Три части одного целого

      Урок первый. Сначала я увидела ее в багровых бликах вечера. Тогда я пряталась за огромным серым валуном, срослась грудью с его прогревшейся за день шершавой поверхностью, выглядывала украдкой, воровала ее силуэт, а когда она обернулась – сама окаменела. Я влюбилась в нее за мгновение, когда-то тебе понадобилось столько же времени, а потом сердце мое, руки мои, горло, глаза, легкие – все пронзила боль, будто меня сковала ледяная вода. Тело обладает физической памятью, оно все вспомнило, стоило ее лицу снова восстать перед нами. Невозможно описать это существо, мне было просто страшно на нее смотреть, равно как и тебе. Но и оторваться было нельзя, это была какая-то чудовищная красота, нечеловеческая, несносная, почти бесовская, это была такая красота, которая мир может перевернуть или попросту его уничтожить. И я сдалась этой красоте, повторив твой путь в точности. А потом раздался ее далекий голос; сирена, мифология, мираж. Оставим это, не суть, круги и повторы, в попытке насытиться ею, невозможные, несбыточные. Урок второй. Настиг меня (хотя его я настигнуть хотела) в тумане и сырости земной полуночи, насквозь синей, с желтым дрожащим сиянием пятен на асфальте. Один фонарный столб, учтиво, по-английски, склонил свою кованую головку, долго зяб, устал сопротивляться морозному сквозняку, стыдливо потух, и мне было под ним удобно и черно, и мрачному любопытству моему ничто не препятствовало. Двести лет ничуть не сгладили извилистые тропы твоей души, лишили ее лишь угольного блеска, оставив вязкую теплую черноту. Пошел снег. Оперевшись лопатками о сырой остывший кирпич, ты смоляным призраком смешивался с темнотой переулка, сквозь пятьдесят метров нашей безлюдной дистанции мой воспаленный, нервозный взгляд жадно метался по твоему гибкому силуэту. А случай ведь представился до того диковинный (дичайший), что даже кости начало ломить от нетерпения поглотить это прошлое. Перенеся вес на одну ногу, ты неторопливо отправлял в рот жирные ягоды клюквы, замурованные в сахарный панцирь. Из инвентаря у тебя был только кулек со сластями в левой руке и помолодевший на пару сотен лет дзанпакто. Очки тогда были только в перспективе, ничто не мешало твоим черным глазам, это они потом почему-то оттаяли, сменив аспидный яд этой страшной, безжалостной души, на лживое каштановое безразличие. Молодость была с тобой беспощадна, и если в то первое мое временное путешествие она уже сдалась, оставив на твоем лице лишь отблеск настоящего, нетронутого ухищрениями лижи прошлого, то здесь она цвела в своей полной, ужасающей силе. Ты выглядел чудовищно, так, как оно и должно было быть, эти острые пальцы, тени на впалых щеках, гладкие прядки волос на распахнутых глазах, и куда, куда смотрели эти глаза! Меня поначалу стало мутить, даже губы непроизвольно разомкнулись, скривившись в отвращении. Напротив тебя, в пяти шагах, у ржавого сплошного забора были еще двое, унизительное неведение смертных, которым ты не побрезговал, и наблюдал этот омерзительный сюжет вариации человеческих жизней. Сальный, лысый толстяк держал нож у живота щуплой, бледненькой девочки с расцарапанными крупными коленками, которые она судорожно сжимала, борясь с невозможным тремором своего загнанного, беззащитного тела, а потная рука мясника пробиралась, расстегивала, вторгалась, мяла, кромсала. Безмятежность, с которой ты продолжал жевать, походила на скуку ленивых обывателей, медленно и без аппетита поглощающих поп-корн во время пресных постельных сцен незатейливой ленты. Торопливо зазвенела бляшка мясничьего ремня, пока нож во второй руке придерживал добычу, впиваясь девочке в сонную артерию – «Рот свой захлопни, я тебе сейчас пальцы отрежу», - хрипел его влажный бас, он так усердствовал, так торопился, что даже нос, короткий и сплюснутый, стал хлюпать и омерзительно свистеть. Он весь вспотел, когда ему все-таки удалось стянуть штаны со своих жирных, волосатых ляжек. Ты нахмурился – не смог разжевать ягоду. Выплюнул, почесал лоб. Пока ты шкрябал указательным пальцем по дну кулька (искоса поглядывая на зрелище) и пытался подцепить остатки сахарной пудры, тишину разрезал сдавленный вопль, походивший больше на рычание, чем на крик; ты приподнял брови, но, увидев лишь то, как девочку прижали лицом к жестянке, предварительно заломив руки и зажав ее рот шершавой пятерней, только печально облизнул указательный и средний палец, раскусив тягу кулька-притворщика изображать бездонность. А потом в вихре крупных мокрых хлопьев снега зародился еще один белоснежный вихрь. Ты уронил кулек. Приглушенно лязгнул металл, и белая сталь полутораметрового клинка (вместо лезвия у него были огромные, почти акульи зубья) добралась до своей добычи – голова мясника с хлюпающим звуком шлепнулась в свежую декабрьскую слякоть, разбрызгивая кровавую жижу во все стороны. - Как ты можешь просто стоять? – почти со стоном, сквозь зубы, сквозь бессильный гнев говорила она. И к тебе еще не вернулось дыхание, она едва появилась, и уже ее искаженное мукой, но все же безупречное лицо оказалось напротив твоего ошеломленного лица. - Анна... - только и смог пробормотать ты, не смея, не имея возможности от второго лица оторваться. - Почему ты не защитил этого ребенка? Ты что, ты просто стоял и смотрел? Как? Объясни же мне, как? – ее взгляд горел, синие глаза стали голубыми , как небеса, и ты боялся, что теперь они просто упадут на твою голову, не сумей ты эти небеса удержать. - Анна, - твое частое дыхание прерывало звук ее имени, - ты пришла. Я так ждал тебя. Анна, прости меня, я умоляю тебя, не сердись, ты же знаешь, что мы не имеем права вмешиваться, я же просто не мог… - Ты стоял, ты смотрел, и тебе было плевать, - выкрикнула она, не давая тебе договорить. – Ты что, ничего не чувствуешь? Что у тебя здесь, пустота, яма, ночь? – и тут твоей горячей, задыхающейся груди коснулась тонкая белая кисть, пальцы ее были длинные и жесткие, как серебряные ножи. - Ты же все знаешь, ты сама не имеешь права, это ужасное нарушение, мы не имеем права убивать людей, даже таких. Почему ты так переживаешь об этом? Это же всего лишь люди, какая разница как они заканчивают свою жизнь? – ты все делал попытки дотронуться до руки, все время на нее отвлекался, но у тебя не хватало духу. - Ты делаешь мне так больно, - уже тихо произнесла она, пламя рассеялось, ее взгляд опустился и таял вместе со снегом под вашими ногами. - Что, почему? Анна, я не хотел, я умоляю тебя, прости же меня, - взволнованный и испуганный ты наконец-то обрел храбрость, страх придал тебе решительности и ты схватил белые пальчики, сжимая в своих горячих ладонях, подносил к губам, теребил и целовал, все вместе и по отдельности. - Как ты не понимаешь? Твоя жестокая душа, и никак мне с ней не справится, не разжалобить, в ней нет любви, нет сострадания… - Пожалуйста, перестань, ты же знаешь, что это не так! – умоляюще воскликнул ты. – Ты не веришь мне! Что мне сделать, чтобы ты поверила? Чертова девка! – разозлившись на себя, на мир, на неизбежность случившегося, ты бросил полный ненависти взгляд на тело девочки, она, похоже, испускала последний дух, и тебе хотелось ее добить, как-нибудь поизощренней, чтобы хоть немного отомстить за свои страдания. - Вот видишь,- горько усмехнулась она, делая слабые попытки освободить свои пальцы. - Снова все не так, - простонал ты, - я не это имел в виду, черт возьми, Анна, все опять не так, как выглядит, как же мне тебя убедить? Ну, посмотри на меня, умоляю. Боже, как ты красива в этих снежинках, ледяная королева. Ты был прав как обычно: