Тот февраль, Как ворота Рая, Без веры призывая, Рассыпал по бумаге писем шарады. Мудрость бусами из Иносторонья вручает Тис: «Пригоршня рябины средь трёх пинт зверобоя — в реке правды». Из преходящей глади прикипел взором Кипарис: Старательно детская рука баллады Создаёт, отвергая «Святость» и терзая Лжи вуаль.
...Сиэль отклонился от трещины, щели в строении, раны, нанесённой этому каменному зданию несправедливо: прочь от травмы, к которой доктор не приложил целебную руку, — ни спустя три дня, ни спустя три месяца, ни спустя три года, — ведь его собственная рана, в ту же ночь, повлекла летальный исход. С неуёмным, грустно-воодушевлённым хохотом, граф падал стерильно-белесой птахой на каменный плац, увлекая за собой дворецкого, поражённого тем, что на долю секунды раньше увидел он сам: мир из красных фантомов всего спектра, с калейдоскопическим ритмом замещённый опусами девяти стадий. Сцена, созданная душой багряного Бога Смерти, добавляла щедрые декорации к новой опере. Панорама резьбой впечаталась в зрачок влажно-синего глаза: ультрамариновые покрывала вод, столпы магических деревьев в грозном энсо, величественный холм, колодец, преобразованный в столик, опоясанный цепями, со статуэткой багрового обелиска в центре — и дорогие сердцу люди, закрепившие опыт посмертно, за бесконечным чаепитием... с веточкой душицы? «И немного гибискуса, всего несколько искрящихся киноварью лепестков, Клодия, пожалуйста: пусть эта идиллия, идиллия преданных, теплится здесь вечно трепетной страстью — багряной жаждой к Жизни». Себастьян аккуратно сменил позицию — для мягкого приземления господина. Господин фривольно раскинул руки. “Только что...” “...тебе был дан в совокупности тот материал, который избороздил я”. Сиэль установил мысленный барьер заведомому вопросу Себастьяна, снял с пальца кольцо с лазуритом — то самое, фамильное, вновь преподнесённое Себастьяном, на сей раз с чаем Тари Лапсанг Сушонг и любовью — и плавно черкнул ногтём по внутренней стороне драгоценности, изымая прильнувшую к коже плёночку жемчужного оттенка. Граф деловито устроил преобразовавшуюся клейкую ленту стопкой конвертов на животе демона. “Я подумал, будет справедливо использовать мелкое ухищрение и поместить бумаги прямо сюда, внутрь кольца, что всегда со мной. Не спрашивай меня ни о чём. Позже всё прочтёшь. Я испишу бумагу вдоль и поперёк. Пусть мои слова имеют хоть какой-то вес — пусть вес конвертов станет подтверждением пережитого”. Сиэль задумчиво прикрыл глаза, прислушиваясь к пальцу на лацкане пиджака: шуршание не достигало его ушей — тишина. Для достоверности хлопнул ладонью, как прежде пяткой, об камень, на недоумённый взгляд Себастьяна предлагая сделать то же самое: тишина. “Амортизация и тебе сейчас без надобности, — поведал Сиэль. — Да, так и есть: иначе ты не сумел бы видеть то, что за щелью: это, так сказать, привилегии для душ, обнажённых, находящихся на краю”. “В смысле?” “Прости. Теперь уж ты страдаешь от моих поползновений. — пояснил Сиэль. — Я пока что не целостный, и ты, вестимо, идентично разрублен. Твоя душа. — поправился Сиэль. Затем хмыкнул: — Да, не самое приятное ощущение — чувство неполноценности. — восторженная улыбка внезапно просияла на его губах — так весеннее солнце забавляется с кромкой неба. — И кто осмелился утверждать, что ты лишён души?” Молчание. Много-много молчания. Сиэль навис над телом Себастьяна, зажал его локтями, подпёр голову ладонями. “Что при тебе сейчас, Себастьян, как думаешь?” Демон будто, всерьёз задумавшись, стал прислушиваться к себе. “Память и понимание“. “Память. Как удобно. Как раз нужное”. Сиэль вперился взглядом в красноту помнящих глаз. “Моя память окрепла, усовершенствовалось понимание, — поведал он. — Цитирую тебя: «Вам следует придерживаться строгой диеты: сбалансированное питание. Никакой тяжёлой пищи. Рекомендую употреблять в еду тыкву, зелёный горошек, яблоки. Регулярный и рациональный