Зеркало, зеркало

Так родился человек-остров… Одиноким быть легко, просто. «Говоришь – с дырою в сердце жить сложно? Прикоснись к моей груди – МОЖНО…» «Что ты чувствуешь? Болит? Бьется? Просто верь: в конце пути – солнце! Ну, подумаешь: в его начале – полночь… Подожди: она придет – ПОМОЩЬ… Это чудо, когда тебя любят! Нужно верить, что любовь – будет!» «В разговорах сейчас мало толку. Подожду… Но, твою ....., СКОЛЬКО?! Как же жить, утратив половину сердца?! Но – придется, никуда ведь не деться… Значит: было предназначено свыше Отражение в стекле – Третий-лишний… Нет, любовь – не для меня больше! Эта боль – моя вторая кожа… Майкрофт, мама… помолчите просто. Я теперь не человек… ОСТРОВ» myThai

Все повторяется - снова и снова… Все так же и все заново. Руки гладят его обнаженную грудь так привычно, так ожидаемо ласково, как умеет только он… Сейчас он коснется кончиками пальцев двух сосков сразу, и меж них, как между стальными шариками электрической машины, проскочит невыносимо сладкая дуга, и такой же дугой выгнется так предсказуемо его собственное тело… От ладоней на коже остаются красивые огненные следы… ведь остаются же, правда? Иначе как еще объяснить, что прохладу сердца вмиг сменяет немыслимый жар, разрывающий оба предсердия вскипающей кровью… Он жесток, он преступно нежен, он прижимает его тело к себе, обвив бедра сильными спортивными ногами. Еще бы… он замечательный, подающий столько надежд пловец… и ноги у него как у греческой статуи, их можно воспевать в стихах… Однажды, конечно, если выживет после этой нежной казни, он напишет о них целую книгу… О, боже… его губы что-то шепчут в затылок, щекоча кожу под короткими волосами. И от этого забавно и обреченно кружится голова… Слов не разобрать, но он знает их все наизусть… и все они о нем… Ладони покинули свое пристанище и пустились во все тяжкие, накрыв поджавшийся, судорожно трепыхающийся живот, острые косточки бедер, очертив пальцами пупок и медно-каштановую дорожку к южной оконечности, где злая нега уже свила все сущее в тугой, горячий жгут… Ему почти больно. Ему невыносимо приятно. Ему хочется еще и еще… Восставшая, переполненная возбуждением плоть сочится теплой, густой смазкой, нетерпеливо подрагивая и потираясь о его собственный пах. Он хочет… невозможно требует, умоляет и кричит… От близости разрядки под кожей в промежности перетекают электрические змеи, заставляя пережить несколько сладких судорог. Но этого совершенно мало… непростительно… Он стонет, протестует против такой невыносимой жестокости… Но он, как всегда, не торопится. Он, как всегда, доведет его до полной бессознательности, прежде чем позволит солоноватому, терпкому семени вырваться на долгожданную свободу. Терпеть больше невозможно. Бесстыдно распахнутые колени сводит болезненными спазмами, и он пытается сомкнуть их вместе, чтобы хоть как-то прикоснуться к себе. Конечно, для этого лучше подошли бы руки, но они связаны у него за спиной, предупреждая это ожидаемое желание… Как всегда… Однако нежный палач не дремлет, оплетая его бедра своими крепкими лодыжками, пресекая попытку самоудовлетворения… Он почти плачет от бессилия и перевозбуждения. Ему сейчас хватит одного-единственного прикосновения… Одного-единственного! Но он может даже не рассчитывать отделаться так легко… Он знает, чего от него ждут… Мечется, стонет и умоляет… смиренно, послушно, жалобно… «…пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…» «Скажи это», - требует жаркий шепот в самое ухо, вспыхивающее от легкого покусывания. Он тянет, сколько может… и еще чуть-чуть… зная, что выбора у него все равно нет. И каждый раз принуждает себя сдаться. «…пожалуйста… заставь меня закричать…» «О, да. Мальчик. Мой хороший, послушный мальчик… Как ты хочешь…» Ладонь по-хозяйски легла на внутреннюю сторону бедра, проверив пальцами твердость натянутого сухожилия, прошлась по ложбинке вдоль паха, поднырнув ниже, к поджавшейся промежности, дразня, коснулась ее самым кончиком указательного пальца. Накрыв расчерченный венками член, такой твердый, такой бархатистый и красивый, что один его вид причиняет боль, он провел лишь раз… гладкой подушечкой пальца по влажной, приоткрытой щели на багровой головке. Крик, врезавшийся в собственный мозг, едва не порвал барабанные перепонки, продолжая эхом отдаваться под черепной коробкой и в звенящем шепоте оконных стекол, когда он понял, что проснулся… С сорванным в крике горлом, с больной от него же головой, с мокрым, липким от пота телом и невыносимым стояком, зажатым собственными руками меж похотливо раскинутых ног… Опять. Он обессиленно откидывается на безобразно смятые простыни - ему хватило всего двух решительных движений крепко сжатого кулака, чтобы завершить начатое сновидением и почти расплакаться от наступившего облегчения и самоунижения, размазывая вязкое, белесое семя по животу. Прошло уже больше года, а этот чертов Карл Пауэрс все так же продолжает измываться над ним почти каждую ночь… Слепо глядя в высокий, бледно-лиловый потолок, он прислушивается к бродящей еще в теле дрожи, заставляет себя столкнуть на пол длинные ноги, рывком принимает вертикальное положение, как вздернутая за невидимые веревочки кукла, и устало тащится в душ. Горячая вода смывает остатки ночной вакханалии, и он чувствует, что снова оживает, уже привычно и как всегда предсказуемо… Отфыркиваясь и расплескивая вокруг себя миллион сверкающих капель, он закрывает оба крана, набрасывает на себя большое пушистое полотенце и, стерев с запотевшего зеркала водяную пыль, с упреком смотрит в пепельно-серые с золотыми крапинами глаза. Губы, томно-карминные, мягкие и такие податливые… отражение нехотя размыкает их и кривит в насмешливой ухмылке, отрицая собственные сомнения: - Ты полный идиот, Шерлок.