в ней все было безупречно, ее длинные, белоснежные локоны переливались вместе с летящим снегом, она не походила, она и была ангелом, ее красота была торжественной, величественной, сокрушительной. Казалось, она очень худая, бледная, острые запястья, ключицы, колени. Тонкая и жесткая, как игла, ни одной мягкой линии, все изгибы ее тела были явными, резкими, строго очерченными. - Мы должны помогать. Мы не можем проходить мимо, мы обязаны, и не важно, что написано в законе, невмешательство и попустительство не синонимы. Ты понимаешь? - Конечно, Анна, ты так добра ко всем, ты просто ангел, ты же не будешь сердиться на меня, правда? – звучал твой тихий нервный голос, пока твои губы двигались вверх по ее руке, она уже не сопротивлялась, но все-таки не оставляла своих благородных попыток вести свою просветительскую работу. - Ты слышишь, что я тебе говорю? Ты должен проявлять милосердие к этим бедным созданиям, в их глазах ты бог, они могут… Ну, подожди, ты не слушаешь, - ангел едва мог сдержать улыбку, а тяжелый вздох вырвался уже бесконтрольно, когда ты добрался до ее плеч, бережно убирая алебастровые локоны, вдыхая их в себя, всю ее вдыхая, вжимая, впитывая. Мое тело горело, я любила ее так же, расстояние было и не было одновременно, я хотела ее смертельно, ты дотрагивался до ее теплой шеи, моя кровь стала сиропом, ты целовал ее скулы, виски, пальцами сжимал волосы на затылке, расстегивал ремни ее необычной формы, пока она нерешительно пробовала поймать твой поцелуй, но ты ускользал от нее, легко и намеренно, и от этого она улыбалась и дышать было нечем. - Ну, милый, остановись, нам нужно проводить девочку, - шептала она тебе в ухо, с силой сжимая пальцы на твоих предплечьях. – Потом, все потом, чуть-чуть позже, - продолжала следовать к твоим губам. - Пусть проваливается в ад, мне плевать, я тебя не отпущу, сейчас, не позже, ни секундой, Анна, не мучай меня так. - А ты подумал… - Я устал думать! – перебил ее ты, - я только и делаю, что думаю, я постоянно думаю, и больше ничего не делаю, я с ума схожу, я не буду думать, я устал. Это невыносимо больше, – твои глаза переливались удивительным бешенством, мучением, нежностью, грустью, страстью, смущением, гигантский калейдоскоп ощущений. И она, чрезмерно восприимчивая, чувствительная, все это пропускала через свое тело, то, что тебя так терзало, мгновенно в ней отражалось, и все одно на двоих становилось; и не могло остановиться, ты обладал колоссальным дарованием, бездонным сосудом из чувств, талантов, энергии, и все это пыталось сложиться, обрести форму, синтезироваться, но, не имея опыта насыщения, не найдя утоления, вырывалось наружу отдельными фразами, разрозненными формулами, где задано сразу все и все бесконечно сменяет друг друга, давясь, и в тесноте вытесняя. Она смотрела на тебя с умилением, сочувствием, жадностью, обожанием, восхищением, ты почти пропустил ее прикосновение к своим губам, но сразу же рассеяв отчаяние, с непонятным, оглушительным наслаждением на поцелуй ответил. А потом я минуту ничего не видела, у меня горели глаза, горло, язык, я вся будто распухла от сладостного томления. - Стой, стой, посмотри, Соске, эта девочка, она на нас смотрит, - ласково от тебя отстраняясь, шептала Анна, пропуская твои волосы через пальцы. – Ты должен ее проводить. - И пусть идет к дьяволу, мне не до этого, - капризно, но уже как-то обессилено и туманно отвечал ты и тянул ангела назад. - Ну, перестань. Улыбнись, ты такой красивый, когда улыбаешься, - немного утолив свой назойливый голод, ты бессмысленно повернул ватную голову на девочку, которая ничего не соображала и, оцепеневши, таращилась на пару высоких, красивых существ перед собой. – Сделай доброе лицо, не будь таким вредным, ты сам будешь рад, если проявишь доброту и сострадание, я знаю тебя, и о чем говорю, я тоже знаю, не спорь, - угадывая желание твоего носа поморщиться, Анна ласково погладила тебя по щеке внешней стороной пальцев. - Все что ты хочешь, я сделаю… - безнадежно и покладисто выдохнул ты. – Надо что-то придумать с этим, - кивая на жирную тушу в грязи. – Если кто-то узнает, тебя могут вообще привлечь к суду. Зачем ты рискуешь? Он и так постоянно придумывает всякие причины, чтобы не дать тебе стать капитаном, а здесь такая блестящая возможность лишить тебя всяких на это надежд. Анна, если он это сделает, я убью его, я клянусь тебе, - снова бодрый, гневно уверял ты. - Я что-нибудь придумаю, не волнуйся, пожалуйста. И ничего не делай, я тебя прошу. Все равно… Пока Ангальт мой капитан, я капитаном никогда уже точно не стану… - Анна насмешливо и горько хмыкнула. - Станешь. Все это знают. И ты знаешь. Ты всегда была самым сильным лейтенантом, нет никого, кто подходит на капитанскую должность лучше. Да и это уже становится абсурдно, в конце концов, все давно понимают, почему он это делает с тобой, он тебя не сможет бесконечно удерживать рядом. Как же я ненавижу его,– пока Анна (держа тебя за беспокойную руку) успокаивала девочку, ты дергался и неистовствовал. - О, его ненависть не менее горяча, - не обращая на тебя глаз, иронично ответила она, - он дурак, но ничего не поделаешь, мы все равно ничего не можем, будет только хуже. Давай хотя бы на глаза ему не попадаться. - Вздор! Почему? Это его не касается даже отдаленно! – воскликнул ты, перехватывая уже Анну в обе свои руки. - Не касается. Вздор. Но выход у нас один. Мне плевать, что я не стану капитаном, но если его злить, он выживет тебя отсюда, если бы не Рогнеда, он бы давно все сделал, чтобы тебя здесь не было. Я устала бороться с ним, мне придется отказаться от своего места, но не важно, сейчас нужно проводить девочку… - Не вздумай, Анна! Не смей отказываться! Ну, если так, хорошо, давай попробуем держать все в еще большей – какой-то цирк! – тайне, только не смей отказываться, ты должна стать капитаном, я не позволю тебе лишиться этого. Ты самая достойная, лучше тебя нет никого. - Ладно, будет видно, - улыбнулась она, - кстати, а где Рогнеда? Почему ее еще нет? - Ты же знаешь, она уходит, когда хочет и приходит, когда посчитает нужным сама, все это бессистемно, меня она в известность не ставит. Обещай мне, что не откажешься, ты обещаешь? – приставал ты. - Всё, всё. Времени нет, ты проводишь девочку, а я как-нибудь справлюсь с остальным, - Анна озадаченно вздохнула и потерла лоб. - Возьми ее за руку. Вот так. Успокойся, сейчас нам нужно выполнять свою работу, мы обсудим все позже. О, нет, нежности все тоже потом, к тому же здесь ребенок, - нравоучительно шепнула она, шлепнув тебя за страждущую кисть, задумавшую неприличное. – Лицо, студент Айзен, сделайте доброе лицо, немедленно, - раздался ее звонкий, командный голос. – Придете как обычно. Все поняли? Что стоите столбом? Выполняйте. – Отчеканила она и развернулась на своих небольших каблучках в противоположную сторону. Волосы поднялись упругой волной на морозном ветре, а потом рассыпались на плечах, ты безнадежно вдыхал их аромат, даже я почти ощущала его звон, чистый, подслащенный. Кристиан Август фон Ангальт-Цербста, род его насчитывал тысячи лет, самая богатая семья Сейрейтея, его влияние было колоссальным, его земли занимали треть всех земель города, даже семья Кучики не могла игнорировать его мнение. Честолюбивый, властный, высокомерный, капитан Ангальт, после смерти своей матери возглавивший семью, на удивление, первое впечатление производил самое благоприятное; обладая очаровательными зелеными глазами, тонким, сухим, весьма красивым лицом, казался воплощением чести и благородства, впрочем, два последних качества не то чтобы