моцион. Не забывайте о серии настоев, рецепты которых я вам оставил. Особое предпочтение отдавайте смеси из шиповника и сосновой смолы; дополнительные растения — листья малины, чабрец, ягоды бузины. В крайних случаях желательно кровопускание. И — главное! — никакой Ирландии, миссис Фантомхайв!»” Себастьян весь сжался: он был шокирован. “«А вашему сыну, Сиэлю (разумеется, я осведомлён, что его лечащий доктор — миссис Барнетт, однако достоверные сведения никогда не бывают помехой), при повторном рецидиве, необходимы платки с уксусом, дыхательные упражнения, настои, в составе которых содержатся такие травы, как мать-и-мачеха, багульник, подорожник, шалфей, эвкалипт, лён, чабрец, медуница, анис, шалфей...» Джокер-то оказался частично награждённым провидческими способностями. По-крайней мере, чутьё его не обмануло. Не так ли, Блэк... нет: Блэйк Батлер?» Стопы глаз Сиэля соприкоснулись с тропой носа Себастьяна. Где начинается ложь и где она обращается в истину? “Интенсификация вашей болезни припадает на тысяча восемьсот семьдесят восьмой год. Вы были крайне близки к апогею жизни. Однако за ним следует коллапс — смерть. При способности «благородных дьяволов» предотвратить беду, они никогда не помыслят о чужом подаянии. Однако иной раз без «вероломных бесов» не обойтись. Ежели стоишь на пороге последней станции с чёрной знакомкой — в беседе со смертью, — нужен посредник. Кто, как не демон, сумеет с ней договориться?” Молчание. Много-много молчания. “«Благородные дьяволы», все до единого, имеют прерогативу не только перед простым людом, но и перед прочей аристократией. Королева Виктория блюдёт своих Псов как зеницу ока. Однако, дабы не допустить предательства, она натягивает цепи крепче. Чем туже цепи — тем зрячее преданность. Ровно до тех пор, пока не прекращает быть преданностью. Обычно она преображается сопротивлением. Его размах невыгоден для Её Величества, потому она предоставляет выгоду Цепным Псам. Каждый член семьи может безнаказанно вызвать демона. Самый набожный человек поддастся искушению. Что и продемонстрировала ваша мать”. Голова Сиэля безвольно спустилась к шее Себастьяна, плечи ослабли: всё тело окаменело. Он до последнего отказывался верить. Понимающие руки демона успокаивающе придерживали его — у макушки и позвоночника. “В какой-то период вы должны были постигнуть истину: как именно вызывать демона. Однако ваша мать боялась, что вам до поры подходящей сознательности не дожить. Она не учла одного: вызвать — не значит заполучить. Фиолетовое платье и фиолетовая пентаграмма. Синхронность сделалась потешной: ведь я расположенности к душе не испытывал. Здесь я взыскателен. Однако душа испытывала склонность к демону. Миссис Фантомхайв покинула пределы защитного круга, чем меня изумила. Ещё большее поражение — отсутствие страха передо мной. Только тугой комок боли за сына. Как я ни пытался, не отыскал. И, частично из-за высказанного доверия, частично — из-за любопытства, но в большей мере по тяге изучить это странное явление, называемое человеком как «любовь», контракт был заключён”. Себастьян задумчиво поглаживал сизые волосы графа. “Вероятно, теперь я близок... — он надолго умолк. — Основная цель миссис Фантомхайв была изложена достаточно смутно. «Спасти род Фантомхайвов». То есть, я был обязан, автоматически, беречь каждого члена семьи. Однако следующие требования продемонстрировали другое. «Будь рядом с моим сыном неотступно на официальных правах», «Искореняй его болезнь постоянно», «Будь с ним до поры становления графом». Как вы понимаете, всё спасение сфокусировалось на вас. В то же время это значило, что ваша мать неприкосновенна до получения вами титула. Так как приказа вытащить её из любой передряги не было, я решил воспользоваться случаем. Однако её душа ускользнула. (Угадайте куда и по каким причинам.) И я решил во что бы то ни стало получить вашу душу: пусть вы унаследуете демона, но я унаследую вашу