Три части одного целого

*** - Моя маленькая, как же ты исхудала, бедняжечка. Совсем прозрачная. Я же говорю, молоденькая Кристи Тарлингтон!       Мама бегала по кухне, причитала и охала, пытаясь отщипнуть от моих боков и щек хотя бы немножечко пухлого прошлого. Плита пыхтела и шкварчала , в носу стоял запах натертой цедры, блудная дочь вернулась в отчий дом. Я почти не шевелилась на стуле, поставив под голову кулак, односложные ответы, никакого аппетита, скука, тоска. - Ты представляешь, Рио-то, подлец, женился! И нашлась же дурочка! – делилась новостями маменька, не отрываясь от шинковки лука. - Неужели? – равнодушно, скорее из вежливости отозвалась я. Что-то еще, оказывается, существовало кроме тебя. Как это глупо. - Я сама не верила, пока не увидела его и эту рыжую, ну, как ее там вы называли? Точно, Рэббит! Они даже подошли поздороваться, спрашивали, куда ты исчезла. А я ведь и сама не знаю, что отвечать, ты же мне ничего не рассказываешь, за три года второй раз тебя вижу! Никки, радость моя, ну, неужели ты не хочешь вернуться? Он тебе еще не надоел? И почему он не пришел с тобой? Я хочу высказать ему все, что я думаю! Увез мое солнышко! - Мам, ну хватит уже, - капризно и вяло попыталась я остановить ее обильные умозаключения, а сама усмехнулась, не удержалась: ну надо же, Рэббит и Ри. Генетический коллапс. Анекдот. - А что, он все такой же? – мама хитро обернулась через плечо. - Не подурнел? Знаешь, такие обычно быстро приходят в негодность, дряхлеют, изнашиваются, он все-таки сильно тебя старше… - размышляла маман; когда я первый раз ушла с тобой, она уверовала в свои бредни, я не собиралась (лень) разрушать ее романтические фантазии о себе. - Он никогда не изменится. - Ну-ну, наивная. А потом незаметно нарастет брюхо, кожа станет как наждачка, лысина, проблемы с… Ну, ты поняла. Я медленно стала тереть глаза ладонью. Невозможно. Все это тянулось как тупое кино, мучительно, дребезжало в ушах. Маменька бы удивилась, узнав , что это именно ты настоял на том, чтобы я погостила недельку другую в семейном кругу. Решил от меня отделаться. Испугался. Я смеюсь. Меня уже долго преследовали сильнейшие головные боли, последние дни я почти не вставала, мое тело обессилило, хотя никаких внешних признаков этой слабости не было, даже наоборот, я стала красиво и матово бледной, и следа не осталось от твоего обычного золотистого оттенка. Я слишком долго проводила наедине со своим телом, все попытки его использовать привели меня к неудачам, разочарованию, усугубили, распалив мою потребность муку свою утолить, а как, где? Одни вопросы и многоточия. Я тогда уже прошла через терзания, я больше не заламывала руки, не металась от угла к углу, я утратила всякие на это силы, я тихо, почти в бреду, полусознании, корчилась от боли в затылке, висках, горле, солнечном сплетении, животе. Временами меня охватывало такое бешеное вожделение, оно усиливало боль в сотни, в тысячи раз, мне казалось, я захлебнусь слюной, я так сильно потела, что простыня насквозь промокала. И тогда я решилась, в один из дней, подскочила, пружинисто, как от электрической боли. Ты должен был считать, что все это было сном, дурным, странным, как угодно. Так было задумано, а ввести тебя в пограничное состояние было не сложно, это самое легкое зелье, главное не причинить вред, иначе не сработает, тем более однажды я проделала с тобой нечто похожее. Но сработало блестяще, я несколько раз провела пальцами по твоим волосам, прежде чем ты приоткрыл веки. Я вся звенела, все мои суставы, связки, мышцы, будто в меня воткнули высоковольтный провод. Ты различил мой силуэт, попытался сфокусировать взгляд (тщетно), хлынул ледяной пот с моих висков, лба. Я вся горела каким-то безумием, неистовой жаждой этого настоящего. Когда я отселилась от тебя в самый дальний угол твоего белоснежного царства, ты распахнул окна настежь в своей одинокой обители, свет и ветер медленно и прохладно проникали внутрь, гладко ложились на пол, стены, твою кровать, на тебя, на меня. Я беззвучно проскальзывала по твоему расслабленному телу, вверх-вниз, не могла выбрать, за что уцепиться, где задержаться, я хотела все, одновременно, сразу, поглотить целиком, навсегда. Глаза твои были наполнены моим туманом, они едва приоткрывались, но то и дело отяжелевшие сонные веки стремились сомкнуться, и тебе приходилось постоянно сопротивляться. С трудом разомкнул губы, пытаясь что-то произнести, но едва сумел ими пошевелить. Я приложила палец к своим, точно таким же губам, чуть слышно прошептав тебе что-то снотворное и шипящее. Ты будто послушался, стал медленно закрывать глаза, и я мгновенно воспользовалась секундой. Нависла на тобой, ты неподвижно, навзничь лежал на тонкой, белоснежной простыне, я аккуратно просунула пальцы тебе под затылок, немного приподнимая сонную голову, подушка под моей ладонью была почти горячая, я не выдержала, провела языком по наволочке, очерчивая контур твоей шеи, облизывала твои волосы, они забивались мне в горло, я пыталась их проглотить, осторожно, не причиняя боли, и почти проглатывала, и снова выпускала. Ты опять очнулся, силился что-то разглядеть, наши глаза столкнулись, дурман тебя сцепил наверняка, ты лишь видел собственное отражение (только сутуловатое, иссохшее), я аккуратно прикрыла твои губы своей правой ладонью. Левая освобождала тебя от одежды, дрожала, пальцы не гнулись, неловко, кое-как освободила твою грудь, плечи, все это я видела уже тысячу раз, но еще никогда не видела так. Отбросила возню с одеждой, положила ладонь тебе на живот, ты медленно дышал. Пальцы поползли вниз, неспешно, я смотрела в твои туманные глаза, в упор, я почти оцепенела, когда почувствовала, что твое дыхание начало учащаться, я крепче прижала руку к твоим губам. Хоть ты и не мог ничего сказать, это было скорее для меня, я оттягивала момент, мое горло стянула боль. Пока я вжимала в тебя свои тощие, жесткие пальцы, тебе почти удавалось следить за мной, ты больше не проваливался в беспамятство, мне кажется, что-то ты все-таки соображал, по крайней мере, отзывался на мои прикосновения. Я легла щекой тебе на грудь, мне было видно лишь плечо, я так скучаю без твоего вкуса. Черная мгла заволакивала мое сознание, я дышала тяжело, сбивчиво, язык бессмысленно скользил по вершинам зубов, вязкая слюна вытекла из уголка рта на твою грудь, подгадала момент, приподнялась. Пока я слизывала капли с твоей кожи, твое дыхание учащалось, ты пытался шевелить губами, но ладонь моя так сцепила твой рот, что мне кажется, должны были остаться хотя бы синяки. Но я почувствовала их движение, одним рывком я подскочила и больше ничего уже нас не разделяло. Я закрывала тебе веки, как покойнику, они неустанно сопротивлялись, хоть ты и тупо, бессмысленно таращился в мои зрачки (сама глаза я тоже не закрывала). Этот сон был странный, я тебе подкинула загадку, но ты не захотел ломать себе голову, ты как-то вдруг еще больше обмяк, я целовала тебя еще механически, хоть и старательно, твои губы были горячие, похожи на силикон, они чуть приоткрылись и мгновенно мой язык проник внутрь, глубже, я бы заполнила им все твои полости, все внутренности. Я задыхалась, мне казалось, что я достала до твоего желудка, кажется, я даже рыдала, у тебя вместо желчи сироп, вместо печени сироп, в легких жидкий сахар и все липнет, ядовитая топь, ад наслаждений. Чувствовал ли ты что-нибудь, спал ли, я мечтала чтобы эффект моего колдовства иссяк, испарился сейчас же, я пыталась тебя разбудить, я тогда не думала, в голове просто что-то гремело, я кусала твои несчастные, безучастные губы, я уже не гладила, я почти вырывала твои волосы, мое измученное тело больше не могло выносить