совершенно отсутствовали, но под гнетом жадного, ненасытного тщеславия, возводились в такие степени, что из добродетелей переплавлялись в болезненные пороки. Контроль над своей жизнью и жизнью каждой подвластной ему души в пространственном радиусе и в радиусе временном он держал тотальный. Ангальт с детства знал, что станет капитаном, какой длины волосы будет носить, какого типа будет его дзанпакто, какой отряд он возглавит, еще он знал, что Анна Якшич, из четвертой по влиянию семьи в городе станет его законной супругой. Это разумелось само собой точно так же, как и то, что на завтрак по воскресеньям с дьявольским постоянством, вопреки пожарам, войнам и мору, подавалась печеная свекла со сметаной. Другие кандидатуры не рассматривались, а если и выдвигались, то с раздражением Ангальтом отбрасывались. Род Якшич был не многим менее старым и уважаемым, чем его, более того, Анна, как прямая и единственная наследница, получала в будущем баснословное приданое, но это имело значение гораздо меньшее, чем ее знаменитая «двойка», парные духовные мечи, впечатляющая диковинка, мало кто мог похвастаться подобным дзанпакто, нужно было обладать огромной духовной энергией, чтобы суметь управлять таким оружием, и Анна ей обладала. В список бесспорных достоинств Анны, которые Ангальт (какое-то кармическое нагромождение заглавных «А», просто вынуждающее несчастных героев сталкиваться и бороться за первенство своей гласной) скрупулезно собирал, подсчитывал, перебирал и рассортировывал, входило не менее важное – ее внешнее совершенство. Болезненную зависимость от планирования и просчетов он, в общем-то, совершенно логично направлял на очевидный и обязательный приплод, который Анна должна была произвести в количестве не менее двух белокурых детенышей, желательно девочек, так как они обычно идут в папу. Прекрасная генетическая одаренность будущей супруги, ее поразительные ноги, точеные руки, скульптурные скулы, даже их одинаковый с Ангальтом цвет густых, шелковых волос, давали несомненную уверенность в успехе зачатия превосходных маленьких Цербста. Утвердив имена здоровеньких, пухлощеких, зевающих дочурок, Ангальт решил, что для Анны пришло время поступать в академию духовных искусств, дав ее родителям твердое обещание обеспечить девушке стабильное будущее, тем более, что сам Ангальт ожидал повышения до лейтенанта уже со дня на день. Будущая мать его детенышей должна была быть не меньше, чем капитаном, поэтому карьерой следовало озаботиться уже сейчас. Будущая мать еще неделю находилась в недоумении, когда на себе прочувствовала неизбежность и решительность ходатайства некоего лейтенанта Ангальта, чтобы ее без лишних проблем зачислили на первый курс академии. О нем она уверенно знала фамилию и то, что их бабки когда-то нежно дружили, для чего этому оригинальному (ненормальному) юноше понадобилось использовать свое виляние в определенных кругах, Анна не могла уяснить, но в свете того, что все и так знали, что в академию она поступит, особенно противиться образовавшемуся покровителю не стала, но только потому, что попала врасплох и, возможно, несколько его опасалась, мало ли что. Ангальт до того уверовал и укрепился в своих умозаключениях и стратегиях относительно молоденькой Якшич, что совершенно упустил одну немало важную деталь – они не были даже знакомы, что, впрочем, значение для лейтенанта имело десятое, если вообще значение таковое имелось. Все двигалось в полном соответствии жизненному плану Кристиана Августа фон Ангальт-Цербста: присвоение звания лейтенанта через год после окончания академии воспринималось им как нечто обыденное, зевотогенное, а через сутки после своего назначения он вообще возмутился этим чрезвычайно - всего лишь лейтенант! Программа обнаружила ошибку, так как вся система Ангальтовых силлогизмов и тактик изначально вырастала из того фундаментального и незыблемого основания, где должность капитана была у него практически с рождения. Он долго ерзал, сопел и сжимал тонкие, властные губы, умудряясь иногда даже командовать своим собственным (тихим и добросовестным, покладистым) капитаном. Не переносив бесплодного прозябания, лейтенант продолжил движение, неукоснительно следуя своему плану, после чего последовала рутина из тренировок, практик и накопления опыта, все это действовало благотворно на его честолюбивый норов. Угомонившись на поприще карьерного роста, смирившись с долговременностью этого процесса, Ангальт увлажнил вновь всполошившимся энтузиазмом русло забытого на время поприща устройства своей личной, семейной жизни. Первая встреча с Анной состоялась не ранее, как в день ее назначения офицером в Ангальтов отряд. Будучи совершенно несносным, упертым и чудаковатым, Ангальт был внешне все же действительно хорош собой (хотя это тоже казалось ему данностью естественной), и на отдаленной дистанции имел успех у значительного числа женщин его окружавших, но ледяной и пресный, в этих глупых (на его взгляд) любовных делах, никогда не пользовался своими редкими достоинствами, и вообще в делах социальных был исключительно негоден, даже вреден. Женщин вокруг он разбирал до костей, все были ему почти отвратительны, с брезгливостью и неохотой он представлял свои гипотетические взаимодействия с ними, потому что единственной достойной, единственной, кто выдержал все бесконечные разложения и синтезы, опыты и наблюдения, была Анна. Если бы Ангальт не был Ангальтом, то про любого другого можно было сказать, что он просто напросто в Анну влюбился и как все влюбленные испытывал даже физическую тошноту в отношении других существ, на Анну не походивших, но это было отнюдь не так. Кристиан Август обладал только лучшим, самым дорогим, красивым и породистым и Анна Якшич была именно той лоснящейся, здоровой, рысистой, высокородной кобылкой, которая приходилась искушенному коноводу Ангальту в самый раз, оставалось только объездить. А ведь никто не мог предположить, что сначала безобидное, даже какое-то нежно-отеческое соучастие в делах офицера в дальнейшем обернется для Анны огромным хомутом, который будут медленно затягивать на всех ее членах и суставах до хруста тонких, несчастных костей. Пока Ангальт был еще озабочен своим капитанским будущим, Анна практически не ощущала давления неукротимо подступающих Ангальтовых перспектив, но это продлилось недолго, хаори капитана играючи перешло в его цепкие, ненасытные руки, все только удивленно и растерянно пожимали плечами, но так все это провернулось гладко, так ловко, что даже закономерно, и через месяц после вступления в должность в Готее воцарился долгожданный порядок, Ангальтом теперь уже совершенно одобренный. Всегда добросердечная, почти доверчивая и радушная, офицер Якшич с предельной деликатностью отвечала на странноватые, но вполне откровенные притязания своего, теперь уже, капитана. Осторожно и мягко его отваживая, Анна создавала для глухонемого, черствого сухаря Ангальта (категорически невосприимчивого к чужим ощущениям) благоприятную почву для разрастания его посягательств, вежливую улыбку он считал прямым доказательством успеха своего предприятия, и не важно, что улыбка эта была сопряжена со звонким, веселым и решительным «нет». Она была удивительно добра, к нему в частности и к миру вообще, и когда в кругу своих подруг и друзей смеялась над нелепостями, которые капитан выдавал за ухаживания, смех этот был лишен любого оттенка злобы или даже насмешки, она умилялась его неуклюжим повадкам, а сочетая в себе внешнее благообразие и медвежью неповоротливость, весь Ангальт стал умилителен и забавен, но никак