душу. Моё наследство превзошло все ожидания”. Ложь кончается внутри реки Одер, давая начало правде в Балтийском море. “Вы злы на меня, мой лорд?” “Нет. Ничуть. Это был её выбор”. “Верно”. “Получается, отбросить Бога мало, дабы призвать демона, значит, не бесценна моя душа”. “Бесценной она стала впоследствии”. Сиэль осторожно высвободился из кольца рук Себастьяна, сел рядом, глядя на синхронность смещения демона, а перед тем, успев подумать: «До вылова флюидов страха мне далеко, конечно, однако кое-что я понимаю», ощутил сожаление бесполезно схватившей воздух руки — в позе лотоса, инерциальной, сохранять близкий контакт нелепо. “С этим разобрались, — подытожил Сиэль. — Осталось ещё несколько элементов прошлого, которые мы проанализируем прямо сейчас, здесь, дабы в будущем не ворошить вовсе. Ты был рядом с матерью. Под конец — тоже. Значит. С самого начала знал об убийцах?..” Окончание вопроса — «моей семьи» — потонуло в взъерошенном комке невыплаканных слёз. Себастьяну не нужно было дожидаться их для понимания — за годы и годы, ещё с самых ранних лет, он научился понимать этого человека; даже тогда понимал, когда родители заблуждались. Сиэль, в свою очередь, понимал его: доктор Блэйк Батлер явно исполняет не столь однозначную роль, какую афиширует. “Не было достоверной информации изначально. Тем не менее, в какой-то момент я стал догадываться, — повисло тягучее молчание, много-много тишины, пока Себастьян решился произнести роковое: — Уверен, вы знаете, что я скажу. На то время ваши родители не были моим приоритетом: я должен был спасти род Фантомхайвов, а не всех его членов. И выбор был сделан... Глубоко сожалею о таком трагическом финале для вашей семьи. Хотя это ровным счётом ничего не меняет”. “Сейчас это неважно. Я не смею осуждать твои решения прошлого, к тому же, они меняют абсолютно всё: если бы не последствия твоих поступков, нынешнего настоящего, нашего общего, попросту не существовало бы. — твёрдо сказал Сиэль. — Пожалуй, я передумал проводить бесполезный анализ дальше. Пора покончить с событиями многолетней давности, взамен проложив начало новым, обдуманным и правильным. Нам предстоит об очень многом побеспокоиться. Среди всего прочего, я абсолютно открыт к коррективам и предложениям с твоей стороны. Итак, слушай внимательно: нам необходимо... Сиэль уверенно уложил Себастьяна на спину и устроился клубочком подле него, положил голову на плечо демона и крепко обвив его ладонь своими пальцами. Другой рукой он активно жестикулировал, придавая большей значимости своим словам. Вернуться в поместье. ...пересечь коридор, так часто приветствующий шаги дьявольского дворецкого. Ковры регулярно удерживали на себе чёрную статуэтку не от мира сего, вынужденные приспособиться к нему, принять. И Сиэль чувствовал — как от части целого могучего организма — теперь они и ему рады; ведь не он уберёг родной кров от фатального увечья. Однако шелест стен, полов, потолков, все предметы в промежутках — всё по-прежнему нуждалось в Себастьяне. (Жильё дышит, пока в нём живут. Но Себастьян сделал больше — поднял крошиво развалин, собрал по фрагментам, забрал муку долгого прозябания в огне. Всё для того, дабы заживить боль обильных ожогов. Во имя крушения страдальческого прошлого, но сублимации страждущего юного лорда. Ради исцеления обуглившейся души гармоничными сводами. На сегодняшний день поместье в целости и сохранности — с тех самых пор, как, в тысяча восемьсот восемьдесят пятом, доблестный доктор зашил его жгучие раны.) А он тем паче. Сам же демон, вместе с ним, вновь обретёт своё тело: дело несложное — где дворецкий, там и господин. Сегодня он нарушит то, что было собственностью по праву данной демону — территорию его комнаты, которую он посещал-то от силы раза два! — ничего не нарушая: Себастьян сам предложит скрыться от небольшого бурлящего мира поместья главы рода Фантомхайвов, «дабы немного побыть элементарно