этого напряжения, это был предел. У меня началась одышка, сердце давно уже сбоило, меня круглосуточно преследовала тахикардия, теперь же мне казалось, что в груди что-то шипит, переливается, лопнули глазные сосуды, кровь из носа пошла, меня бы просто разорвало в щепки, если бы я не решилась бежать. А тут-то ты меня и остановил. Это не сон, это только на него похоже. Ты выше всех условностей, тебе наплевать на условности, как тебя судить, если вины для тебя не существует? Ты свободен, в этом наша фундаментальная разница, ты ответил на мой поцелуй, а я вся завишу от тебя и завишу настолько, что почти утратила собственную личность, поэтому, когда я поцелуй почувствовала, то лишь мороз пробежал у меня по спине. Без тебя я ничего не могу. Я уже не ненавижу тебя, не люблю, я достигла того момента исступления, когда даже смерти больше не хочется, я не умереть хочу, я хочу не рождаться. Ты смотрел на меня и ничего не видел, о, я уверена что тебе нравилось меня целовать, хоть ты вовсе не отдавал себе отчета в своих действиях. - Ты какой-то весь день задумчивый, - глядела на тебя я на следующий день, мне было чертовски любопытно, помнишь ли ты хоть что-нибудь из случившегося. Ты будто не расслышал вопроса, удивленно приподнял брови, впрочем, почти незаметно. Снова задумался, а затем, минуты только три спустя тихо заговорил, по-моему, сам себе. - Странно. Я странно себя чувствую, - повернулся ко мне и разглядывал, пристально, даже нос сморщил.- Ты, Никки, тоже очень странная, – и даже закивал головой. Волосы чисто и гладко отблескивали. - Ты что, сон плохой видел? – шутливо буркнула я. Рисковать тут было нечем, я уже все решила в ту минуту, когда почувствовала твои руки, слабо сжимающие меня за запястья. Фальшивка, подлог, бутафория. Снова этот же самый рубеж, без удовлетворения, без финиша, без вещественности, снова преодолела его и опять стало жечь в груди, кожа, кости, мысли, всё кипело, я, может быть, давно сошла с ума, но ничего более здравого еще не никогда не открывалось мне, еще никогда я не ощущала такой ясности, такой решимости, даже какой-то веры. - Сон? Как ты догадалась? – искренне изумился ты. Был неестественно рассеян, видимо, пытался воссоздать увиденное. – Нет, не плохой. Даже, может быть, наоборот…– сказано было снова себе под нос. - Расскажи. - Что? Сон? Н-нет… Я плохо помню.. Да и вообще мне никогда ничего не снится, а тут вдруг.. Никки, а у тебя бывало такое, скажем… - почти повернулся ко мне, но снова притих, не договорил, задумался. Я выждала неделю. Нужно было время, чтобы ты перестал хмуриться, мне тоже требовалась подготовка. Я даже помылась (до этого момента тело было заброшено, измучено, некормлено), даже с каким-то упоением, ликованием я натирала себя мочалкой, маслом, шампунем, бальзамом, обливала волосы уксусом, усердно стригла ногти, они энергично разлетались в разные стороны, я почти присвистывала, ввела в рацион физкультуру, автозагар и морковку (для цвета лица). Сердце, правда, так же барахлило, но это было не важно, хотя странно, что оно вообще шло в комплекте. Я даже пробовала репетировать перед зеркалом, но все больше отвлекалась на ощупывания, приглядывалась, вертела шеей, я вернула себе сносный вид, хотя все еще была чрезмерно худа и походила больше на богемного прожигателя жизни, во мне почти не было твоего очаровательного, надменного высокомерия, я глядела как-то заискивающе, даже подобострастно, а уж стоя перед зеркалом, так вообще чуть ли слюну не пускала. Стащить у тебя одежду я была вынуждена, моя старая была перепачкана в тот вечер кровавыми брызгами, я так и не сумела их оттереть от воротничка, а еще мне пришлось стирать с тебя несколько капель, когда ты снова утратил всякое сознание (то есть через считанные минуты), кое-как, но мне удалось уничтожить любые следы чужого присутствия, я тихо закрыла за собой дверь и сон закончился. Всё это время я мрачно и молчаливо следила за тобой, я больше не размышляла, не выбирала из вариантов, у меня не было никакого выбора, я просто ждала удобный момент, знак, случай. Мой жизненный путь закончился, через шесть дней ты сказал, что нам нужно снова возвращаться в Сейрейтей. - Я не хочу. Не пойду туда больше, - вяло, но решительно прозвучал мой голос. - Останешься здесь одна? А как же я буду один, кто будет контролировать, бдеть, виснуть и приставать? – Ты, было, сперва взял шутливый тон, но заметив, что я вовсе не шучу и не капризничаю, проявил больше внимания. – Что такое, Никки, ты чего нос повесила? - Для чего я живу? Я не знаю, - я честно тебя спросила и клянусь, я и правда тогда ждала, что ты почему-то честно мне ответишь, вообще хоть что-то ответишь. Мы молчали. Тебе, видимо, показалось, что вопрос был риторический, но, увидев мое (может быть несколько жалобное) настойчивое ожидание, тихо вздохнул. - Я не могу дать тебе общий ответ. У каждого свой путь. Раньше ты этим не интересовалась, что случилось? - Не знаю. Я.. Не знаю… - сбивался мой голосок. – Незачем жить, ничего больше не хочу… Раньше я хотя бы думала… То есть на что-то надеялась, а теперь, а теперь… - Что теперь? - А теперь тупик, Айзи-тян. Нет больше ничего, - мне бы раньше хотелось расплакаться, чтобы ты приласкал меня, утешил, а теперь все и правда ушло в тупик. - Ты говоришь неясно. Никки, иди сюда, не хандри, - ты решил приободрить меня, протянул гладкую, теплую руку, ожидая, что я тут же на нее наброшусь, прекрасно зная, как я обожала ходить с тобой за руку (редкие, удивительные мгновения), как ребенок. - Это все неправда. Это только игра такая, - я говорила, к удивлению всеобщему, очень твердо, голос почти не дрожал. - Ты просто думаешь, что так легко меня контролировать. Да неужели ты и правда до сих пор считаешь, что это необходимо? Я ничего для тебя не значу, я не такая, какая нужна. Но если бы… Если бы я стала другой? То есть, стала похожей на тебя, то есть, стала бы тебе ближе… То есть… То есть… - Я не знала, как объяснить правильнее, объяснить хотя бы как-нибудь, попытаться изобразить хоть прелюдию что ли. Но я решительно не могла найти хоть сколько-нибудь подходящие слова. Было бы куда проще и понятнее, если бы я просто отгрызла твою протянутую руку, захрустела твоими костями, проглотила с ногтями, с одеждой, тут возникла бы ясность, но это было совсем уж неловко, даже немного стыдно. Я знала, что эти роли мы разыгрываем последний раз, пути назад я себе не оставила. Я лишь хотела побыть рядом с тобой так, пусть лживо, притянуто, но все-таки рядом, будущего еще не было, даже тумана не было, я знала, что жизнь моя изменится мгновенно, без вступления, мгла не будет рассеиваться, это не подъем на вершину, это скачок в другой мир. Я аккуратно взяла обеими руками твою теплую ладонь: - Мне нужно… Ненадолго. Здесь могут услышать. Ты слегка сдвинул брови, но сопротивляться не стал. Ты молча (О! Сколько же сил тебе требовалось, чтобы скрывать эту презрительную усталость на своем лице) последовал за мной, я повела тебя назад, в место твоего обитания, там всегда царила мертвенная тишина, ни единой души, даже господин Гин не осмеливался тревожить тебя здесь. Все двери были закрыты. Я рассматривала наши руки, силилась улыбнуться, но как-то не могла решиться окончательно, поэтому губы лишь слабо подергивались. - Ну-у? Что теперь? – Ты ждал, когда я объяснюсь. Надо признать, я хоть немного, да заинтриговала твой холодный разум. - Ты вот здесь меня подожди, хорошо? Минуточку только, я еще немного постою, я сейчас, только секундочку еще, - цеплялась за каждое мгновение, пыталась запомнить тебя еще таким, жадно сохраняла каждую деталь, потому что дальше была бездна. Я все-таки неловко улыбнулась, слезы брызнули