не желанен, хоть и блистал золотой ложкой, с которой родился. Он охотно, с жаром поддерживал регулярные успехи своего офицера: Анна была талантлива, в ней был огромный потенциал, сила, смелость, и никто не сомневался, что ее ждет блистательное будущее, еще только вступив в отряд, все тихо пророчили ей капитанское место, а когда Анна достигла звания лейтенанта, никто уже не перешептывался, все были уверены, - а кто еще был более достоин? Ангальт удовлетворительно кивал головой, иначе быть просто не могло. Все играло ей на руку: безупречная репутация, дарование, сила и доброта, обладая, ко всему прочему, удивительной красотой, она стала настоящей знаменитостью, достоянием не только своего отряда, но и всего Сейрейтея. Для студентов она была недостижимым, восхитительным идеалом, примером, звездой, шинигами должен был быть именно таким, поэтому, когда Анну назначили проводить у первокурсников занятия по тактике ведения ближнего боя, это стало событием настолько ошеломительным и потрясающим, что первое время вся академия с замиранием сердца ждала каждого ее появления. Весной она первый раз тебя увидела, в строе первокурсников, блаженно внимающих ее переливчатому голосу, проходила между рядами, обыкновенно и тепло улыбаясь, в воздухе держался холодный аромат молодой травы, за твоей спиной распускался жасмин. Анна остановилась, вдыхая сырой воздух, ставший вдруг странным, незнакомым, и парень напротив нее был совсем удивительным, удивительно было даже то, что он стоял, жил, смотрел на нее, неподвижно, будто сновидение рассеялось, а он остался, и весна куда-то стекала, вбок, вниз, сквозь, и ничего не сохранилось вещественного. Стало холодно, ветер унес солнце, улыбку и взамен от голой, черной, сытой земли поднималась мгла, а вместе с ней тревога, и что-то ледяное сдавило горло. Она замолчала, растерявшись, замешкалась, совершенно не понимая, почему все ответы она ищет в тебе, проносясь взглядом по твоему лицу, но ответы были, и именно ты хранил их, это все казалось фантасмагорией, страшно и поразительно, у нее перехватило дыхание, она выскочила из строя, урок был закончен. А летом, будто до этого жив наизнанку, Анна вывернула полотно жизни гладкой, расписанной золотистыми красками, вышитой бесчисленными жемчужинами, лицевой стороной. Ты переливался бронзой под палящими лучами, рядом была только тишина и безлюдная площадка, выложенная деревянными, душистыми досками, непонятно для чего предназначавшаяся. Ты был здесь один (всегда находил пустынные, будто мертвые места), тренировался, тысячи раз нанося одни и те же удары по пустоте, было жарко, и ты был по пояс раздет. Она не ожидала, что случайно встретит тебя, но тогда ничего не происходило случайно, а когда заметила, тут же бросилась в сумерки, за первую попавшуюся стенку заборчика, площадку вяло охранявшего. Дыхание ее так сбилось, будто это был первый раз в жизни, когда она остановилась, и до этого момента был непрерывный, мучительный бег. Она выглядывала украдкой, тайком воровала твои движения, и не могла удержаться, хотя понимала всю глупость, всю неловкость своего позорного поведения. Загар моментально рассыпался на твоей коже золотистой пылью, поэтому, когда ты замедлился, чтобы отдохнуть, прислонившись влажной спиной к деревянной колонне, делая медленные глотки воды, капельки пота стекали по твоей груди и ты был словно мифический Бог солнца и огня, сошедший с небес по раскаленным лучам. Анна терла руками лицо, глаза, трясла головой, делая бессмысленные попытки как-то от этого всего избавиться, вернуть себе рассудок. Она даже не могла понять, чего именно она от тебя хотела, она не могла себе ничего объяснить, она только знала, что хочет всего, желание вообще не имело направления, оно просто заполнило все пространство, давно выйдя за рамки ее души. Ты был как дикий зверь, за которым она осторожно, со страхом наблюдала, а потом не выдержала, в конце концов, это и так все было невозможно, еще хуже было ничего не предпринимать или вообще попытаться уйти, не было причин отказываться от этого, не было возможности от этого отказаться, не было ничего кроме тебя и она вышла из тени. Ей было нестерпимо стыдно за то, что она делает, за то, что она уже сделала, за то, что рассчитывала на свою красоту, на свое положение, но ноги несли ее вперед, а ты озадаченно всматривался в ее приближающийся силуэт. Она встала напротив, задержав дыхание, губы едва разомкнулись и раздалась тишина, двигаться не было возможности, ее будто сдавливало со всех сторон бетонными стенами, все должно было, обязано рухнуть, какая дикость, стыд, бред. Она не могла поднять глаз, и того хуже, уставилась на голый шелк тела перед собой. Она понимала, что это все помешательство у нее, горячка, она даже имени твоего не знала, ты был лишь одним из первокурсников, но что-то, что не зависело от ее воли, от твоей воли, неотвратимо влекло ее к тебе, какая-то довлеющая, необъяснимая сила, будто рок, фатум. Между вами существовало родство того порядка, которое не требует обязательной схожести взглядов, привычек, вкусов, правил, все это скверная оболочка обыденности, убрать, стряхнуть, вышвырнуть к чертям; не случилось нудной плоскости первых притянутых слов, похабных ухищрений стыдливой двусмысленности, ты взял ее за руку и что-то железное проковыряло ее насквозь, необратимая, удушливая боль. Ты сказал, что ждал ее сам, что она, естественно и легко, лишила все пошлого душка, где молоденький ученик волочится за учительницей, гнусных, банальных нечистот запретной любви. Она гладила твои волосы, горячую кожу рук, плеч, осторожно, пробуя и абсолютно в это не веря, страшась поверить, разбить призму наслаждения. Всю следующую ночь она рыдала и ранним утром, вся будто иссохшая, бледная, зябнув и дрожа, сидела в своем роскошном, сонном, тенистом саду, механически сжимая и вырывая зеленую, мягкую травку. Одинокая, хрустальная нимфа, все уже было несносно, все было больно, двигаться, жить, дышать, шевелить мысли, весь разум был занят неизбежностью, твоими прикосновениями, она с силой зажмуривалась, желая, чтобы ты тотчас возник из восходящих лучей, но ничего не менялось, и это отчаяние, бесконечная жажда… Провалилось и стало неважным. Она выбежала из дома, солнце лезло в глаза, утро тошнотворно и радостно дышало свежестью, дребезжало пробуждением, и только она была здесь гибнущим пятном, нарывом на здоровом теле, кляксой в чистовой тетради. То, что ты прождал ее всю ночь, почти рядом, был так близко, любуясь звездами и содроганиями тишины, показалось ей сначала противоестественным, устрашающе невозможным, а потом она раз пятьдесят, шепотом, сказала, что любит тебя и все стало туманом, ватной негой. Ты смеялся и предлагал умереть как-нибудь безболезненно, перерезать вены, например, Анна думала иначе, тихая смерть была недостойна вашей любви, ты спорил, что конвульсии и всяческие страдания совершенно ничего не значат, не несут никакого смысла, жажду воплотить фатальность ваших чувств, невыразимость их, смерть любая, в целом, утоляла, давала освобождение, хоть какое-то удовлетворение. Это вы оставляли себе «на потом», тайник со сладостями, который вы вскрывали и смаковали, оставшись наедине, когда совсем ничего не могло помочь, любовь физическая, ее скупое (когда разлука была смертельной, длилась порой часами), имеющее пределы и не дающее освобождения выражение, становилась незаживающей раной, зудящей, и если пытаться зуд заглушить, придется разодрать мясо до костей. Чуть ли не плача расставались на день, ты приходил в отчаяние, граничащее с бешеной