Сиэлем». Себастьян принесёт щедрую порцию обожаемого чая Тари Лапсанг Сушонг, Сиэль с благодарностью примет её, лазурит на его пальце заблестит океанической синью, Себастьян, воодушевлённый, достанет из шкафа всех своих кошек, а Сиэль станет смирённо слушать о тысяче и одном пристрастии пушистых зверей, сумев стерпеть даже жуткую аллергию, ибо между их бёдрами, на диване, устроится то, что надолго объединило их, чему нет характеристики, но есть название — любовь: конкретизировать таинственное, чудное, непонятое удобно. Накормить детей. Дети обожают сладкое. Они, как правило, созданы из ванили, кексов, мармелада. Не только девочки — мальчики тоже. Это их общее преимущество. В детстве нет никаких различий между девочками и мальчиками: первые способны также ловко карабкаться по деревьям, управляться со шпагой, обучаться шахматам. Вторые — постигать новые языки, обучаться музыке, погружаться в сказки. Слёзы и смех девочек одинаково искристы. Разумеется, сладкое постигает обоюдная, ни с одной стороны не уступающая симпатия, готовая источать флюиды искренней радости не только на Рождественские сладости, — имбирное печенье, пудинги, фруктовые бисквиты, — но и на прочие, ознаменовывающие праздник прямо среди будней. Яблочный сидр, штрудели, вишнёвый морс, шоколадный торт с ягодами логанберри, — вот увертюра детских душ. Объясниться с цирковой труппой. Продемонстрировать изнаночную сторону, гораздо страшнее злыдней в Уайтчепеле — мистическую сторону жизни. Впрочем, она уже явилась во всей своей мощи: Ичь-ушкьи красноречивее самых метких выражений. Выдержать обволакивающий покров всеобщего шока и вероятную панику. Сделать не так, чтобы ложь стала правдой, но обеспечить правде крепкую опору — аутентичность — для будущего. Перетерпеть боль от пламени, выплеснутого на графа красными глазами-котлами, изрезанный виновностью фиолетовый взгляд, а главное — обманутую голубизну наивных очей. «Цирковой купол я вам не обещаю, однако сцену предоставлю. Вдобавок, у вас будут приличные условия жизни. Гарантирую восстановление работного дома. Если вы станете моей пиар-труппой: компания «Phantom» нуждается в вас — блестящих актёрах». Беспокойная ночь, но и блаженная: душа корчится в опаске потому, что находится в окружении сплочённого, расположенного к доверию, но не отрёкшегося от гена беспощадных зверей племени, а блаженная — ибо первая после персонального ада, сооружённого из искусственных снов. Сиэль распахивает глаза — в его спальне стоят Долл и Джокер. «Как?..» — сонно спрашивает граф. — «Через окно». — простодушно отвечает Долл, а Сиэль думает, что Себастьян появился бы для исполнения долга души — защиты — задолго до появления даже потенциальной угрозы. Значит, дело в другом: если не в покушении, то в беседах. Сиэль колеблется, не совсем уверенный, чему — покушениям или беседам — отдать более качественную неприязнь. «Смайл, мы все знаем истину теперь. — Долл умолкла на миг. — Но как с ней жить — мы не знаем. Надеемся, что ты нам поможешь найти образец... покажешь пример. Считай это официальным соглашением. И... по поводу лжи...» — «Отныне мы обязаны не просто нивелировать, — горячится Сиэль во имя избежания мрачных воспоминаний, — а отринуть её». — Граф замечает потерянный между пальцами протеза взгляд фиолетовых глаз. «Джокер, — требовательно вопрошает он, — что там у тебя?» — Юноша робко протягивает сморщенный листок. — «Я совершенно забыл название работного дома... хах... стыд какой. Так как вы видели его последними, попросил у Блэка написать... — Лицо Джокера пышно нарядилось в особый красный — оттенок виновности-агонии — от кончика веснушчатого носа до отяжелевших киноварью хрящиков ушей. Руки Долл, от локтей до запястий, вскрыли терракотовые пятна. Пятна на её коже, печати добровольных мук, сперва пробные, затем — глубже и грознее, но вовремя пресечённые. Впоследствии, много лет спустя, Сиэль не смел убедить себя в достоверности