из моих глаз и я мгновенно отбросила твою руку, зашумело в ушах, я отвернулась и поплелась прочь, почему-то прихрамывая, сгорбленно, дергала головой, пытаясь обернуться, но не оборачивалась, монотонно и нервным шепотом повторяя «сейчас, сейчас…». Я совершенно не помню сколько я отсутствовала, как и где я вернула себе тело, как возвращалась к тебе, все это в каком-то бреду, воспоминания ко мне возвращаются лишь с того момента, как ты окликнул меня, пока я обездвижено стояла за дверью, почти мертвая, не имея понятия как мне войти, что делать, говорить. Твою реакцию до последней секунды я даже в голове не проигрывала, ни один из возможных вариантов, это все было далеко, потом, нескоро, а теперь это случилось и я сделала шаг вперед. - Николь? – ты был уверен, что это я, но гигай, видимо, вводил в заблуждение твое восприятие. - Это же ты там стоишь? Я слышу твое сопение. Что ты еще придумала? – прищуривался ты, будто пытался разглядеть меня сквозь стену. Я сделала еще шаг, ручка дернулась и я вошла. Ты сидел в мягком бежевом кресле, положив ногу на ногу, немного боком к открывшейся двери. Не могу вспомнить, что именно в то мгновение выразило твое лицо, но с каждой секундой, твои глаза расширялись все больше и больше, все черты вытягивались, у тебя даже губы разомкнулись, ты почти замер, почти не дышал. Ошеломление граничило практически с испугом, ты вдруг попытался привстать, но тут же как-то обессилено рухнул назад. - Что… Я не.. Это вообще что? Как? Николь? – сдавленно и бессвязно пробормотал ты. – О, Бог ты мой. Какого черта? – ты снова попытался встать, щурился, всматривался, вытягивал шею, что-то брезгливое, враждебное и рассеянное выразилось в твоем лице, лоб и даже нос бороздили изумленные морщины, вся твоя поза выражала полнейшее негодование, непонимание, замешательство. Я стояла столбом, совершенно обессилившая под твоим носившимся взглядом, у меня подкашивались ноги, но я была готова, я знала, что должно пройти какое-то время, ты должен был осознать, уяснить. - Это что, это я? – почти шепотом произнес и тут же губы скривились в полном и решительном отвращении. - Каким образом? Как это вообще возможно? – изумление становилось громче, отчетливее, по мне метался твой бешеный, непонимающий, рыщущий взгляд, - Ты говорить будешь? У меня, по-моему, давление… Николь, какого… Какого дьявола ты вытворяешь? – воскликнул ты, как-то даже смешливо, истерически. Я, было, подалась вперед, но одно мое и движение и ты мигом сделал такое же движение назад, не спуская с меня глаз, ни на полсекунды. - Пожалуйста, не бойся… - вдруг прохрипела я. - Что? Пффф, - негодующе запыхтел. - Но, черт тебя дери, у тебя совсем поехала крыша? Ты… Ты… Как ты вообще это сделала? Как…? Не молчи! - Я все объясню, только, пожалуйста, умоляю тебя, дай мне немного времени, - мягчайше и робко неслись мои оправдания, я стала медленно, очень осторожно и плавно подкрадываться к тебе, ты больше не сторонился, но следил с опаской, неустанно. - Это гигай? Где ты его… Это тот мой гигай? Как ты сумела? Не важно… Как ты додумалась? Боже, для чего? – ты сбивался, продолжая таращиться, выражение смятение сменяло выражение гадливости, раздавалось какое-то злобное фырканье, насмешливое, прозвучал презрительный, неуверенный смешок и снова прищур, дознание. - Я объясню, объясню, только дай мне время, - бубнила я одно и тоже, продолжая красться. - Это что же мой голос? Это вот это мой голос? – почему-то именно этот факт ввел тебя уже в крайнюю степень изумления и возмущения, ты гневливо сверкал глазами, сжал губы. – Да не может такого быть. – Отрезал ты и посмотрел на меня уже с вызовом, с протестом, я даже несколько замедлилась. - Я прошу тебя, я умоляю, выслушай меня, у меня не оставалось выбора, ты самый лучший, самый лучший в мире, ничего нет лучше тебя, я не могу иначе к тебе подступиться, я умоляю, я все объясню… - О, Боже! Замолчи! Это мерзость, какая мерзость! Это не мой голос! Фу, как гадко! – перебил меня твой исступленный, страдальческий возглас, ты вообще не слушал, что я говорю, - Нет, это даже смешно! Нет, черт возьми, не смешно! Николь! Вылези из моего тела! Нет, из этого тела! Это вообще… Это не мое тело! Ты, в конце концов, не имеешь права, это, наконец, частная собственность! – последнюю фразу ты выплюнул практически смеясь, а потом замер, и через несколько секунд резко наступившего молчания, ты разразился болезненным хохотом. - О, Боги! Ты помешанная, - пытался ты взять себя в руки, но никак не мог справиться с раздирающими приступами истерического смеха. – А что, что, собственно дальше? Ну, допустим. А для чего? – ты вдруг прекратил смеяться и с совершенно серьезным, бледным лицом сделал три широких шага мне навстречу, захотел разглядеть, но, все-таки, предупредительно оставил между нами значительное расстояние, и снова прыснул со смеху, - Нет, это не могу быть я. Это даже на меня не похоже! Во всем этом разверзнувшемся казусе, я различала отчетливое любопытство. Не взирая на то, что ты был в крайней степени огорошен и застигнут врасплох, ситуация вовсе не казалась тебе такой уж чудовищной, я угадывала интерес на твоем изменчивом лице, тебе это все казалась, может быть даже развлекательно, когда еще ты попадал в такую дикую интригу? Пока ты кряхтел, морщился, подсмеивался и пытался всячески собраться, я осторожно приблизилась. Мы представляли идеальную симметрию (не считая сутулости и чрезмерной сухости моего лица), наши глаза тут же встретились. Мои были восторженно несчастные, твои же яростно и насмешливо, бесстрашно сверлили мою голову. Ты не шевелился, наблюдал. Ты никогда не смотрел на меня так, по-настоящему, голова пошла кругом, язык присох к небу, у меня не было ни слов, ни сил произносить слова. Я медленно протянула пальцы к твой руке, осторожно, учтиво оставила голую кожу в покое, и вот подушечки моих ледяных пальцев скользнули по рукаву твоей одежды, вверх. Ты ничего не упускал из виду, беззвучно успевал следить за моей рукой, за глазами, ты даже мысли мои, кажется, прочитывал. Едва дотрагиваясь, бережно, моя несчастная конечность остановилась на твоей теплой груди, ждала дозволения, но так как ты не выражал ничего, кроме наблюдения, я приняла это за разрешение и пошла дальше, провела указательным пальцем по твоему плечу, вдыхала воздух урывками, мне казалось, еще мгновение, и у меня выступят слезы, до того меня сковывало и терзало напряжение. Я сделала еще полшага вперед, теперь я даже слышала твое дыхание, ты был живой, настоящий, и я чувствовала это всем своим телом, вязкий дурман склеил мои мысли, у меня разомкнулись губы, пальцы потянулись к твоим волосам… - Что ты делаешь? – ты как-то резко, пугливо одернул голову назад. - Я такая же, я буду чем угодно, я теперь могу быть чем угодно, я обожаю тебя, я умираю без тебя, - лепетала я и мои пальцы нежно легли на твою горячую шею. Я склонила голову вбок, не смотря на все твое оцепенение, я почти умирала от муки наслаждения, все, что было до этого момента, казалось смехотворным, пустым, я бы тысячу раз пережила любое страдание, любую пытку, лишь бы получить хотя бы призрачную надежду на это мгновение. - Если ты сейчас же не сделаешь хотя бы шаг назад, я прибью тебя прямо на этом самом месте. Треснуло счастье. Осколки рассыпались и резали меня заживо. - Николь, если какой-то мужик подходит ко мне ближе, чем на один метр, мне просто не остается ничего, кроме как сломать ему челюсть, - я расслышала злобный сарказм, ты больно и резко отбросил мою руку, будто стряхивал что-то гадкое, с брезгливостью. Я болезненно сглотнула. Я болезненно моргала. Всюду была боль, в теле, в мыслях. - Нет, нет, я умоляю тебя, не уходи теперь, не делай этого, хорошо, что ты хочешь, как ты хочешь? Разве я не нравлюсь тебе так? Ты не хочешь меня так, я же теперь вся тебе принадлежу, я и есть ты, что мне сделать? Что сделать? Я пыталась хвататься за твои руки, но ты тут же отбрасывал их, с отвращением, с негодованием, ты отходил назад, спиной, я шла на тебя, я была готова на все, меня больше ничто не могло остановить. - Я буду твоей тенью, я буду делать любую работу. О, любовь моя, я буду полезна тебе, я буду чем хочешь, только разреши, разреши мне быть рядом, я умираю каждую секунду, я умирала тысячу раз, только бы ты меня заметил, - но ты не останавливался, продолжал пятиться, я не выдержала, шепот сорвался, у меня началась истерика. - Нет! Стой! Но ты же целовал меня тогда! Ты же согласился! Тебе же было приятно! – не выдержала я. - Так это был не сон? – опешил ты. Остановился в диком недоумении. – Это все было по-настоящему? Ради Бога, Николь, ты вообще понимаешь, что делаешь?