ненавистью, когда Анне приходилось (ежедневный кошмар) быть рядом со своим капитаном, от которого у тебя начинались судороги, переходящие в лихорадку сердца. Ангальт первое время старался гнать от себя все мысли, навиваемые твоим частым мельканием у него под носом, все это было неважно, пустяковое дельце. Так он ей и сказал, между прочим, - «Наиграешься и бросишь. Смешно. Что это за гадость такая, да еще со студентом, что за тяга к жалким мальчишкам? Выкину его отсюда завтра же». Было бы даже лучше, если бы Анна стиснула зубы и молча скрылась от этого возмутительного, насмешливого любопытства, но вынести эти низкие «наиграешься», «жалкий» было вне ее сил. Ее колотило от злости, от обиды, что кто-то так бесцеремонно, гремя входной дверью, вторгся в жилище вашей реальности, надругался над ней, глумливо высмеивая обстановку и наследив в залах. Вежливое снисхождение мгновенно обернулось горящим презрением, сжимая до боли пальцы, сквозь зубы – «Дело не ваше. И попрошу больше даже не упоминать» - прошипела она, тем самым заставив Ангальта к делу отнестись с полной серьезностью. Все стало каким-то бугристым, будто закончилась асфальтовая гладь и вы, на вашем летнем, легком автомобиле выскочили на деревенский щебень, и пошли скачки по ухабам, тряска, скрежет. Ангальт хотел тебя выжить любой ценой, и сначала небрежно скидывал на твою голову всяческие академические напасти, проверки, экзамены, задания, выходя из себя всякий раз, когда ты блестяще с кознями справлялся, даже обыгрывал. Он находился в постоянном раздражении, ведь он даже в бреду болезни не мог себе представить, что тягаться с тобой ему бесполезно, даже в ту пору. Бесплодная борьба отнимала у Ангальта все силы, чем больше он противился, чем сильнее он сопротивлялся, стараясь судьбу перехитрить, навязать свою, тем скорее Анна стала терять контуры, обрела прозрачность, истончилась, как газовая вуаль. Было необходимо как-то привязать ее, удержать, он понял, что его честолюбивые планы на счет капитана Якшич стали невозможны, Анна и так была независима, своенравна, непослушна, а получи она такую свободу, то все грядущее, распланированное, логичное и разумеющееся можно было смело вышвыривать в мусорное ведро вместе с пинеточками и слюнявчиками визжащих ангелочков-Цербста. Поджимая со всех фронтов, подстраивая, подговаривая, сплетничая и очерняя, Ангальт добился лишь того, что все свободное время он вас даже не мог наблюдать (от чего спал тревожно и мало). Анна давно жила одна, у нее была огромная усадьба, с парочкой необходимых помощников и парочкой упитанных, лоснящихся овчарок, девочек, которые всегда пытались облизнуть тебя своими широкими, горячими языками, пока ты валялся на подушках в тени и сладости садовых яблонь. Раньше ты очень боялся собак, первое время умоляя Анну их прогнать куда-нибудь, хотя потом всегда чувствовал вину, волновался, как они там, не скучают ли, не боятся ли одни, и Анна, смеясь над вашим треугольником, звала их обратно, они тут же напрыгивали на хозяйку, радостно ее облаивая и нежно скуля, а потом неслись к тебе, поджав мохнатые уши, и ты, несчастный и испуганный, беспомощно позволял им слюнявить свое лицо. Анна уговаривала тебя не бояться, заставляла их гладить, чесать бока, а потом ты так проникся этой собачьей жизнью, что даже стал сам играться с ними, бросал мяч, приносил вредные угощения, тайком от Анны их балуя. Ты сказал, что сам убьешь его, когда Анна испуганно воспротивилась этому единственному решению от Ангальта избавиться. Часто она испытывала страх рядом с тобой, необъяснимый, просачивающийся откуда-то из вне, ты бывал жесток в суждениях, в отношении к душам, вас окружавшим. Анна тихо наблюдала за тобой, видела, с какой легкостью тебе давалось обучение, хотя ты и не стремился блистать. Она тоже была лучшей, но все то, что давалось ей трудом, иногда адским, тебе не стоило ничего, и это восхищало ее, доводило до пределов обожания, выходило за пределы, она уже чувствовала, что ты не заурядный счастливчик, не просто баловень чьей-то высшей воли. Ты возмутился ее отказом Ангальта устранить, ты ревновал ее страшно, ты говорил, что она не любит тебя, раз не готова принести капитана в жертву, вы ругались, ты места себе не находил, требуя, пытая ее, тебе нужны были доказательства, жертвы, на то, что Анна сама готова умереть, ты внимания не обращал, тебе было нужно, чтобы все вокруг были мертвы кроме нее, и, видя как ты страдаешь, Анна сама приходила в отчаяние, но убийство, это было недопустимо. Она пыталась объяснить тебе, призвать к твоим добрым чувствам, заходила с другой стороны, говоря, что Ангальт сам тебя убьет, он все-таки капитан, но добилась лишь того, что ты не вынес ее несогласия, вы не виделись два дня, Анна пропала. А когда на третий день ты прибежал умолять ее, обо всем умолять, то обнаружил ее на зеленом бархатном диване, она не двигалась, почти не говорила, ни то спала, ни то бредила, ничего не ела все эти дни, лицо стало снежным, острым, неотразимым. Смесь счастья и ужаса.Ты немного успокоился, видимо, все-таки любила. Пошли стандартные ваши процедуры клятв, уверений, признаний, я вдоволь их тогда наслушалась, вышла в сад, меня заинтересовали гортензии. Тревога полезла отовсюду, в безмятежность, кромешное наслаждение постоянно вмешивался страх, Анна не могла излечиться от тех прожитых без тебя дней, однако ты утверждал обратное, что именно она тебя бросила, и от этого ревность твоя снова вспыхивала, маятник ваших страданий увеличивал амплитуду. Здесь-то и кроется эта зеркальность ваших ощущений, ваших судеб, оба вы не могли страдания свои утолить, потому что зарождаясь в одном, в другом они тут же отражались, и вы синхронно делали шаг, но не выходило гармонии симметрии, стопы ударялись друг о друга, мешались, натирали мозоли. Ко всем Анниным напастям (постоянным выговорам, штрафам, домогательствам и угрозам капитана) добавилась (снова ваши неизбежные зеркальные спирали), как вирус из твоего организма, в нее внедрилась собственная ревность. Ангальт бы давно провернул задуманное, если бы не одно обстоятельство, служившее тебе лучше любого оберега – Рогнеда, или, как ее прозвали, госпожа чудес. Даже Барри как-то рассказывал мне, что, мол, жила великая колдунья, страшнее и могущественней которой не рождалось еще ни шинигами, ни пустого. Опасаясь ее непредсказуемого нрава, уговорами, подкупами и всяческим угодничеством, Готею все-таки удалось переманить ее на свою сторону (до этого она кочевала с места на место), или, лучше сказать, держать на виду, под контролем. Однако это было, своего рода, неприкасаемое создание, ни в какой отряд она не входила, в советах не участвовала, находилась там, где хотела и тогда, когда ей заблагорассудится, так она провела одно лето на даче старого капитана Кучики, ей приглянулась его дивная, просторная веранда, и напрашиваться пришлось недолго, отказать ей было просто страшно, она могла всего капитана обратить в навозника, вместе с его верандой, дачей и прилегающим Ангальтовым гостевым домиком. Бедный старый Кучики все три месяца наблюдал ее довольную, сытую физиономию, был вынужден рассказывать, слушать (а историй за ее тысячи прожитых лет накопилось с излишком) и бесконечно заваривал чай. Ее боялись и, по возможности, обходили стороной, однако были и те, кто мечтал учиться у нее колдовству, хотя она учеников не искала, уроков не давала, и вела праздный, экзотический образ жизни, выращивала павлинов, обращая их затем в огненных, хвостатых драконов, летала на них, иногда на метле, распугивая несчастных шинигами. Ты и пара