Тибидохские вёсны

Жаль не себя, жаль весь Тибидохс. Медузия приходит к Сарданапалу каждый день, приходит всегда свободно – хорошо это или плохо, да только циклопы просто пропускают ее, так и не докладываясь хозяйке. Иногда Горгоновой даже кажется, что где-то там, на дне их памяти – а есть ли она у таких существ? - все-таки остались воспоминания о ней и о том, кем она была. Да, именно была – ее, академика, Зуби, детей, всех остальных словно выкинули, стерли. Изувечили. Почти похоронили. Тусклыми невзрачными вечерами Медузия накидывает плащ, спускается в отсыревший подвал школы, проходит бесконечную паутину коридоров и галерей, бессильно распахивает одну-единственную, ту самую дверь и просто бросается к тесной ржавой клетке. Обхватывает прутья ранее холеными, аристократичными руками, прижимается к ним узким белым лбом и щеками; в такие минуты она словно сама не своя: растерянная, темная, болезненно-бледная и осунувшаяся, хотя, пожалуй, для этой реалии только такая Медузия и нужна. Сарданапал по ту сторону клетки пытается как раньше ласково, тепло улыбнуться, но выходит как-то жалко - когда-то суровая доцент Горгонова словно в раз ломается под взглядом выцветающих, почти остекленевших глаз. - Десять лет, Сарданапал! - наконец шумно выдыхает она, а академику почему-то сразу представляется, как душа Горгоновой трескается и разламывается на две половины. - Десять лет!.. - Ну, уж ты скажешь тоже, Меди, - натянуто-насмешливо говорит он, еще раз пытаясь так же успокаивающее, нежно улыбнуться, - сама посуди, уже почти восемь прошло... Уже скоро она... - его речь вдруг резко обрывается, губы кривятся, а из горла вырывается свистящий то ли кашель, то ли хрип; академик оседает на пол и корчится, судорожно хватаясь руками за горло. Медузия вздрагивает, словно от удара током и закусывает губы, чтобы не заплакать, как девчонка: сейчас она бессильна, бессильна как младенец; это отвратительно, как может она быть таковой? Жаль не себя, до свистящего безумия жаль Сарданапала. Каждый раз сердце женщины словно сковывает ледяная, костлявая старушечья рука. Потом они молчат, долго молчат; она прижимается лицом к ржавым прутьям, а он, протянув руки из клети, нежно гладит ее по бледному лицу и медным волосам, похожим на всполохи умирающего огня. Они ждут. Все эти «почти восемь» лет они ждут, пожалуй, сами не знают чего – чуда, освобождения, Тани… Ждет, пожалуй, один только Сарданапал. Медузия честно пытается ждать, да выходит плохо, женщина уже почти ломается. Бессилие отвратительно. - Таня... Она недавно приходила к тебе? - неожиданно спрашивает Горгонова, вспомнив вдруг о девочке и отстраняясь. - Да, - с губ академика срывается грустная, усталая усмешка, - была здесь пару дней назад вместе с какой-то девочкой. Они бросали в меня камнями и тыкали сквозь прутья палками. Знаешь, за все столетия своей жизни я впервые ощутил себя загнанным в угол цирковым животным, - женщина дергается, словно от удара по лицу и отворачивается, нарочно стараясь не смотреть в стекленеющие глаза Сарданапала. Тот качает головой и опять ласково, но грустно улыбается. - Ну а как дела наверху? Чума опять... тебя?.. Он всегда спрашивает, как там, в школе – каждый день на протяжении этих томительных, почти бесконечных лет. Медузия не знает, кому все же больнее от ее рассказов – ему или ей. Женщина низко опускает голову – у нее забрали кольцо, но словно в насмешку оставили никчемную старушку-память. Каждый день она приходит к Сарданапалу, а потом возвращается наверх, к Зуби: та молча наливает крепкий чай и просто протягивает чашку, а Медузия наконец перестает кусать губы, чтобы не разреветься, подобно девчонке. Нет, при Зуби она тоже не