– ты приложил пальцы к виску, у тебя началась мигрень, ты тер лоб, пытаясь собраться с мыслями, успокоиться. - Но тебе же было хорошо со мной! Почему сейчас не так? Что изменилось? Что ты еще хочешь? – срывался мой безумный голос практически на крик. - Ты помешанная. Ты сошла с ума окончательно, нет, это не фигура речи, ты на самом деле помешанная, отойди от меня! Боже, что ты делала с … этим телом? Ты хоть понимаешь насколько это… нелепейшее, какое-то дикое помешательство? – воскликнул ты, совершенно уже оторопев. - Нет, нет, любовь моя, нет, все не так, умоляю… - Немедленно убирайся из моего тела, - твой ледяной голос сковал меня мгновенно. - Нет, только не это, пожалуйста! Я не смогу жить! Только не так! - Я же сказал. Вышла сейчас же из моего тела, или я убью тебя прямо вместе с ним. Ты не шутил. У меня ноги начали отниматься, я не могла шевелиться, не могла думать. - Ну, раз не хочешь по-хорошему, - произнеся это, ты мгновенно схватил меня за горло, я не могла, не смела хотя бы даже взглянуть на тебя, ноги оторвались от пола, я почувствовала, как ты нащупал мое нутро, мою настоящую душу. Сжав сильнее, ты одним рывком вытащил меня наружу и швырнул, словно сдувшийся мяч, с раздражением и нетерпением прямо в пол. Удар был такой силы, что какое-то время я была в забытье. Постепенно ко мне возвращался рассудок, я валялась на ледяном мраморе, было невыносимо холодно, холодно, холодно! Я опомнилась, судорожно начала подниматься, разыскивая тебя, только бы не исчез, все что угодно, только бы не исчез… - Зачем? – ты остановил тишину. Я почти вскрикнула от удара счастья, когда увидела тебя, стоящего ко мне спиной у окна, ты смотрел на небо. - Но иначе нет возможности… Иначе никак, - я стала оглядываться, двойник был цел, лежал от тебя навзничь, метрах в пяти, не больше, - я умоляю, пожалуйста, разреши мне вернуться, разреши мне забрать его, это не я, это не я! Я ненастоящая, только ты настоящий, я так не могу, не могу! – это было что-то несвязное, это был почти бред. - Николь, нам следует расстаться. По-хорошему. У меня онемели руки. Если тебе когда-нибудь ломали кости, тогда знай, это вовсе не боль, это даже не похоже на боль. - Уничтожь его! Хорошо! Будет как ты хочешь! Нет, я больше ничего не прошу, мне не важно, если тебе так нравится! Пусть! Пусть! Я больше не буду, никогда! Никогда! – пока я выплевывала свои бессвязные мольбы, ты лишь медленно качал головой. - Ты устала. Тебе больше это не нужно. Отдай мне свой меч, Николь, - ты развернулся и мрачно, надменно смотрел на меня, сверху вниз. - Нет, нет! Прости меня, прости меня, я умоляю, прости меня! Все будет, как ты хочешь! Я же научилась им управлять! Я сделаю любую работу, я что угодно сделаю! Нет, нет, я никогда не уйду, нет! Айзи-тян! Нет! – я начала кричать. У меня сжались легкие, живот, я слышала твой чертов голос, я знала, что это не пустая угроза, но я не могла верить, я, может быть, до сих пор не верю. - Ты мне больше не нужна. Меч. Давай, – медленно и безразлично говорил ты и подошел к моему маленькому, сотрясающему телу, не вынимая рук из карманов. Меня охватила какая-то агония, я не понимала что делать, как делать, мне казалось, я куда-то проваливаюсь, все летит, вращается, вихрь и я в этом вихре, всю меня скручивает, рвет. - Нет, нет, нет… Я не могу, ты все что у меня есть, я не вынесу, ты не можешь! Не можешь! – вопила я. - Ты же сам отнял у меня все, все собой заменил! Все ты, свет, вода, мысли, ты везде, ничего другого нет, как ты можешь теперь все забрать, а что, что останется, если ничего кроме тебя нет? - Твой меч, я жду, - механический, безучастный голос, без тона, без оттенка. - Ну, умоляю тебя, ну пожалей меня, ну есть же у тебя сердце! Тварь! Дьявол! Нет! Нет! Прости меня, любовь моя! Не слушай, умоляю! Я боюсь, я так боюсь! Ты самый прекрасный, самый лучший! Ты волшебный, сказочный! – Град слез почти ослепил меня, пальцы рук и ног будто раздулись, их кололо, жгло. Ты молчал. – Я буду что угодно… что угодно, чем угодно, хочешь? Я на коленях буду стоять! Я дошла до своего предела, у меня началась лихорадка. Я тут же выполнила свое обещание, упала перед тобой на колени. Все было не важно, я была готова на любое унижение, самое изощренное, самое мерзкое, я была бы рада любому условию, любой пытке, все казалось мне надеждой, все что угодно, только бы ты остался. - Ладно. Я сам, – я даже не видела твоего брезгливого взгляда, мне было достаточно этих жестоких, безразличных снов. Все трещало по швам, земля уходила из-под меня. Я была в панике, в исступлении, у меня текли слезы, сопли, они смешивались со слюной, я сжалась клубком перед твоими ногами. Безумие, непомерное, адское отчаяние. Я не могла следить, ты нагнулся, снял с меня ножны с мечом, пока я вся содрогалась от конвульсий истерики. Я продолжала молить тебя о чем-то, схватилась за подол твоего хаори, тянула, сжимала, пока ты не одернул его, я упала на руки. - Всё. Уходи. Сейчас. - Что угодно, что угодно, я не могу, я умираю, сжалься надо мной, я рук не чувствую, я задыхаюсь, - стонала я и попыталась схватить тебя за ноги, но ты быстро уклонился, заметив движение, я рухнула на то место, где стояли твои ноги, я стала целовать пол, я вспомнила всех богов, я молилась им, я молилась тебе, но ты пошел прочь и я поползла за тобой прямо на коленях, я что-то кричала тебе, я облизывала каждый сантиметр, на который ты наступал, цеплялась за твои ступни, я умоляла тебя хотя бы убить меня, что бы ты пожалел меня хоть сколько-нибудь. Мне было плевать на стыд, достоинство, приличия, их больше не существовало, ничего больше не существовало. У меня начался припадок, я так рыдала, что под конец даже охрипла, я валялась на полу, билась в горячке, в слезах, в мучении немыслимом, страшном. Ты даже не обернулся. Ползти за тобой я больше не могла, сознание меня покинуло окончательно. ***       Ты, полагаю, уже утомился, читая про все эти нечистоты. Я не рассчитываю, что мое щедрое описание вызовет у тебя хотя бы чувство сострадания, на понимание не рассчитываю и подавно. Мечу же я в совершенно иные высоты. Ты ждешь про Анну, я тебя не интересую. Ты получишь Анну. Очнулась я не с первого раза. Сквозь лихорадочное забытье я что-то видела, меня куда-то несли, мелькали песчаные дали пустыни, я помню ветер, я помню настойчивый запах выхлопных газов, мой диванчик в гостиной. Я приоткрывала глаза и снова проваливалась в мучительную темноту, я всхлипывала во сне, я умоляла, этот кошмар не заканчивался, не отступал. Но холодным летним утром сознание как-то вдруг очистилось, память, словно паровой двигатель, тяжело, раскручиваясь, со скрипом, но неизбежно превращала меня в решето. У меня была