твоих однокурсников опаздывали на лекции, день выдался солнечный, звонкий, и вы сами звонко щебетали, словно молоденькие пташки, она появилась будто из воздуха (как она часто практиковала), все разом умолкли, вспотели. Рогнеда пытливо, с какой-то маниакальной, сладкой улыбкой обошла вас кругом, рассматривала, как туфли в витрине, пока вы подобострастно ее приветствовали, делали комплименты ее сомнительному, попугаистому туалету, а она молча исследовала, принюхивалась, щурилась, цокала языком и даже щупала ваши испуганные, дрожащие тела, тихо и утробно подмурлыкивая, какие вы очаровательные мальчики, какие у вас блестящие волосы, крепкие плечи, в общем, все это было опасно, нелепо и отдавало психиатрией. «Ты. Пойдешь со мной» - ткнула она своим длинным, красным когтищем прямо в твою грудь. Тут же развернулась и пошла прочь. Двое рядом с тобой облегченно выдохнули, угроза миновала, они скорее стали подталкивать тебя за ней, ты из последних сил упирался и беззвучно протестовал, но тебя почти силой тащили следом, принесли в жертву, и некому было за тебя заступиться. Так ты нежданно, негаданно, насильно и беспомощно стал ее любимцем, питомцем и подмастерьем. «Ты станешь страшным злом, мой мальчик. Я вижу это. А может быть самым светлым из живущих созданий. Ты все равно сделаешь выбор, душа твоя лишь бы не была слишком черна» - это она тебе сходу сказала, ты молчал и согласно кивал головой, выбора у тебя все равно не было. Ты старался ей ни в чем не перечить, слушался, а потом, даже советовался, постоянно приставая к ней с вопросами об Анне, что да как, почему она не хочет принять «меры», на что Рогнеда всегда устало отмахивалась, хвалила благородство и доброту твоей возлюбленной, вздыхала и сетовала на годы, рассказывая попутно сколько любовников у нее было, и сколько водилось сейчас, она гладила тебя по голове, и обыкновенно вздыхала, приговаривая « Эх, мальчик мой, вот если бы я была помоложе…». Но ты так страдал, так маялся без Анны, что Рогнеда мгновенно забывала свои вольные фантазии, и в ней пробуждался зов материнства, никуда не растраченной заботы, она почти как ребенка тебя утешала, пыталась отвлечь, занять магией, объясняя, что такую силу, как у тебя, необходимо контролировать, научиться использовать, приручить. Ко всем своим молоденьким любовникам она относилась в точности так же (с тобой отличие было лишь в том, что мечтания эти были только гипотетическими и дальше ее фантазий дело не продвигалось) : страсть к одному не могла длиться у нее больше года (а, как правило, квартал, почти бухгалтерская системность), потом она обязательно начинала видеть в них глупых детей и непроизвольно и ласково их поучала, а затем, пресытившись невольным материнством, быстренько сбегала, и тут же новый, прелестный мальчик безболезненно занимал, даже еще не успевшее остыть, выгодное местечко рядом с холеным, дородным и сдобным телом Рогнеды. Время от времени ты натыкался на какого-нибудь своего сверстника в ее доме и, привыкший к капризному, разнузданному нраву своего учителя, высокомерно ухмылялся, новенький же, с ужасом и отчаянием ревновал. Вся эта возня, постоянная смена кадров, сцены и скандалы между Рогнедой и ее питомцами, хотя бы ненадолго отвлекали (даже забавляли) тебя от своих собственных тягот, тебя регулярно и вопреки втягивали в разборки, заставляли слушать, комментировать и выступать судьей, миротворцем и советчиком. Ангальту было очевидно, что действовать ему следует аккуратно, если он не хочет столкнуться с Рогнедой, противостоять ей он, конечно, мог бы, но надолго бы ли его хватило? С тобой он был вынужден быть аккуратен, поэтому на Анну сыпались все камни, обрушивалась вся ненависть и негодование, предназначавшиеся тебе. Анна не могла в полной мере радоваться твоему иммунитету, ее тяготило твое частое и тесное общение с этой дамой, слухи про нее ходили разные, ты и сам в деталях и подробностях рассказывал обо всех казусах, регулярно приключающихся у Рогнеды, не смотря на то, что ты описывал это с громадной насмешливой брезгливостью, у нее не получлось избавиться от напряжения, оно охватывало ее постепенно, пуская ядовитые корни. Вы так безнадежно мчались друг к другу, так непрерывно и без оглядки, что эта скорость не давала шанса спастись, она не сближала вас, она сталкивала, и вы, отброшенные друг от друга силами сопротивления, вновь подскакивали и цикл повторялся, никто из вас не мог другого получить, и чем больше вы друг друга хотели, тем мучительнее и быстрее становился бег. Пытливый ум Ангальта находил для Анны тьму работы, массу заданий, лишь бы она как можно дольше была подле его бдительного взора. Нестерпимое любопытство, жажда контроля, казалось, он везде преследовал вас, и каждое дерево, каждая птица, будто у него на службе, доносила, наблюдала, воровала встречи, взгляды, слова. Анна не могла выносить этой маскировки, хоть и сама же на ней яростно настаивала, это было ниже ее достоинства, оскорбительно, низко, ее благородная фамилия, достойная, уважаемая, и она, лейтенант, единственная и прямая наследница огромного состояния и имени не имела права даже взять тебя за руку, ее принудили скрывать свои чувства, ей было стыдно перед собой, а перед тобой особенно, но она боялась за тебя, пусть лучше так, зыбкие ночи счастья, чем лишиться и этого, а дальше ничего и не было, только тьма, непроглядный мрак. Родители Анны слишком уважали ее, слишком хорошо знали свою дочь, чтобы усомниться в правильности ее решений, не взирая на «мнение общества». Так они пригласили ее и тебя на обед, и когда ее отец увлекся болтовней, невзначай поинтересовался - «а сколько же у вас, Айзен-сан, имеется земель?», Анна бросила на родителя настолько острый, ледяной и оскорбленный взгляд, будто ей нанесли смертельную рану, тогда папенька ужасно смутился, так расстроился (обожал дочь безумно), что тут же выдумал построить ей домишко в дикой, живописной глуши, раз имелись такие «трудности» с оглаской. Это подействовало еще хуже, вместо свободы, ей подсунули сундук понадежнее, покрепче, как заключенному предложили бы переселиться в светлую, просторную камеру, с решетками побольше. «Ну, если проблема в удаленности от любопытных, в таком случае я уйду в лес. Обустрою себе шалаш, подвешу гамак, буду питаться грибами и ягодами, умываться буду росой, а одежда не нужна мне вовсе! Полное единение с природой!» - под конец фразы, окончательно выйдя из себя, Анна так ударила о столешницу чашкой, что содержимое выпрыгнуло вверх, залив стол, ее саму и тебя. Обед выдался голодным. Если Анна обычно старалась сносить все тяготы беззвучно, ты же и не думал скрывать свои терзания, а заодно и ее изводил всячески, доходило до того, что ты специально не появлялся в условленное время, задерживался (метался из угла в угол, считая минуты, которые еще способен был продержаться) зная, как сильно она тебя ждет, своей боли тебе было мало, ты хотел хоть как-то страсть свою утолить, только лучше не становилось, доводив Анну до отчаяния, боль твоя лишь возрастала. Нет-нет, вы вовсе не ссорились, мне кажется, не будь рядом злосчастного капитана, вы бы вообще срослись, только он не давал вашим чувствам прорости, как плющ обвить и насмерть приковать, отравить спорами. У Анны губы почти не заживали от маленьких ранок, тебе повезло больше, а ее тонкая белая кожа всегда была покрыта аккуратными ссадинами, особенно плечи, запястья, локти, лопатки, иногда больно было даже надевать форму, стертую кожу жгло, пощипывало и ты был где-то далеко, все тело без тебя ныло, ломало. Рассудительная, сдержанная