Колыбельная для Солнца

Noisycell – Last Theater

***

Воздух полнился запахами приближающейся зимы, которая наступала на пятки уходящему времени года. Деревья будто трещали от подступивших морозов. Холодные, но по-прежнему яркие солнечные лучи едва пробивались сквозь густой туман, окутавший ноябрьский Киото. К началу последнего месяца осени город окончательно окунулся в золотисто-красную кленовую осень, к которой так привыкли жители, и красотой которой неустанно восхищались приезжие из других городов или стран. От этого вида действительно захватывало дух. Но лишь поначалу. Сейчас оно приносило Кисэ не восторг от неописуемой красоты, а только умиротворение и мысли о том, что так оно и должно быть. Рёта тоскливо взглянул на едва проглядывавшие сквозь мутную поволоку огненные всполохи листвы кленовых деревьев, которые, не успев приобрести свой цвет, уже медленно опадали к водной озёрной глади, и, подслеповато щурясь, взглянул на деревянную шкатулку в своих руках. Её передал ему один юноша, который однажды просто появился на пороге его дома, будто бы возник из ниоткуда. «Мы нашли это, когда разбирали вещи. Я подумал, что оно должно быть у вас», – сказал он и, вручив Кисэ эту шкатулку, так же стремительно исчез, словно его никогда здесь и не было. Мужчина устало откинулся на спинку кресла и немного запрокинул голову, прикрыв глаза. Отчего-то даже теперь, собрав волю и решительность в кулак, он никак не мог совладать с собой и открыть эту вещь во второй раз. Когда Рёта только заглянул в неё, он выронил эту маленькую коробочку из рук и не смог поверить в то, что увидел там, внутри. Однако сейчас он, кажется, был абсолютно готов к этому. Именно по этой причине он заперся в своём кабинете, в удалённой части дома, чтобы остаться наедине с собой и своими чувствами, которые – он уверен – непременно сравняют с землёй его самообладание и все те преграды, которые Рёта воздвиг внутри, не желая причинять самому себе боль от воспоминаний о былых днях. Самое первое, ударившее в его уже не молодое сердце, оказалось фотографией, лежавшей поверх стопки с письмами. Это был один из тех четырёх экземпляров, на который его жена до сих пор не могла смотреть без слёз, а дети с раннего детства ворчали – зачем держать на самом видном месте фотографию, где изображены чужие люди. Трясущимися от волнения и страха руками бережно взяв этот снимок, Рёта отложил его в сторону, на небольшой столик у кресла, где обычно покоилась кружка с крепким кофе, пепельница и сигареты. Первое письмо было глухо запечатано, а на обратной его стороне, без имени отправителя или указания каких-либо адресов, знакомым до болезненной рези в глазах почерком было выведено его имя. Кисэ крепко зажмурился, смаргивая непрошеные слёзы, поступившие слишком рано, и начал медленно, очень вдумчиво вчитываться в каждую написанную на бумаге строчку. «Новой жизни ровно год. И я решила, что мы достаточно знакомы, чтобы называть друг друга по имени, Рёта. Хотя не думаю, что ты когда-нибудь прочтёшь эти письма – они же как личный дневник. Просто мне нужно к кому-то обращаться в нём, и так уж вышло – удобно, чтобы это был ты.» Улыбка горчила, уголки губ болели. От строчек, что рука Эрики вывела дальше, заболело сердце. «... Я не жалею. За прошедший год ни разу не пожалела. Может быть, иногда я задумываюсь, но знаешь... Жизнь меняется и чем больше времени проходит – тем меньше возникает вопросов. Я не спрашиваю, почему он решил забрать меня. Не спрашиваю, как решился на такое – собрать вещи и в тот же вечер купить два билета в один конец. Иногда мне интересно – пожалел ли он хоть раз о том, что выбрал меня, нелепую раненую девчонку, которую знал так мало... А потом оно (вопросы и сомнения в смысле) становится так неважно. Потому что он снял квартиру с двумя комнатами, чтобы я чувствовала себя в безопасности. И поставил замки на дверях: в мою комнату и в ванную. Он провожает меня на работу и забирает. И никогда не трогает, не предупредив. Мы обсуждаем (он заставляет меня учиться говорить заново, представляешь?) его родных, но он говорит так, словно я – тоже часть этой семьи. Поэтому я не спрашиваю. Я всё знаю.» Рёта перебирал свои воспоминания как редкие жемчужины, нанизанные на нитку в женском украшении: в его памяти Касамацу относился к Миямуре, как к чему-то хрупкому, сделанному из хрусталя, и в то же время он был тем, кто тянул её со дна. Буквально тащил за собой, лишь бы дать шанс выплыть. И она выплыла.       «Я люблю его. Смешно же, да? Для меня любить кого-то по-настоящему.» В одной строчке вся её правда – мысли девочки, которую заставили закрыться от всего на свете. Которой когда-то внушили, что она недостойна любить и быть любимой, и может понимать лишь язык насилия.       «Не понимаю, почему так радуюсь, но... я заканчиваю старшую школу. Мне двадцать один, а я только-только получу аттестат. До сих пор удивляюсь, как Юкио-сан умудрился оформить для меня посещение вечерних занятий.» Она много писала о том, как тяжело было адаптироваться в школе – панические атаки, социофобия, истерики и расстройства пищевого поведения – и не меньше рассказывала о том, как много Касамацу помогал в этом. В одном письме оказалось излито столько чувств, что Кисэ понадобилось не меньше получаса передышки, прежде чем приступить к следующему.       «... Сегодня он пошёл вместе со мной на вручение аттестатов. Как муж. Не подумай – свадьбы не было. Мы просто зарегистрировали брак и поехали домой, потому что жутко устали сидеть в этом Центре. Юкио-сан, если честно, был безумно нелепым. Он после работы пришёл весь на нервах, такой уставший и измученный, посадил меня за стол и долго говорил о том, что у нас хорошая жизнь, но в ней не хватает некоторых формальностей. А в самом конце, когда я совсем перестала понимать, к чему он клонит, положил передо мной кольцо и бланк регистрации. "Я ни к чему не принуждаю. Порви, если хочешь, и мы забудем. Будем как раньше." – слова в его духе, да? А я, представляешь, Рёта, взяла и надела кольцо. Побоялась сказать, что согласна, и просто попросила у него ручку, чтобы заполнить бумаги. Самое смешное, что никто не удивился: соседи говорят, что с самого начала принимали нас за пару. Мы им нравимся. "Гармония – ваше слово" – Юкио-сан передразнивает их, но я же вижу, как ему нравится слышать это. Мне тоже.» Он был рад их счастью. Несмотря на то, что понятия не имел, где они осели, как строили свою жизнь после того, как оставили позади произошедшее в Токио.       «Жизнь в сущности не изменилась и мы делаем всё то же самое. Только чувствуется по-другому. Удивительно, как один лист бумаги и две подписи меняют отношение к быту... Мама бы не одобрила, она была влюбчивой и доверчивой, но всегда предостерегала меня от такой жизни. "Никогда не будь зависимой"... или как-то так. Но что же делать? Юкио-сан теперь моя семья. И у меня первый раз за много лет всё хорошо. Благодаря тебе, Рёта.» Дыхание на секунду сбилось. Рука машинально потянулась к сигаретам. Пару раз пощёлкав колёсиком пластиковой зажигалки, Кисэ втянул в лёгкие ядовитый смог и выпустил через рот ровную струю дыма в сторону окна.       «Тебе, наверное, хочется знать, как ему удалось убедить меня не уходить без него?» Конечно, он хотел. Безумно хотел знать, как его другу удалось убедить эту девочку уехать вместе с ним, бросив всех и вся.       «… "Ты хорошо постаралась". Всего-то. Меня будто прорвало – никогда в жизни так не плакала от парочки простых слов. Всем, кто красноречиво поёт романсы, наверное, стоит взять на заметку... Понимаешь ли, дело не в том, что слова были правильными или оказались ключом к моему восприятию, хотя раньше я и сама так думала. Просто никто никогда этого не говорил. Даже мама не могла сказать, что я молодец. Возможно она говорила что-то подобное, но... никогда в том контексте, который был мне действительно нужен. "Ты умница, и я горжусь тобой" – Юкио-сан так неуклюже погладил меня по спине, и я вдруг страшно разозлилась на него. "Я ни в чём не преуспела, ничего не добилась, даже жизнь наладить не могу – чем можно гордиться? Тем более тебе?" – так ему и сказала. Представляешь эту картину? Лицо опухло, всё в слезах и соплях, красное как помидор, и голова трясётся, и в это же время пытаюсь писать. А он не как с больной или психованной – как с обычным человеком, у которого как будто сложный период – "То есть, я могу гордиться тобой только пока ты чего-то достигаешь?.. Протестую". И мне кажется, что я этот разговор на всю жизнь запомню.» Касамацу всегда был невероятным, сколько Рёта его помнил. Он не делал каких-то фантастических вещей – просто каким-то образом правильно умел подбирать слова и попадал точно в цель.       «Наверное, стоило сказать это раньше, но хорошие мысли навещают нас поздно... Я тебя не виню, Рёта. Никогда не винила и не буду. Помнишь, как-то раз мы говорили про глубокий и слишком красивый для простой жизни символизм? Говорили о том, что иногда люди похожи на маяки, потому что они словно созданы для тех, кто в жизни потерялся или заблудился?» Сил читать дальше больше не было, но он продолжал.       «Ты – мой маяк, Рёта. Ты вывел меня. Я дома. Теперь по-настоящему.» Кисэ вскрывал письма одно за другим, узнавая о том, что происходило с ними в те годы, пока он боролся с собственной болью и чувством придуманной им самим вины. Она писала раз в год – обо всём, что произошло с момента, как в последнем письме поставила точку. В этой странной форме личного дневника было так много откровенных переживаний и личных историй, что усомниться в искренности оказалось невозможно. И всё же Рёта сомневался. Из-за того, что в письмах Эрики не было ни единого упоминания обиды или упрёка, адресованных ему. Он с отчаянным вожделением ждал тех самых больных, жалящих строк – "Зачем ты сделал это с нами?", "Ты разрушил всё, что мы пытались построить", "Я не могу больше испытывать к тебе любви или даже привязанности" – но, чёрт возьми, как же Кисэ был рад, что не находил ни одной, даже отдалённо похожей. Все сомнения в абсолютной правдивости чувств человека, делавшего эти записи, испарились с началом следующего абзаца.       «… Я беременна.» Это было пятое письмо – Эрике, по его подсчётам, только-только исполнилось двадцать три. И, почему-то, эта страшная, совсем крохотная цифра, вызвала в Кисэ Рёте непреодолимый священный ужас.       «Боже, Рёта, я не могу! Я не готова не знаю, как стать матерью! Как это может быть кто-то, в роде меня? Как я, знавшая лишь извращённую психическим заболеванием и неполноценную привязанность своей матери, могу стать ею для кого-то? Это же неправильно... А вдруг он вдруг этот ребёнок пожалеет? Что если однажды он решит, что я зря это сделала? Зря дала ему жизнь? Не знаю, что ещё сказать об этом – не думаю, что справлюсь с этим. Господи, я не справлюсь!» Картина ломкой, серой и бесконечно уязвимой девочки, напуганной даже мыслью о подступающем материнстве не укладывалась в голове, когда Рёта воображал себе её: маленькую, бледную, тонкую и с такими крохотными узкими плечами, на которых вдруг оказался огромный вес ответственности.       «Я не хочу никому навредить. Тем более ребёнку, который целиком и полностью будет зависеть от меня.» По душе словно ураган пронёсся. Рёта не понимал, как ей в голову могли прийти такие слова и мысли? Она ведь не была обречена на одиночество. И уж тем более на одинокое материнство. Хотя бы потому, что Касамацу в ней души не чаял.       «… Я дура, да? Решила, что не имею права возлагать на мужа (до сих пор странное слово) ответственность за жизнь, которую моё тело несёт в себе. Он спросил, хочу ли я этого ребёнка. Простой вопрос – "Ты хочешь?". Как будто это зависит только от моего желания или нежелания.» Но ведь так и есть. Рёта не сомневался ни на секунду – для Касамацу мнение Эрики было важнее его собственного. И если их желания не совпали бы, он мог отступить. Не потому что размяк или каблук – потому что ценил и уважал выбор своей второй половины.       "Понимаешь, в чём дело – он не будет "твоим" или "моим". Он будет "нашим". И я не думаю, что тебе нужно разъяснять, что именно это значит." – буквально цитата.» Это больше, чем – "Я люблю тебя". Сильнее, чем – "Я тебя никогда не брошу". Это как та самая глупая красная нить из сказок, которая может запутываться, может растягиваться, но никогда не порвётся. Сущая глупость.       «Держать в руках ребёнка, которого сама только что родила, оказывается так странно. Он красный, весь испачканный, громко кричит, и опухший настолько, что глаз не видать.» Глупость, на которой они смогли построить семью.       «Ты знаешь, что люди могут плакать на выставках в картинных галереях? Или на концертах классической музыки? Порой они плачут даже просто находя что-то красивое или захватывающее дух. А я – прямо как те сумасшедшие мамы, которые думают, что их дети самые красивые – я нашла самой прекрасной картиной в мире своего новорожденного сына, который едва не отправил меня на тот свет. Четыре килограмма! Кто бы мог подумать, что я вообще смогу его родить сама!» С каждым письмом, которое бережно складывалось обратно в конверт и откладывалось на столик, рядом с фотографией, Кисэ осознавал, насколько сильно он скучал по ним все эти годы.       «Мы были в Токио тем летом. Когда ты снова решил вывернуть всё наизнанку и сделать всё по-своему. Не помню, чтобы видела Юу-сана таким раздражённым. Пожалуйста, сделай Юкарико-сан счастливой.» Он никогда не забывал о них. Он заставлял себя не вспоминать.       «И ещё спасибо, что заботишься о маме. Всё же есть вещи, которые до сих пор меня тяготят, и наверное это будет со мной всегда. Я не зацикливаюсь больше на этом, но иногда оно болит где-то глубоко внутри. В те дни, когда возвращаются кошмары – особенно-сильно.» Ничто не проходит бесследно, и возможно Эрике понадобится ещё не один год, чтобы выбросить из своей головы годы мучений, которые сломали её жизнь и её саму.       «Сейчас я временами разрешаю себе мечтать. О том, что если бы мама увидела нашего сына своего внука хоть раз, поговорила бы с ним или обняла, ей стало бы лучше. Хотя он не очень сильно похож на меня, не сомневаюсь, что она бы его узнала.» Рёта вспомнил того, кто принёс ему все эти драгоценные воспоминания и его осенило. Она ошибалась. Тот юноша, с которым встретился Кисэ, поразительным образом сочетал в себе черты двух других людей, и был похож на них обоих настолько сильно, что в его существование верилось с огромным трудом. Именно поэтому Рёта не смог понять, почему лицо этого человека напоминало ему кого-то, кого он не мог знать раньше.       «Я надеюсь, что наш второй ребёнок возьмёт от меня больше.» Кисэ рвано выдохнул и отложил это письмо в сторону. Именно такой жизни он и хотел для них. Какая разница – рядом они жили или же находились порознь? У них были семьи, которыми они дорожили.       «Рёта, спасибо тебе. Я знаю, что писала эти слова так много, что тебе уже, наверное, надоело их читать. Но это будет последний раз – обещаю. Спасибо, что нашёл меня. Спасибо, что не бросил. Каковы бы ни были твои мотивы – всё обернулось так, что я нашла саму себя. "Смотрите на результат" – понимаешь, о чём я? Спасибо, за Юу-сана. За семью, которая сейчас у нас есть. За то, что дал мне голос. За жизнь, за понимание, для чего она нужна. Спасибо, что ты появился в ней. Я люблю тебя. Эрика.» В том месте чернила слегка расплывались. Там застыли её слёзы. На дне шкатулки, под последним письмом, лежала бумажка с адресом и подпись, выведенная незнакомой рукой. «Я оставлю это на случай, если у вас появятся какие-то вопросы ко мне. С уважением, Касамацу Соичиро». Утренний туман над Киото полностью рассеялся, позволяя солнечным лучам полностью затопить скверы, улицы, парки, площади и проспекты города.

