Оскар, Федерико, Поль

Оскар, Федерико, Поль.

Мы любили. Мы любили взбалмошных юношей. Юношей, прекрасных, как возлюбленные Аполлона, безумных, словно природа, резвых и диких, как животные гор. Бархат их губ, шелковистая гладкость их кожи, загадочные и прекрасные закоулки их душ пленяли нас, наполняли нежностью и страстью горячечные ночи. Мы любили их, мы грезили о них, мы восхваляли их в своих стихах и поэмах. Музыка их голосов была нам сладостна, как пение ангелов. Наши души были в их руках. Они любили нас, улыбались нам, восхищались нами. Они наполнили наши сердца любовью, как наполняют чистейшей родниковой водой хрустальный сосуд. А потом они, как заигравшиеся дети, разбили нам сердца, изменили наши жизни, отразились в нашем творчестве. И в сладостной страсти потонули мы все. Они были разными, они родились в разное время, в разное время они творили, держа в тонких пальцах перо или кисть, они никогда не встречались друг с другом. Но запретность наших с ними отношений была общей, как ствол дерева, объединяющий такие разные и такие схожие сучья, ветви и листья… Оскар: "О прелестнейший из всех мальчиков, любимейший из всех любимых, моя душа льнет к твоей душе, моя жизнь - к твоей жизни, и во всех мирах боли и наслаждения ты - мой идеал восторга и радости." – 20 мая 1895. «Он был золотистым, как солнце, и прекрасным, как Нарцисс. И как Нарцисс, он был эгоистичен. Он был настоящим воплощением Искусства, возлюбленное дитя Красоты!.. Его лицо, такое красивое, такое прекрасное, будто выполненное из мрамора изваяние древних греков, пленяло меня. Я любил его безмерно… Но было в нём и что-то другое, что-то темное, гадостное, и во время наших с ним ссор – о, как я ненавидел себя за эти ссоры! – это темное выползало и налипало, впивалось в его лицо и голос, изменяя их и пропитывая ядом. Он, мой юный друг, мой Гиацинт, перечеркнул мою жизнь, разделил её на время до него и время с ним. Я мог бы его ненавидеть, я мог презирать его, отравить ему душу так же, как он мою. Ведь я был всего лишь игрушкой в руках изнеженного мальчика, непонимающего жертв моей любви. Но я любил его. И, по иронии Судьбы, эта Любовь помогла мне выжить там, где я оказался по её же милости…» Федерико: "Все вспоминаю тебя. Даже, кажется, слишком. Такое впечатление, что в руке у меня золотой — круглая, теплая монетка. А разменять его не могу. И не хочу, сынок. Как вспомню, какая ты страхолюдина, так еще сильнее люблю. " - Ланхарон, август 1927 г. «Он был юным и стеснительным. Ноты его будущей безумной гениальности еще только складывались в первые аккорды. Он сторонился меня, смущался и зажимался, будто пытался спрятать под одеждой свою душу от колкостей и переживаний. Неужели эта стеснительность, эта чудаковатая застенчивость и притянули меня? Я не знаю… Я был тогда пожираем страстью, и море близ Кадакеса, где до сих пор бродят воспоминания наших каникул, волнами отдавалось в моей полной любви душе. Он называл меня своим другом. Другом его сумасшедшей юности. А я крал его поцелуи и таил их в себе. Я любил его, мы были душевными близнецами, я не мог без него жить!.. Я был другом его сумасшедшей юности. Но я не стал его любовью, не стал его страстью и жизнью. Я не познал гладкости его кожи, за тонкой оболочкой которой пряталась его душа. И, ожидая пули, я вспоминал его.» Поль: "Но поскольку я любил тебя безмерно (пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает), хочу заверить тебя, что если через три дня не воссоединюсь с женой, то пущу себе пулю в лоб. Три дня в гостинице, револьвер, это все стоит денег — вот откуда мое скряжничество. Тебе следовало бы меня простить. […] Последняя же моя мысль будет о тебе, хоть ты и обзывал меня каменным, а встречаться я больше не хочу, потому что мне предстоит сыграть в ящик. Ты хочешь, чтобы я целовал тебя подыхая?" – 4 июля 1873г., с пометкой «на море». «Он Дьявол! Гениальный Дьявол, погубивший меня! Не больше семнадцати ему было, когда мы встретились впервые! Юнец, дикий необузданный юноша, «ясновидящий», как он себя называл. Я любил его. Его тело, его стихи. Он был непостижим. Непостижимо гениален. Иногда я ненавидел себя за то, что я жалок и мелок рядом с ним. Я завидовал ему и ревновал его. Я показал ему море. Радостный ребенок, он носился по берегу и купался, будто пытаясь вобрать в себя соленую воду, шум волн, мелкий песок дна. А потом он засыпал в моих объятиях, и я, чувствуя, как ноет от безумной любви сердце, проводил пальцем по его голым плечам и линиям его тела, касался губ и целовал теплые от сновидений щеки. Я помню, как кровь бежала по его тонкому запястью… Почему ты не убил меня тогда, любовь моя?!» Мы любили взбалмошных юношей. Юношей прекрасных, диких, гениальных. Они были музами в нашем творчестве, они были ядом в нашей жизни. Мы любили их. И их имена, которые мы произносили в любовном томлении, навсегда запечатлелись с нашими. И тонким почерком вывела судьба: Альфред, Сальвадор, Артюр.