температура, рвота, я лезла на стены, я кричала, я расцарапала себе лицо в кровь, я валялась на полу, в луже своих выделений, помочь мне не смогли бы даже соседи, потом я узнала, что за неделю до моего возвращения они съехали. Последней точкой перед тем, как повеситься, стало безмерно жалостливое, жалящее как хлыст осознание, что очнулась я на диванчике, и это, видимо, ты все-таки положил меня, донес, все-таки позаботился в последний раз, и это умиление перед маленьким моим диванчиком, его серенькими, забытыми подушечками, твоя милостыня на прощание, комочек моего жалкого существа… Но тошнота, безвыходность, ненависть были настолько нестерпимы, настолько мучительны и неиссякаемы, что даже сдохнуть я не хотела по-настоящему, даже в смерти больше не было избавления, не было смысла. Я пробовала несколько раз, неделю я не снимала петлю со своей шеи, все пыталась бодриться (для смерти), утешала себя, как будет прекрасно умереть, как это дивно, как славно, но по-настоящему я хотела только тебя, поэтому и в петле покоя мне не было. Отчаяние мое разгоралось и доходило до такого забвения, до такой невыносимой ненависти, что, в конце концов, страсть моя к тебе породила во мне такую злость, так сильна и страшна она была, что меня будто ветром подхватило, я снова дышала, только не воздухом, я дышала предвкушением твоего отчаяния. Я поклялась себе, и тебе я клянусь, ты будешь страдать не меньше. Пусть не из-за меня, это уже не важно, но я доберусь до твоего сердца, я расковыряю его в кровь, в мясо. Человек существо живучее, а иные, бывает, могут и удивить. Я была бы не я, если бы что-то все-таки не припасла на такой случай. Ты думаешь, я не предполагала, что исход будет похожим? Конечно, я не вдавалась в детали, это было (тем более в том моем состоянии) невозможно, болезненно страшно, но я сделала определенные приготовления, неосмысленные вполне, делала бездумно, отмахивалась от размышлений, но делала. Ты не можешь использовать мой дзанпакто, поэтому и подлинность его тебе проверить не удастся, тем более, если подделка выполнена так искусно, безукоризненно. Мне пришлось долго стараться, чтобы ты ничего не заподозрил, я пожертвовала ради этого своим мизинцем и безымянным пальцем на левой руке, рубила прямо так, по живому, иначе копия сразу выдаст себя. А тело… Мое тело… Ты считаешь, я была так глупа, что не предусмотрела хотя бы естественной его порчи, утраты, поломки? Да я могу сделать тысячи твоих копий! Ты уничтожил того двойника, так через месяц я уже испытывала следующего. Он был даже лучше прежнего, без следов страдания, истощения, без бледности и недостатков. Я готовилась, я продумывала сотни вариантов, у меня созревал план, но мне было нужно время проверить, обдумать со всех сторон, я не хотела ошибиться, я хотела ударить сразу, нетерпеливо, наверняка. Некоторое время я оставалась в мире живых, я решила, что если жизни мне не будет, то хотя бы попробую чем-то насытиться, получить хотя бы какую-то выгоду, тем более планам нужно было дать время созреть, как следует напитаться злобой, ненавистью, всей моей болью, коей было в избытке, неутихающей, раскаленной. Первым делом я наведалась к родителям, не потому, что я надеялась погреть ручки о мамину ласку и доброту, на родителей мне было давно наплевать, я просто хотела отметиться, унять их беспокойство, чтобы они, вдруг, не создали мне ненужных проблем, квартиру-то они все еще оплачивали. Это ты лишил их дочери, тебе и пришлось отдуваться. Мама с минуту не могла найти слов, увидеть тебя она не ожидала никак, тем более ранним утром, тем более без меня. Я как ни в чем не бывало проникла в родительский дом, без лишних церемоний и с аппетитом участвовала в завтраке, от десерта и кофе тоже не отказалась. На расспросы отвечала всякую чушь, то Николь заразилась индийским гриппом, то Николь скрывалась с любовником, то все это оказалось злыми слухами, и теперь Никки изучает архитектуру испанской провинции. А я вот тут, приехал успокоить страждущие родительские сердца, но сердца не особенно горевали, папенька почти сразу после завтрака благодарно откланялся и оставил меня и матушку наедине. Тут уж она распустила хвост, я была уверена, что она станет кокетничать, я даже не сомневалась, но и я подливала масла, обильно и нагло скалилась, шутила, эта, уже несвежая глупая курица и впрямь вообразила, что что-нибудь, как-нибудь… Но я весело и бескомпромиссно прервала эти мерзостные игрища, медленно поцеловав на прощание маменьку в ее холеную, обколотую филлерами щечку, сделала ручкой и больше ноги моей не было в этом доме.       За то недолгое время, что я провела в одиночестве, я испробовала практически все. Я перепробовала всех, женщин, мужчин, подростков, только детей я не трогала. Я употребляла все, что было выше сорока градусов, я вкалывала все, что предназначалось внутривенно, второй в итоге закончил героиновой комой, мне пришлось утилизировать это тело, третий был более осторожен в препаратах, нам импонировал мет. Я жила одновременно с двумя, с тремя любовниками, я соблазняла сереньких подростков, таких же мышек, какой когда-то была и я, мне нравилась их рабская покорность, их чистая, пламенная влюбленность, преданность до забвения, парочку я даже довела до суицида. Но больше всего я любила проституток. Эти меня ненавидели заранее и заранее любили мои деньги, они выполняли все именно так, как я диктовала, без соплей и прелюдий, мне нравилась их честность, компактность и скорость. Потом я вообще оставила себе лишь их, мне надоели тупые любовные истории, все они были типичны и тоскливы. Но время шло, мысль моя нашла возможность реального воплощения и с гедонизмом было покончено. Третий, порядком уже поизносившийся, был аккуратно утилизирован вместе с бытовыми отходами. В сообщество душ я шагнула уже помолодевшим, свеженьким и румяным, ты хорошо сохранился со времен своей студенческой жизни, различия хоть и имелись, но я ловко свела их к минимуму. Годы ушли только на то, чтобы овладеть магией безупречно, план должен был сработать без осечек. Я штудировала книги, которыми в свое время снабдил меня Барри, я практиковалась фанатично, без выходных и послаблений и это принесло плоды. Один лишь раз я чуть не попалась, когда Рогнеда почуяла мое присутствие, но я предусмотрела все, я, может быть, и не была способна сражаться с противником лицом к лицу, но некоторые приемы маскировки и зельеварение я освоила с феноменальным успехом, моя ненависть придавала мне сил, вдохновения. Она ничуть не утихла, наоборот, наблюдая за тобой и Анной, я остро ощущала, как возрастает моя необходимость в тебе, моя боль, злость. Я наслаждалась вашей любовью, смаковала ее, потому что я уже чувствовала с какой мукой она прекратиться, в какой ад я превращу все твое существование, я уже знала как, знала когда это случиться. Перед тем, как ты узнаешь развязку своей судьбы, я хочу чтобы ты понимал: я знаю теперь наверняка, после того, что ты прочитаешь, ты меня найдешь, но и тут я тебя обошла. Я давно жду. Пусть я не жила, пусть я проиграла заранее, но и ты ничего не выиграл. Ты уничтожил мою душу, я разорву тебе сердце. Больше я ничего не хочу, с того дня, когда ты меня вышвырнул, я утратила всякие желания, я жила лишь одним смыслом. Даже во сне ты не оставляешь меня, я люблю тебя настолько же сильно, насколько я тебя ненавижу, все что я могу, это дать тебе почувствовать весь ужас моего отчаяния. Ну, и довольно пролога. ***       Анна крепко и тихо спала, даже настойчивый, жаркий лучик солнца, пробившийся сквозь утренний туман и таявший на ее голом бедре, не нарушил ее безмятежный покой. Что говорить обо мне, я тихо устроилась напротив ее постели, на