***

Их сыну исполнилось двадцать. Характер у него был мягкий, манера речи вежливая и располагавшая к себе – тоже явное наследие матери. Как бы она ни пыталась убедить всех, что он был похож на своего отца. Даже некоторые привычки и склонности к музицированию (парень был одержим игрой на фортепиано), будто достались вместе с генами Эрики. Его сестре шёл семнадцатый год, и она пошла в мать внешностью, при этом имея жесткий нрав своего отца. Они оба перебрались в город, где повстречались их родители, потому что не могли больше жить в родных краях, несмотря на то, что свыклись с мыслями об их смерти. Юноша, которого, как узнал Кисэ из прочитанных писем, назвали Соичиро, показал место, где были похоронены его мать и отец. Здесь, в Токио, где всё началось.       «Мама хотела так задолго до того, как узнала о болезни.» – пояснил он. Рёта не смог без слёз взглянуть на идеально ухоженную могилу. Прикоснувшись своей ладонью к холодному могильному камню, он упал на колени и безнадёжно опустил голову, не в силах больше стоять.       – Её не стало четыре года назад, – Соичиро крепко сжал руку сестры, в глазах которой стояли слёзы. – Пневмония. За год до этого была авария – случайность привела к тому, что её лёгкие сильно пострадали и иммунная система ослабла. Болезнь сожгла её за месяц. Прозвучавшие слова больно полоснули по сердцу и слёзы упали на цветок из букета, положенного перед надгробием.       – Мама дорожила вами, – юная Хана сквозь плач улыбнулась и погладила безутешного друга родителей по плечу. – Она рассказывала мало, но даже мы видели, что каждое воспоминание о вас ей было дорого и делало счастливой... Мы вас за это почти ненавидели. Рёта уже знал это. Знал всё из её писем. Он медленно встал с колен, протянул обе руки и обнял этих детей, крепко прижав к себе. Так, как не смог сделать тогда, двадцать три года назад с их родителями. Соичиро и Хана рассказали о том, чего Кисэ не знал. О том, что глава их семейства умер всего пару месяцев тому назад. Поздней весной. После смерти своей жены Юкио держался, как мог. Он не плакал на её похоронах, и никто не видел его слёз. Дети никогда не жаловались, потому что его любви хватало и для них, а сами они старались отвечать ему теплом и лаской. Однако даже вдвоём они не смогли заполнить ту пустоту, которая образовалась с уходом Эрики. Было что-то такое между ними, что всегда оставалось тайной. Какая-то грань отношений между родителями просто не оставляла места для детей. Сердце отца всегда безраздельно принадлежало ей. Эрике. Маме. Касамацу-сан. Возможно именно поэтому он до самого конца не смог отпустить её. Его похороны прошли спокойно, без суеты. Для Соичиро и Ханы провожать отца было странно. Но теперь их мама и папа оставались рядом друг с другом, и, наверняка, были счастливы вместе.       – Перед его смертью мы сказали, что обязательно найдём вас, его лучшего друга. И отец попросил кое-что передать, – юноша перевёл взгляд на сестру. – Давай, Хана. У тебя лучше всех получается говорить, как он. Девушка отошла от них и, как следует прокашлявшись, со слабой полуулыбкой сказала:       – Папа просил передать при встрече: «Не смей появляться у меня на глазах раньше положенного, идиот».

***

У него была одна работа. И, чёрт возьми, как же глупо он провалил её. Кисэ Рёта умер в возрасте пятидесяти одного года от рака лёгких, вызванного чрезмерно частым курением.

***

– Да что ты здесь забыл, идиот? Я же сказал – не появляться! Глаза б мои тебя ещё лет сорок не видели, Кисэ! – Ну же, Юу-сан, успокойся, пожалуйста. Мы так давно не виделись… Ты в порядке, Рёта? – Семпай! Это, между прочим, больно!.. Кстати, у вас закурить не найдётся? – Пошёл к чёрту, придурок.