Анна теперь испытывала какую-то неутихающую, прогрессирующую зависимость, под гнетом неугомонного Ангалтова надзора в рабочие часы до того ей становилось душно, зябко, противно, что она стала подолгу просиживать в прохладной, выложенной серым мрамором, безлюдной уборной, прямо на полу, ничего не хотелось, всегда ее преследовала тошнота, она даже пила с трудом, с отвращением. С тобой она держалась куда бодрее, виду старалась не показывать, твою практически суицидальную страсть она пыталась повернуть в соседнее русло, облегчить ее, насытить радостью, удушье превратить в свободный, глубокий вдох; так она тебе говорила, но сама уже давно ощущала, как ее постепенно, но неотвратимо охватывает такая отрава, такая неутолимая жажда, что уже все становилось возможным, даже убийство, а потом пусть казнят, лишь бы ты верил ей до конца. Намучившись, намаявшись с постоянной обязанностью шифрования, конспирацией, унизительными перебежками в укрытия, Анна решила поставить на этом точку, все это было недостойно и пошло, какое-то жалкое мещанское ханжество, обильно и регулярно сдабриваемое Ангальтом. Мысль подать рапорт об увольнении стала в ней укрепляться, больше она не казалась ей такой уж чудовищной и непосильной, свобода это единственное, за что вообще следовало бороться, а бороться с Ангальтом за право целовать тебя там, где она этого хочет, и тогда, когда вздумается, было смехотворно. Пока решение ее зрело, вы договорились устроить себе хотя бы некоторое подобие выходного. Ты уговорил Рогнеду сделать так, чтобы она взяла тебя с собой в мир живых, в который она частенько отправлялась развеяться и с наслаждением поколдовать, пугая впечатлительных людишек. С Анной вы условились встретиться там, она наконец-то могла провести хотя бы один день в одиночестве, взяв на себя обязанности на время приболевшего проводника душ из своего отряда. Ангальт безудержно бдел. Везде он видел подвох, ухищрения, ложь, везде ему мерещились крадущиеся фигуры двоих, он был убежден, что они водят его за нос, насмехаются над ним, ему казалось, открой он шкаф, отопри дверь, заверни в переулок – везде его ждет картина недобросовестных оргий, надругательств над ним и злобного хохота. Анна ушла в мир живых, он не мог оставить ее без присмотра, он был обязан следить, он знал, что она отправилась баловаться с этим мальчишкой. Недопустимо. Чрезвычайно. Он притаился рядом со мной, подоспев к тому времени, когда вы уже нежились в поспешных объятиях. Он так сопел, что мне пришлось отойти, я ничего не могла разобрать сквозь тарахтение его ноздрей. - Анна, - рявкнул он и выпрыгнул из тени, наблюдая ваше прощание, - ты хоть понимаешь, чем это тебе грозит? – Ангальт с трудом боролся с тремором, он весь горел от бессильного бешенства. Вы одновременно повернули головы к источнику воплей, ошеломленные, сбитые с толку. Анна закатила глаза, он и здесь до нее добрался, у нее даже веки увлажнились от гнева и раздражения, ты же весь побледнел, зрачки твои стали настолько черны, что даже белки уже не различались. - Что вы здесь делаете? – продолжил он, бросившись рассматривать трупы, - это он сделал? Я знаю! Это ты убил этого толстяка! Я сделаю все, чтобы тебя завтра же вышвырнули из академии! Ноги твоей там не будет! – неистово верещал Ангальт, заходясь в такой ликующей злобе, что даже слюни летели. - Капитан, бросьте сейчас же свои угрозы, это сделала я, и я буду нести за это ответственность. Он здесь совершенно не при чем, разбирайтесь со мной, - скрипя зубами, дрожа всем телом, Анна из последних сил старалась держаться учтиво. - Не смей его защищать! – возопил Ангальт. – За что? Почему? Кто он такой? Ничтожество, неудачник, выскочка! Я уничтожу его! Завтра же! Нет, сегодня! Прямо сейчас! - Капитан, прошу вас, прекратите. Это я убила человека, не смейте его обвинять. Можете что угодно со мной делать, я готова хоть сейчас собрать свои вещи. Я знаю, что это недопустимо. Я готова к любому наказанию. - Анна, не смей, - сорвался твой голос, - Ангальт-сан, вы совершенно правы, это я его убил, с меня и спрос, - на твоем лице стала медленно возникать странная, пугающая ухмылка, ты в упор посмотрел Ангальту в глаза. Он на секунду опешил от подобной дерзости. - Замолчите, Айзен! Что вы такое выдумываете? Замолчите сейчас же, – воскликнула Анна, у нее даже румянец выступил от испуга. - Вот видишь, Анна, я же говорил! Не смей за него заступаться, это все равно не поможет. Тем более он того даже не стоит, слюнтяй. - Капитан, я умоляю вас, послушайте меня! - Нет, Ангальт-сан, не слушайте ее, это я виноват. Анна, пожалуйста, не стоит, - ты мрачно улыбнулся, мельком на нее посмотрев. - Нет, это вы слушайте, Айзен-кун! Сейчас же замолчите! Это приказ! Не смейте произносить ни слова! – у нее больше не хватало сил держаться, голова пошла кругом, кожа стала гореть. Никогда в жизни она еще так не боялась. Она хотела сама тебя растерзать, она думала, что ты не понимаешь, что делаешь, она знала, что теперь уж Ангальт это просто так не оставит. - Лейтенант, это я приказываю вам молчать и не покрывать своего… своего… - Ангальт силился не сорваться, - дружка. Будешь мне перечить, я и тебя вышвырну, наглая неблагодарная девчонка! – Ангальта переполняло неистовое бешенство, видя, как вы друг друга покрываете, даже сейчас он не оказался в выигрыше. - Вы этого не сделаете, Ангальт-сан, - спокойно и тревожно раздался твой бархатный голос, - Вы сами знаете, что Анна будет капитаном. Все это знают. Оставьте ее в покое, разбирайтесь со мной. Вы же этого хотите. - Да как ты смеешь, мразь, - защипел капитан. – Я тебе голову отрублю, - Ангальта чуть не схватил удар, его обуял такой гнев, такое кипение ярости, что он потерял всякую меру, его пальцы до боли сжали рукоять меча. Ты будто этого и ждал, равнодушно повел бровями, едва сдерживая насмешливую улыбку, а потом сам потянулся к мечу. - Я в вашем полном распоряжении, Ангальт-сан, - тихо и вызывающе добавил ты. - Я же приказала тебе замолчать! – за долю секунды Анна оказалась рядом с тобой. Утратив всякое терпение, понимая, что терять больше нечего, она решила действовать. Схватив тебя за ткань формы на груди, сжав ее в кулак, она сделала толчок, и вы взмыли вверх. Она мчалась сквозь облака, вперед, с бешеной скоростью. – Зачем ты все это сделал? – ее голос был полон отчаяния, боли. Она тащила тебя спиной к ветру, который мгновенно уносил ее слезы, она отвернулась, смотреть на тебя не могла, ее сердце разрывал нещадный поток крови. Мелькали звезды, речки, деревья, вы преодолели сотни километров, проносились поля, деревеньки, земля стала подниматься, и вот уже солнце показалось, заливало вершины гор багровыми потоками. Вы остановились, так же быстро, как и начали движение, она выпустила тебя, будто обессилив, ее руки повисли, вся она осунулась, сжалась, а потом закрыла лицо ладонями, не производя ни звука, ни слез, казалось, она даже дыхание утратила. Вы стояли на ровной поляне, окруженные сухими, серыми скалами, ледник начинался выше, метров на сто, но ледяной ветер уже разносил аромат вечной мерзлоты, покоя, где-то гремела речка, неслась со склонов, засыпали редкие цветы, армерии, скабиозы, их было ничтожно мало, кислорода едва хватало, чтобы дышать. - Ты не веришь в меня, да? – ты разрушил молчание. - Боже, о чем ты? Он же убьет тебя. Допустим, потом я убью его. И что тогда? Что мне делать тогда? - Не убьет. Анна, ты не веришь мне. Ты разрываешь меня на части. - Хорошо, может и так. Это не имеет теперь значения. Но ты совсем ко мне безжалостен, ты делаешь только то, что велит тебе