кушетке, наблюдала жадно, терпеливо. После твоего столкновения с Ангальтом прошло только пару недель, все стихло, но Анна настолько измучилась, так больно ее потрепали те события, что она в тот же вечер слегла, снежно-белая, изнуренная. Правда, на следующие сутки она уже воспрянула, ласкалась с тобой, хохотала, намеренно соблюдая постельный режим, уж очень ей нравилось, как ты усердствовал вокруг нее, придумывал смеси чаев, расчесывал ее платиновые волосы гребнем, даже книгу читал вслух, воцарилось какое-то подобие идиллии. Рогнеда куда-то подевалась, потом узнали, что она имела некоторые отношения с Ангальтом, соблазнила ли она его насильно или же он сам соблазнился, никто не знает, только капитан удивительным образом изменился, стал неразговорчив, почти рассеян, почти доброжелателен и даже приятен. Его Рогнеда тоже в итоге сменила, разница была лишь в том, что продержался он у нее чуть дольше. Затишье давало вам пространство, кислород, вы даже особенно не страдали, успокоились, начали питаться, спать. На восьмой день вашего нечаянного «отпуска» тебе пришлось оторваться от Анны, не смотря на твою блестящую успеваемость, не являться в академию несколько дней подряд ты не мог, лейтенант и так пускала вход все свои ухищрения и влияние на то, чтобы почаще вызволять тебя к себе по причине твоих участившихся приступов недомогания и хвори. Скепсис в лицах при этом никто не скрывал, уж чья-чья, а твоя стройная, бодрая, сильная фигура ну никак не выдавала в тебе такого хиленького здоровьица, вообще, эксплуатировать тебя физически можно было всячески, нещадно, без отдыха и даже воды (некоторые твои копии я загоняла до смерти, и усилий мне это стоило немалых). Разговоры ходили, но все более подхихикавали, нежели осуждали, а уж без комментариев Ангальта так вообще перестали внимание обращать. В этот-то безоблачный день я тебя и подменила. Нежно и гладко. Возвращался ты обычно к вечеру, поэтому временем я была не ограничена. - Ты не ушел, - Анна открыла глаза и медленно улыбалась, не поднимая голову с подушки. – Это как сон еще, знаешь, сквозь тебя проходит утренний свет, ты похож на мираж, это так… Так, красиво, знаешь, как это красиво? – она закрывала глаза и сразу же медленно открывала их снова, будто проверяла, не исчезну ли. Было одно мгновение, когда мысль моя вдруг пошатнулась. Я видела, как она смотрит, она любила тебя волшебно, сказочно, такого даже и в природе-то не существует, ну, может быть в книжках, в кино, хотя куда там… Так больше никто не мог, я тогда поняла осознанно, прочувствовала, это была та самая высота, которая только тебе понятна, вам одним доступна. Мне вдруг захотелось ее сохранить, эту удивительную красоту, как-то для себя, я же ведь тоже Анну любила (честное слово!). Я любила ее может быть и не так, как ты, но мне тоже не хотелось с ней расставаться, сколько наслаждения я получала, когда только смотрела на нее, а уж когда я целовала ее руки, плечи, когда она лежала подо мной на этих мягких подушках и пропускала мои волосы через свои пальчики… Не ерзай. Как ни крути, это был ты, нечего здесь ревновать, а как ты хотел? Через часок я все-таки решила выпустить это сокровище из дома, посмотреть на нее на солнышке, хорошенечко всмотреться, а как ее волосы платиной отблескивали! Помнишь же, ведь отлично помнишь?! Мы гуляли в летнем лесу, бродили по заросшим, мягким тропинкам, на солнечной поляне я, каюсь, не удержалась, уложила в душистую травку, лесные цветы, и напрасно ты так нервничаешь, она не замечала никакой разницы, я была очень ласкова с ней, очень нежна, а вообще, у меня было столько женщин, я, может быть, справилась и лучше тебя. К полудню мы все-таки добрались до озера, берега его были песчаны и пустынны, почти дикие, нетронутые, противоположный берег был где-то далеко, его обступали зеленые горы, несколько ручьев бежало вниз, напитывая озеро свежей, холодной влагой. Она осталась в одной тончайшей, почти прозрачной тунике, без рукавов, нырнула, рыбка, ловко так, почти без брызг. Звала меня скорее, но я возилась на берегу, мне даже пришлось немного вернуться в лес, больше всего ирисы любят полутень. Я собрала целую охапку, Анна смеялась надо мной, чего это я выдумала. Усевшись поближе к воде, так, что мне было отлично видно, как русалочка наша нежилась в теплой водичке, я начала плести ей венок, ее последнюю корону. Как же красиво, как умело она плыла, как изящно ныряла, а на отмели, мокрая ткань обтекала ее тело, я такое даже в журналах не видела, это совершенство, богиня. Я закончила. Уговорила ее выйти на берег, я хотела еще раз взглянуть на нее полностью, насладиться в полной мере, без помех. Она смущенно смеялась, когда я надела на нее свой синий подарок, я сказала ей, что теперь она моя невеста, что невесте нужна фата, я сама сделала для нее фату. Когда я говорила, ты знаешь, у нее даже слезы заблестели, крохотные такие алмазики, она все пыталась опустить головку, стеснялась от радости, от счастья. Сама взяла меня за руку, потянула в озеро, смеялась, раздевала прямо на ходу, правда, успела снять только верх формы, но мы уже стояли по пояс в воде. Даже птицы петь перестали. Она прижалась ко мне, целовала долго, нетерпеливо, и мы все отходили, глубже и глубже, вода почти доставала мне до груди, я пригладила ее мокрые волосы, обняла крепко и чуть наклонилась вместе с ней, она легла на спину, вода держала ее и она совсем обессилила в моих объятиях, а я продолжала целовать эту лесную нимфу, продолжала погружать ее в воду, даже затылок уже полностью намок, венок половиной своей опустился в прозрачную, зеленоватую темноту. Ей было так спокойно со мной, так тепло, я осторожно сняла ее руки со свой шеи, мягко прижимала их к ее бокам, она задышала часто, трепетно, пока я тихо погружала ее все глубже и глубже и в одно мгновение этого медленного упоения мои руки сжались так сильно, что она распахнула глаза. Что в них было? Как тебе описать? О, это чарующий, восхитительный ужас. Она почти и не сопротивлялась, она ничего не понимала, это все было невозможно, это была воплощенная преисподняя. Я топила ее со всей силы, которая у меня была, сквозь брызги, сквозь бурлящую, испуганную воду я видела ее глаза, и я смотрела прямо в них, я видела этот вопящий, этот помешанный взгляд, он молил, не верил, она захлебывалась, начала биться, для надежности я сцепила ее горло, а затем, ощущая, что сопротивление слабеет, опустила ее глубже и додавила ногой, поперек шеи, прижала ее ко дну. Она пробовала тянуть ко мне руки, уже бессознательно, в последней агонии. О чем она думала в последний момент, различая мое лицо, ради которого еще несколько дней назад она хотела умереть, которое мгновение назад любило ее, так сильно, как возможно она сама не любила? Ты дочитаешь. Ты уже полумертвый, я знаю, ты, может быть, хочешь сдохнуть сам, но ты дочитаешь до конца. Ты ее не оставишь, не бросишь, узнаешь все. Ты же помнишь, как в тот день вернулся, как не нашел ее, как где-то что-то услышал, обрывки слов, фраз: «в озере», «бедняжка», «нашли на берегу», «утопилась» (я замаскировала любые следы, любые улики), как пробирался сквозь толпу, как сердце твое разлетелось на части, как в лихорадке, в бреду пролежал месяц, а Рогнеда следила, как бы ты ничего не сотворил с собой, ты все помнишь. А вот теперь ты знаешь, что в последний миг она видела тебя, твои руки, сцепившие ее шею. Каждая строчка выложена моей ненавистью, моим страданием, болью неутихающей, невыносимой. Я смаковала каждый миг ее долгой, мучительной смерти. За все, что ты со мной сделал, расплатилась с тобой она, всю ненависть, всю злобу, все отчаяние, которое во мне есть, все это я теперь дарю и тебе. Все, что от нее у тебя осталось, это эти строки, да венок, так он и плавал рядом с ней, синевой в воде отражаясь. *** Все все то, чем я доживала, все уже совершилось. История закончилась. Я выбрала день, мы еще не встречались. Господин Гин, я уверена, выполнит мою просьбу. И тогда ты придешь, не оставишь, не сможешь, уничтожишь. И я жду тебя, это единственная причина, по которой жизнь еще сама меня не покинула. Я жду тебя. Жизни нет. Смерти нет. Есть только ты. __________________________________________________________________________________________________________________ Эпилог.       