задобрить Нюй Ба, демона засухи, дочь великого Хуан-ди шана, испугавшись силы, что бурлила в тебе. Я подобрал тебя немощным и истощенным ребенком у берегов Сибовиша* лишь потому, что в видении сказано было — «найди». Помни, чему ты обязан — судьбе. На челе и сейчас я вижу клеймо предсказания. Ты — ценность, ты — бич, ты — оружие и преданный слуга господина, что будет достоин. Я обучил, как с даром справляться, и прочим наукам. Искусству волхования и лично твоему — видеть сквозь времена и слышать живое. Что станет карой для мира, если буду глупо следовать я желаниям твоим юным. Не для того скрывал я тебя от алчных глаз, опутанных Джоаксидой.* Помни, что истинного Мешинову достоин найти и забрать лишь помазанный Правитель, благословленный Небесами и Богами, чистый душой, чистый сердцем.
— Учитель, но...
— Ну-ну, нешка*! Минни-вава шепчет, что Правитель ман-го-тейзи манг* в первую преграду источником правды. Если ты столь благосклонен к нему, — хорошо. Ты можешь зажечь костер с благовониями, но не боле. Успокойся и жди, уповай на владык жизни. Я, так и быть, раскурю трубку, раз пришедший правитель пришелся по сердцу.
— Учитель! Спасибо…
— Полно, Пшеничная Голова, полно. В силах ли его увидеть мой дым и найти путь — узнаем мы скоро, — ласково потрепав по голове юношу, старец подтолкнул его в спину, — но лишь от него одного зависит пройдет этот путь, или сгинет бесславно.
Кивнул покорно светловолосый ученик, но поджал губы, взволнованно думал. Вскинул глаза, словно видеть мог сквозь деревья дремучего леса, вздохнул. Искренним сердцем желал он впервые и именно Ему победы. Мысленно далеко отошел ученик… Не заметил грустные искры, тлеющие в глубине долгого взгляда, несущего в себе Знания Мира. Медленно перебирая ногами, Пшеничная Голова пошел исполнять указания, глубоко погрузившись в себя, в счастливые грезы, чем обернутся перемены… которым быть! Он уверен.
Старик верной рукой набил длинную самодельную трубку, грубо обточенную ножами, смотрел вслед, пока локон последний не скрылся за листьями.
— Что ж. Прощай, отрок… стало быть, пришло твое время. Хорошо… Я запомню тебя таким, — несмышленым ребенком, не знающим мира еще. Надеюсь, успел обучить я всему, чтоб ты смог выстоять против напастей любых.
***
Шли двести первые лунные сутки*, а суженый правитель не шел. Последний рыцарь, пришедший с Дацинь пару лун назад был очень хорош. Но даже в прошедшем весь ряд испытаний, мужественном правителе-войне с невиданными глазами, — круглыми, как две чайные плошки, — Мише-Моква увидел червоточину в сердце и жестоко убил.
Со всех соседних типи* учеников давно увезли. Может быть, те были менее разборчивы, ведь все же слабее были они, но теперь-то неразборчивые ученики, полноправные теперь Мешиновы*, нежатся в дворцах или замках у ног Царей, Императоров или Монархов, а он… Он теряет надежду исполнить предназначение, грустнеет, слыша слова Лао-ши… Только печально слушает шепот деревьев и толкование сплетников-листьев, ведающих слухи о странах дальних, их людях странных, да играет со своим любимым во-би-вава. Только и радости, что мечтать. Представлять, какими бывают дворцы, какова жизнь там, каковы правители… Мечтать, как когда-нибудь тоже…
— Великий Гитчи Манито! Прошу, сжалься, шовэн-нэмэшин*, над главой его. Уповаю на твою мудрость. Я слишком неопытен, чтобы хорошо видеть чиста ли душа, но… Пожалуйста, верится, что это он! Мне больно в груди, понимаешь? — спрыгнув с высокого камня, он сбежал с небольшого холма к ритуальной поляне.
Собрав в конус сушеные листья пахучих и лечебных трав, и горстку терпкого запахом нама-веск*, для сохранения трезвого ума и хоть слабой, защиты, Пшеничная Голова втянул в легкие пары огненной речки и со всех сил раздул ветром костер, направляя дым сквозь пространства обширные, через толщу дремучих лесов, пустынную равнину, мимо озер яшмовых и нефритовых, что противятся природе водопадов, — прямо к обрыву. Лишь надежду лелеял, что Властитель, пришедший за ним, поймет, что за порыв тронул шелковые его волосы золотые.
Он забрался на самый высокий, опасный краями острыми, каменистый утес, под которым стелились частоколом страшные пики, багряные от не одной пролитой крови, пытаясь разглядеть еще раз «своего» Правителя. На этот раз уверенность вспыхнула теплым огнем. Это точно… Неспроста грудину стянуло, разрывая бурей под кожей. Чувства терзают, бурлят столь сильно, что физически туго. Никогда прежде не ощущал еще юный жрец столь странных тоски и тяги. Столь сильных, что в сердце будто бы вонзились когтями…
Трепещущее сердце и покалывание на кончиках пальцев выдали Его приближение, — значит, еще одна преграда пройдена. Пшеничная Голова молился, прикрыл глаза, и бормотал обережные сутры, что сложнее было, чем прежде. В глазах то и дело возникал мираж-образ средь облаков. Сверкающие на солнце невероятным цветом в пухе ресниц пораженные тоскливым одиночеством глаза, на дне которых таилась лишь жрецом видимая доброта.
⌘✖⌘
Cнова здравствуйте, рада вас видеть. Итак, я вернулась. С переписанным. В прошлый раз дописалась до точки невозврата, за что прошу прощения у всех, кто ждал. Лишь спустя пару лет унылого почитывания и подделывания имеющегося на тот момент, я взялась выправлять сюжет из тупика... Остапа немного понесло. 8 документов всевозможных исторических сводок, историю раннего и среднего Хань, сюнну и хуннов, упоминаний, цитат, исторических карт Китая и близлежащих государств тех лет... События начинаются с 225г. до н. э. и (почти достоверно) следуют реальной истории Ханьской Эпохи. Нежно люблю и лелею все древнекитайские термины, выуженные путем колоссальной работы поэтому у меня они есть и будут. Понять и простить.