твоя жадная, алчная душа, ты, может быть, и не любишь меня, хотя мне и на это плевать, я просто прошу тебя остаться со мной, а теперь.. - Зачем ты говоришь это? Как ты можешь думать, что я не люблю тебя? – перебил ее ты, первый раз я увидела, как у тебя руки задрожали. – Хорошо. Ты увидишь, - после недолгой паузы, ты сделал над собой усилие. Анна подняла голову, уже разомкнула губы, но не успела ничего произнести, Ангальт настиг их и здесь. - Нет, Анна. Теперь ты уже его не спасешь. Я достану его даже в аду, напрасно ты пыталась, - процедил капитан, хотя его взгляд больше и не пылал яростью, в нем теперь тлел черный, медленный огонь. С лязгом обнажился его меч. Анна полностью развернулась к нему, преграждая путь, обе ее руки потянулись к «двойке». Ангальт рассвирепел, - И тебе не противно? Он настолько беспомощный? Анна молчала, она приняла решение, смерть так смерть. - Анна, ты увидишь, - снова произнес это, но уже с какой-то странной радостью на лице, - Ангальт-сан, ну, вы обойдите ее как-нибудь, я же все-таки жду, - почти издевательски обратился ты к капитану. Точка была достигнута, Ангальт сорвался с места, Анна сразу поняла направление, почти нагнала его, но едва она попробовала его остановить, как что-то схватило ее за руку и с такой силой рвануло в сторону, что у нее чуть сустав не вылетел. - Ну что же ты делаешь? Все самое интересное испортишь! Рогнеда удерживала Анну своей когтистой рукой. Она унесла ее в сторону метров на сто, держала крепко, наверняка. - Нет, выпустите! Вы не понимаете! Он же не справится с ним! – кричала Анна и пыталась вырваться, билась и стонала, сквозь слезы умоляла ее отпустить. - Вот еще глупости. Сейчас самое интересное начнется. Что ты так нервничаешь, ничего с твоим мальчиком не случится. Ну, хватит уже трепыхаться, ты все пропустишь, лучше смотри, - одернула ее Рогнеда, да с такой силой, что Анна и правда притихла, ошарашено уставилась сначала на нее, потом бросилась глазами искать тебя. - Зачем, по-твоему, нужны мужчины? Правильно, чтобы доставлять наслаждение. Какая красота, не правда ли? А Ангальт очень хорош, прелестный мальчик (Рогнеда была в таком возрасте, что только главнокомандующий, да старый Кучики из «мальчика» выросли, посему и не интересовали). – Я тебе, Анна, завидую, скрывать не буду. – Не отводя от сражения взгляда, по обыкновению лениво и манерно, разглагольствовала колдунья. - Но ты мне очень нравишься, и мой мальчик тебя просто боготворит, он же только и делает, что пристает, а почему Анна то, а почему Анна это. Ну, конечно, ты такая умница, такая красавица… А вот здесь я чуть не попалась, Рогнеда на мгновение повернулась ко мне, стала принюхиваться, морщить нос, что-то пробормотала, подхихикнув, и снова вернулась к наблюдению. Я знаю, что она меня почувствовала, но здесь я перещеголяла даже ее. - Ой, ну-ка, смотри, что это сейчас будет, - ткнула она свободным когтем в вашу сторону. Ангальт не мог поверить в то, что с ним происходило, он был вне себя, ему даже задеть тебя не удалось, ни то, что ранить. Ты, почти со смехом, легко и небрежно отбивался от его атак, очень сильных, к слову сказать. Капитан так недоумевал, а от этого так злился, что казалось, его самого по себе должно на куски от ненависти разорвать. Пыль поднялась столбом, вы перемещались с ужасающей скоростью, лязг металла заглушал вой горного потока, даже искры летели, Ангальта это предельно достало, он назвал семьдесят шестой уровень заклинания мгновенной молнии, ты не успел среагировать, капитан продемонстрировал завидную прыть, ты лишь успел создать средний щит, но тебя отбросило метров на тридцать и ударило об огромный кусок валуна, отвалившегося, похоже, не так давно. - Не знаю, как ты мог всему этому научиться, но теперь это не важно, ты все равно сдохнешь здесь, - хрипел запыхавшийся Ангальт, подходя к тебе ближе. Ты поднялся на колени, он сломал тебе ребро, пытался разогнуться, но не выходило, боль была ужасная, даже в глазах рябило. Время пришло. Ты сквозь стон, глухо усмехнулся чему-то, встал на одно колено, капитан был в паре десятком метров. Поставив правую руку на землю, ты стал ей что-то нашептывать, щипел от боли, сбивался, но продолжал бормотания. Сначала свет спокойно начал просачиваться откуда-то из-под твоих пыльных пальцев, стремился вверх, поначалу рассеиваясь, но неуклонно усиливал сияние, пошли трещины, они поползи в стороны, как корни огромного дерева вспахивали землю. Борозды наполнялись белым огнем, земля начала гудеть. Ангальт остановился, недоумевая, сдвигая брови, отшатнулся назад, горы вдруг задрожали. Все пронзила чудовищная вибрация, даже воздух, грохот стоял такой, словно сотни вулканов начали извержение, ты весь светился белым, ослепительным огнем, волосы стали золотом, я вспомнила, что тогда, в далеком прошлом, я запомнила тебя именно таким, и все повторилось снова. Несокрушимые скалы утратили свои силу, с ужасающим грохотом они теряли куски, а затем рушились целиком, ледник пробудился, где-то сошла лавина, осколки льда и камня вихрем неслись вниз, настигая прилегающие поселения, цепи гор очнулись от бесконечной спячки, пришел конец их бессмертию. Трещины стали размером с реки, ты являлся истоком, питая огненным сиянием их раскаленные воды, они ширились, росли, гремели, столбы света начали вспыхивать в радиусе нескольких километров от вас, это было похоже на апокалипсис, огненное, адское землетрясение, вот-вот готовое полностью разверзнуться. - Блестяще! - Рогнеда положила свою жилистую руку на твое сияющее плечо, - Ну, а теперь достаточно. Хороший мальчик, - оказавшись рядом с тобой, она хлопнула один раз ладонями и все мгновенно остановилось, ты потерял равновесие, упал на обе руки. Сияние исчезло. - Дивное зрелище, ты просто великолепен, молодец, а теперь успокойся, ты и так стер с лица земли четыре поселения, ну, это не страшно, я, конечно, это исправлю. Ну, что ты, больно моему сладенькому, да? – присюсюкивала колдунья, поднимая тебя на ноги, одновременно залечивая твое пострадавшее ребрышко. – Нет, Ангальт, ты вот скажи мне, ну что ты пристал к Анне? Какой ты вредный, вредный мальчишка! Но, конечно, хорошенький, - Рогнеда двинулась в сторону капитана, который только сейчас перестал удерживать защитное заклинание, оно с трудом его защитило, он весь был в ссадинах, одежда оборвана, сам он тяжело и с отдышкой кряхтел. - Значит, я тебе вот что скажу, Анна капитаном будет, это ты и сам прекрасно знаешь, и это раз. Во-вторых, мне надоело с вами возиться, не любит она тебя, что тебе здесь не ясно? Будешь ее обижать, я тебя накажу, а ты знаешь, я это умею отлично, - подмигнула она ошалевшему, безмолвному капитану, - В самом деле, чего тебе не живется? Оставь их в покое, вот еще, свет клином сошелся, - фыркнула она и чинно зашага к тебе обратно, шурша своими вычурными, безвкусными одеждами. Она вся звенела от обилия колец, браслетов и подвесок, серьги ее доходили до плеч, сверкая серебряными нитями и рубинами. Анна наблюдала за всем этим, неподвижно стоя чуть вдалеке, она почти не ощущала ударов сердца, вместе с тем, ее начало обволакивать какое-то теплое успокоение, тишина. - Мальчик мой, давай уже, шевелись, пора домой, Сано (сезонный кадр) теперь места без меня не находит, - подгоняла тебя ведьма. - Госпожа Рогнеда, а как вы думаете, Анна теперь поверит? – ты по-щенячьи заглядывал ей в глаза, тебя уже снова волновало лишь это, будто минуту назад ничего и не случилось. - Кто знает, кто знает, - отозвался ее лукавый голосок. - В конце концов, ты всего лишь разрушил горы, - хохотнула она.