Обед только закончился. Капитан пятого отряда есть не захотел, утро с самого начала не заладилось, уныло и монотонно шумел холодный дождь, аппетита не было, тоска. Даже прогуляться было совсем уж противно, но он решился. Зонта у него не нашлось, но даже это его не остановило, он вышел, съежился и с отвращением, быстро направился к своему дому, он еще окончательно не решил, но мысль в отряд сегодня не возвращаться уж очень его прельщала. - А я к вам! Как славно, а то бы разминулись и ищи потом. А куда это вы? Еще и без зонтика? Я, с вашего позволения, могу одолжить свой. Не хотите? Ну, так я хотя бы позволю себе вас пригласить под свой, он замечательно большой, тут полно еще места, ну, прошу, прошу, а то еще заболеете, Айзен-сан, - посыпался неукротимый бисер слов. Гин услужливо и довольный тем, что может пригодиться, с видом сладчайшего удовольствия нагнал второго капитана, пристроившись рядом и захватив его под свой зонт, хотя согласия не прозвучало, что нисколько не послужило препятствием. Они зашагали вровень. - А я с самого утра сегодня в делах, в хлопотах, но приятных, приятных чрезвычайно! Вы же знаете эту семью, вы у них ужинали на прошлой неделе, почтеннейшее семейство, и какая чудеснейшая, очаровательная девочка! Вы зря не пошли, приятнейшая компания, все очень достойно, даже изысканно, хоть и всего лишь именины. Но какая именинница, Айзен-сан! Девочка сущий ангел! Ангел! Я вас уверяю, красавица будет чрезвычайная! Феномен! Вы бы поглядеть сходили, ну и пусть, что еще ребенок, там все уже очевидно, а волосы! Русалочьи, шелк, платина! Маленькая богиня! Ангальт-сан давно хотел девочку, и представляете как славно, такая редкость. Но и есть в кого, супруга его прекрасна, прекрасна. Конечно, дочка, сразу видно, несравненной вырастет красавицей, но тем не менее. Вы же и супругу ведь знаете? Ведь знаете? У нее еще какая-то дальняя родственница когда-то тут, на озере утопилась, жуткая, говорят история, вы не слышали? Капитан обреченно и безмолвно слушал всю эту вереницу слов, ему было лень даже кивать головой, ему хотелось скорее уже выбраться из этого мокрого, слякотного мира, но вдруг его невольно всего передернуло, он резко остановился. - Что? Ты о чем? – его глаза тут же вспыхнули, он бросил такой тяжелый, с непонятной, удивительной яростью взгляд на второго капитана, что тот с неожиданностью отшатнулся, застигнутый врасплох. С минуту оба молчали. Гин как-то странно помалкивал, щурился, будто что-то прикидывал, проверял, второй ясно угадывал все эти манипуляции, но не мог понять, что именно тот хочет, узнал ли он что-то, хотя, как, откуда? Или ему просто мерещится? Приложив огромное усилие, первый молча отвернулся и снова зашагал прямо, хоть и ускорившись весьма. - Да нет, ничего, совсем ничего. Сходите, говорю, поздравьте именинницу, вам понравится, - снова этот взгляд, приторный, гадкий голос. Капитан сжал пальцы, но все-таки зашагал дальше. В голове его проносились мысли, ему даже жарко стало. - Ах, дырявая моя голова! – воскликнул вдруг второй и театрально шлепнул себя по бледному лбу, начав немного отставать. - Болтаю-болтаю, а я же по делу! Мчался ведь к вам не с пустыми руками! И вот снова удивительная история, вы не поверите! Вот представьте, я, как ни в чем не бывало, с наслаждением угощаюсь праздничным тортиком, к слову сказать, превосходным, и вдруг подкрадывается, я настаиваю, я даже перепугался, как тихо подошла! Так вот, подкрадывается ко мне одна девушка, странного такого вида, какая-то вялая, сонная, а смотрит как-то нервно, даже пугающе, а я, снова заметьте, жую и ни сном, ни духом, кто, откуда? Сует мне, значит, какую-то книжку, я не понял сначала, или блокнот, в карман, прямо в карман, и называет по имени – господин Гин! Вообразите! И быстро-быстро шепчет, я, даже проглотить ничего не успел, а ее и след простыл. Ах, да, шепчет, значит, чтобы передала вам, читать запретила, лично вам и непосредственно в руки, только вам иначе страшное, страшное. Я, конечно, перепугался, сразу ничего не сообразил, замешкался, вытащил из кармана книжку, приоткрыл, на всякий, разумеется, случай, а то мало ли что! Но не читал, что вы, не посмел, тем более, - он даже подхихикнул, - там в начале какое-то любовное письмецо приложено, но я одним глазком! Лишь глазком! Проверить, а то мало ли! Всякое ведь бывает! И вот помчался сразу же к вам, поскользнулся даже, упал, но ничего, успел, успел, и прямо вам в руки! Первый с усталостью и откровенно нахмурившись, заставлял себя вслушиваться, удивленно и презрительно посматривая на болтавшего. Все это было похоже на ересь. - Гин, ты что, пил? – насмешливо предположил. - Что? Я? Да как вы… Нет, то есть, но ведь чуть-чуть, я только самую малость, пригубил, едва обмочил губы, вообще только понюхал! Так вот ведь, держите! Вот эта самая штука! – он и правда достал из кармана какую-то толстенькую книжечку, в черном кожаном переплете и начал настойчиво подсовывать ее капитану, но как-то все не в руки, а куда-то в бок, шуровал прямо под ребрами. - О, Иисусе, Гин! Куда ты суешь? Дай сюда, у меня синяк будет! – он нетерпеливо вырвал книжку. – Ну, и что это у тебя? – Он, было, попытался сразу открыть, но второй то и дело цеплял его макушку спицами, наступал на ноги, они неуклюже теснились под зонтом, толкались и месили скользкую грязь, спокойно просмотреть решительно не было никакой возможности. Первый с раздражением захлопнул рукопись и выпрыгнул из-под зонтика. - Все, давай. Почти пришли. Я так добегу. - Но.. - Ну уж нет! Молчи, молчи, избавь меня от своих изобилий, - он даже выставил ладонь, пресекая любые поползновения второго открыть рот. - Всё. Пощади. Мне холодно и вообще. Я спешу. Нет, я сам к тебе зайду, - заранее ответил он, услышав мычащую попытку нового вступления. Так и сбежал. Гин только и увидел, что горб озябшей спины. Только через час капитан вспомнил о книжке. Он согрелся и наслаждался покоем на кресле, закинув ноги на мягкий пуф. Нехотя, с домашним кряхтением, он, зевнув, поплелся полюбопытствовать в карман. В книжку было вложен отдельный лист, несколько строчек. Сначала он хмыкнул, его лицо выражало усталый, ленивый скепсис. А затем все изменилось. Были приведены некоторые даты и личные факты, знать о которых никто не мог даже приблизительно. Что-то тревожное зашевелилось в его груди. Он сел за стол, он начал читать. Первые главы он бегло просматривал, с недоумением, листал дальше, появились знакомые имена, а потом и он сам. Это была неслыханная дикость. Он ошеломленно возвращался назад, вчитывался, пытался понять, от чьего лица велся рассказ, как это было вообще все возможно? Но через полчаса он заново открыл первый лист, но уже вдумчиво, надеясь разобраться, уяснить. До середины он дошел к вечеру. Он и вскакивал, и швырял книгу на пол, и хохотал над нелепостью написанного, но читать не останавливался, не мог, не смел. К полуночи дела его стали неважны. Он начал как-то нервно озираться, отвлекался на шорохи, защелкал костяшками. Странные, навязчивые мысли метались в его голове, он был в растерянности, иной