плачет, но без маячащей перед глазами ржавой тесной клети становится легче, а рука у сердца заметно ослабевает. «Ха, Веревка! - говорит доцент Горгонова вечерами. - Если бы все дело было бы именно в Веревке висельников!..». В такие вот вечера эта бледная, выцветшая тень все же напоминает ту гордячку из Греции, непокорную и одновременно суровую: Зуби качает головой и прячет взгляд, почти как Медузия с Сарданапалом там, в подвале. «Нас называли великими, а мы... словно действительно из-за Веревки...», - всегда горько заканчивает женщина, когда нежные фарфоровые чашки из личного сервиза Зуби, невесть как сохранившиеся из другой реалии, наконец пустеют. Зубодериха, теперь снова называемая подругой Юлей, все время вздыхает и теребит свою прямую челку, падающую на лоб. «Старик Феофил любил приплетать к делу сомнительные артефакты», - совершенно не к месту задумчиво говорит она и наливает еще чаю. - Да. Опять, - наконец устало произносит Медузия, возвращаясь из небытья. Ей тоже приходится несладко: оставив попытки зомбировать преподавательницу нежитиведения, Чума-дель-Торт, в этой реалии называемая хозяйкой, обычно утром насмешливо спрашивает ее: «Ну, дорогая, и как там твой… академик?», ясно давая понять, что она прекрасно знает, как проводит вечера Горгонова. Доцент нежитиведения гордо вскидывает голову, рассыпав медные локоны по плечам, и так ничего не отвечает черной ведьме. Старуха отвратительно хохочет; ее смех похож на скрип старых, давно заржавевших дверных петель – Медузию всю передергивает от отвращения, а холеные белые руки сжимаются в кулаки. Старуха хохочет и потирает руки, но ни один волос с головы светлой волшебницы так и не падает: Чуму забавляет такая Медузия, по крайней мере – пока. Медузия честно пытается ждать, но выходит все так же неважно. - Ну что ты, что ты, Меди?.. - Сарданапал вновь вытягивает руки и касается пальцами медно-рыжих кудрей, поникших и больше не превращающихся в змеек. Кудри похожи на угасающий огонь - волосы рыжих вообще часто сравнивают с пламенем. - Ну что такое каких-то десять лет для таких, как мы? Разве ни приятно чуточку помолодеть? -...Почти восемь, - горько повторяет за ним она, вздохнув так же грустно. - Да, Меди, именно!.. - его впалое лицо словно сразу светлеет от этой мысли, а сердце Медузии сжимается словно в каменных тисках от бессилия и жалости. Нет, ей не жаль себя - жаль Сарданапала, сидящего, как дикий зверь, в ободранной клетке и ждущего, что вот уже почти, совсем скоро вернется та, способная повернуть время вспять. - Я знаю, скоро Танюша сюда придет вновь, - и это будет именно наша Танечка, а не ее темная замена! - все вернется на круги своя, Меди. - ....если Гроттер до этого не убьет Та-Кого-Я-Ненавижу, - зло отвечает Горгонова и, отвернувшись, закусывает губы почти до крови. Сарданапал жалко улыбается и целует ее в лоб, а Медузия понимает, что ей избрана особая изощренная пытка: у нее отняли перстень, но не отняли бесполезную память. Она уходит необычайно спешно, даже не кутаясь по обыкновению в плащ. Женщина ни разу не оборачивается на обратном пути, почти убегает едва ли лучше крысы с тонущего корабля. В голове роем потревоженных пчел вьются мысли, и в ушах все сливается в один гул: отголоски ее торопливых шагов по камням школьных подвалов, звон нежных фарфоровых чашек, отвратительный хохот Чумы и ее вечный утренний вопрос: «Ну что, дорогая…». Медузия не должна быть бессильной, бессилие отвратительно. «Почти восемь», - иногда говорит Горгонова себе под нос, и ледяная костлявая рука у сердца чуть-чуть ослабевает. Чуме-дель-Торт пока нравится такая Медузия, и женщина понимает, что ключевое здесь слово – «пока». Медузия учится ждать.