раз, приходя в некоторое состояние оцепенения. Он задернул все шторы, проверил замки, истерически подсмеиваясь над собой, но потом проверил все еще раз, и снова читал. К утру он почти закончил, голова болела так, что в глазах рябило. Он не мог приступить к последней главе, воспоминания неслись, сшибали его с ног, которые давно уже стали ватными, он хватался за меч, но что он мог сделать? Все описанное, весь этот ад еще даже не случился, его заперли в клетке, в стеклянном аквариуме и не было ни шанса выбраться, как он не бился, что бы не делал. Немыслимо. Он кружил около стола, с бессилием падал на стул, но Анна, он ведь действительно не мог ее бросить, он все знал, этот безумный, помешанный маньяк, эта Николь, она все предусмотрела, он должен был дойти до конца. Он даже не понимал, что его связал страх, и в такой степени, который скорее похож на аффект, чем на страх. И вот он собрался, насколько вообще это было возможно. Он все ждал, что сейчас у него будет обморок, наступит хоть какое-нибудь освобождение, забытье, но освобождения не наступало, он был заперт, наедине, впритык. Там нельзя было различить ярость, злость, отчаяние, ужас, нельзя было выделить степени, это была какая-то всеобщая, раскаленная печь и он в ней, и она повсюду, она всё и ничего больше нет. Утро наступало, утро разгоралось, обернулось днем, а он все сидел, не двигаясь, почти не дыша, голова его лежала на руках, на столе, он даже не пробовал ее поднять, все шло кругом, все затянуло пеленой. Он не слышал ни стуков в дверь, ни голоса, тревожно его окликавшего, сон не мог его забрать, ясность, казалось, оставила его навсегда. Вечером, когда солнце подкрасило все оранжевым, он вдруг резко, болезненно вздрогнул. Бережная рука его лейтенанта осторожно гладила его по спине. «Вам плохо, капитан? Вы слышите, что я говорю? Что мне сделать? Вам плохо? Вы заболели?», - почти плача, лепетала Хинамори, не зная как подступиться, что думать, что предпринять. Он даже не разбирал ее слов, один лишь раз поднял на нее глаза, взгляд провалился сквозь. Она все ходила вокруг него, пытаясь хоть чего-нибудь добиться, решила хотя бы книжку из-под головы его вытащить, сменить на подушку, но едва она дотронулась до нее, лейтенанта окатил сдавленный, озлобленный, ледяной скрежет – «Убирайся отсюда в ад». Он прикрыл веки, голову так и не поднял. Может быть прошел день, может быть два, он не знал, когда именно очнулся. Лицо было похоже на маску, лишь глаза, красные, воспаленные, нарушали его восковую, мертвую белизну. Он собрался. Вышел. *** - Гин. Ты же все-таки прочитал, ведь так? – не оборачиваясь к идущему сзади капитану, спросил первый. - Айзен-сан, как вы можете! Даже ни странички не прочитал, ни листочка! Клянусь! Ну, если только совсем бегло, но я же из опасений, только лишь одним глазком, да и то ничего не помню и не знаю! Лишь из опасений, чистейшая предосторожность, невиннейшая! – снова посыпался бисер оправданий. - Ладно, не важно, - небрежно, но с изяществом, как бы отмахнул он своей кистью разгоравшуюся тираду. – Мы, кажется, на месте. Небо краснело на западе, было почти девять, ей послышался странный гул, похожий на шипение в ушах, она замедлилась, стала оглядываться, никаких изменений. Через несколько секунд она почувствовала волнение в центре груди, это было очень необычно, какие-либо эмоции не нечасто ее посещали, она остановилась, стало трудно дышать. Еще через несколько секунд гул начал усиливаться, она ощутила подступающий страх, завертела головой, вечер был прозрачный и тихий, гул перерастал в вибрацию, она побежала вперед, но тут же снова остановилась, перед ней стало что-то мерцать, она протерла глаза, но мерцание усилилось, какой-то ядовитый синеватый свет, она подумала о летающей тарелке, страх завладел ее телом. Время словно замедлилось, мерцание начало приобретать смутные очертания, ее ноги вдруг резко подкосились, она упала на четвереньки, из нее будто вытянули все силы, ей едва хватило энергии, чтобы поднять голову. Очертания стали похожи на фигуры людей, они двигались на нее, вибрация усиливалась с каждым их шагом, ее пронизывал гул, она ничего не слышала, уши заложило, ей подумалось, это смерть пришла забрать ее, но зачем она ей, такая никчемная маленькая девочка? Фигуры стали обретать вещественность, у них появились кожа, одежда, лица. Ее будто парализовало, все мысли разом исчезли, она стояла на коленях и не могла отвести взгляд. Сквозь гул она начала разбирать голоса, фигуры разговаривали, она прекрасно слышала каждое их слово, но ничего не могла понять, была словно в трансе. - Не бойся, Николь, я не сделаю тебе больно, - его голос гремел во всем ее теле, она хотела кричать, думала, что умирает и момент смерти тянется бесконечно, ее скрючило сильнее, по лицу бежал водопад, а она даже не ощущала этого. Она задыхалась, в глазах ее потемнело, она не могла от него оторваться, что-то заставляло ее смотреть, она не видела его глаз, на них лежали волнистые прядки, сияние делало его волосы золотом, а кожа была кремовым фарфором, она навсегда запомнила его образ именно таким, словно он весь состоял из золотых нитей и он улыбался ей, первый раз. Пыталась вдохнуть, но ничего не могла получить, она только отдавала, все, что у нее было, даже воздух. Он коснулся ее подбородка кончиками пальцев: - Пожалуйста, не бойся нас, маленькая Николь. Мы не причиним тебе зла. Он опустился перед ней на одно колено, улыбка его теплела, стала шире, а у нее совсем уже сил не осталось, она тряслась от ужаса, от восторга. Он становился ближе, взял ее дрожащие, ледяные ручки в свои, ей казалось, что она дотронулась до горячей звезды, сквозь слезы, сквозь жгучее, несносное счастье она смотрела на него, и он сиял в ослепительной дымке. Он склонился над ее головой и мысли куда-то уходили, утекали, а затем его губы обожгли ее, она сделала медленный вдох, последний в ее жизни. Он обнял ее за обмякшие плечи, удерживая от падения, губы его опускались ниже, и когда их прикосновение задержалось на ее маленькой, худенькой шейке, она начала исчезать, смешиваться с этим сиянием, с этим упоительным жаром. А затем исчезла, растворилась в его руках, словно акварель в прозрачной воде.       Гин долго наблюдал, стоя подальше. Его лицо было мрачно, задумчиво, а в глазах стало различаться какое-то сомнение, будто вопрос. - Капитан, - тихо, еще неуверенно обратился он, к стоявшему перед ним спиной, - Я не очень понимаю… Вот так? Но для чего? – он подбирал слова, не зная, что именно его удивляло. - Ты же все-таки читал? – обернулся первый, с легкой улыбкой. – Дети угадывают безошибочно. То, что они переживают в детстве, никогда уже их не оставляет и они ищут это потом всю свою жизнь. - Как великодушно,- в его взгляде угадывалась насмешка, недоверие. - Ну, я же все-таки шинигами. Это мой долг. Мы должны проявлять милосердие к этим бедным созданиям, в их глазах мы боги, - он вдруг перевел взгляд, чему-то улыбнулся, с грустью, но тут же обратил его обратно. – Нет, Гин. В ненависти нет свободы, ровно, как и в любви ее нет. Но здесь есть хитрость, обрести свободу через ненависть невозможно, а вот наоборот… Нужно вернуться. Они замолчали. Гин пожал плечами, погрузившись в свои размышления. Но через несколько десятков шагов, он вдруг остановился, словно опомнившись, встрепенулся, нахмурился, по его лицу пробежала тень ошеломленного недоумения. - Но ведь не может же быть, чтобы вы все это заранее для себя подготовили? – воскликнул он, не помня себя от поразившей его мысли. - Но, чтобы что? Для чего? Освободиться? Да не может же этого быть! Капитан безразлично, с ухмылкой ответил: - Кто знает, Гин. Всякое может случиться.