ночной беседы: зачастую сие происшествие представлялось злой шуткой известной Мары, сотворившей мираж гораздо совершеннее, чем на основе потенциальной энергии изрядной порция алкоголя — Renbourn, значит. Называть вспять его так глупо... но...» — Сиэль, глядя на витиеватый почерк Себастьяна, вдруг смекнул: «Я не заставляю тебя забыть о прошлом, однако требую его укрощения. Пойми же, поймите оба, поймите всей труппой, что съеденный картофель не попробовать вспять. Незачем доводить себя до помутнения рассудка без преследования рациональных целей. Я предлагаю следующее название: Run-to-born. Пускай оно станет оковами для прошлого!» Восстановить работный дом. Арка в фантомный Renbourn work-house. Гордо устояли «r», «e», «n», а прочие товарищи канули в небытие — даже в густой траве их не сыскать. Стены здания раскрошены в пыльные кирпичные губы с недостающими зубами, окна разгромлены на бесплотные кусочки, а лавка поодаль лишилась куска доски. «Здесь можно было бы посадить гиацинты. Освежить местность мелиссой. Как вы считаете? — юноша оглянулся. Рассыпанные камни оставались равнодушными и, разумеется, не спешили поведать своё непредубеждённое мнение. — А можно бы устлать клумбами нарциссов. Георгины!.. И даже плащ из ликорисов! Нет... их, пожалуй, не надо: здесь уже нечего разрушать. Вот бы вьюнки... лиловые». Поведать обо всём Элизабет. Несколько минут он задумчиво изучал лицо Элизабет. Казалось, она повзрослела. Взор подчёркнуто серьёзен, созерцателен, статичный. В глазах затаилось ожидание и какой-то зародыш опасливости... улыбка робка. Разве развитие стирает прежнюю натуру? Нет, тут другое. Не было жизнерадостности в его юных чертах. Добродушные чёртики погасли в душе сестры, захлестнутые зелёным порохом углей. Почему бы для начала не назвать Элизабет Лиззи, если ей приятно? Почему бы не построить их взаимоотношения на том фундаменте, который она заслуживает? Почему бы наконец не объясниться, раскрыв все страшные загадки и тайны? Прожить полгода в консервативном режиме. Вынужденные балы с пустопорожними сплетнями, упакованными в симпатичную этикетку-браваду, — вальс; вечная канитель с бесполезными документами, переплавляющими живые рассуждения в затёртые факты, с намерением конкретным: «Не анализируй!»; регулярные встречи с кузиной, той, что приносит с собой ворох полихромных радостей ранних лет (такая нелепость для туманного Лондона), улавливающей малейший сдвиг мимических мышц — даже на миллиметр, который ей не придётся отсчитать; щедрая благотворительность вкупе с искусственно выведенным соболезнованием, деньги и эмоции, дабы удержать рабов аристократии в Уайтчепеле; шпионаж за всевозможными новостями — больше фактов, фактов, фактов! — Англии, в особенности Лондона, где центр туманной черни, — для взятия следа, а заодно — перетирания мозга в безвольное месиво; ночи погонь за преступниками, часы без отдыха, аккуратная черта закона, а главное, — аппарат, выверенная формула, имплантированная насильственно в его жизнь: «Сиэль, только тебе под силу справиться с этой задачей. Помнишь свой долг? Реши проблемы королевской семьи». — «Да, Ваше Величество». — «Ступай, мой мальчик». — «Себастьян, убей их!» — «Да, мой лорд». Раскрошить цепи её Величества. Законопослушный, душепреданный, коленопреклонённый. Сиэль долго-долго смотрит на солнечно-рыжую когда-то, но теперь покрытую всесильною грязью животину. Кожа её прилипла к бокам, облегая кости. Она такая тощая, будто совсем бесплотная. Сухие органы тоже вскоре слипнутся. Даже рёбра, кажется, дойдя до последнего рубежа голода, сомкнутся. Он всё ещё смотрит, а мысль, довод его рассудка, загнанный в чулан, выламывает петли двери и оперирует главным — своей правдой, изодранной напрочь нищетой, но упрямо блистающей неумолимыми очами: «Гляди же, гляди пристально, на что себя обрёк!» Гони свои тело и дух прочь. Спускайся, Сиэль, ощупывая лестницу ко дну пальцами ног, спускайся, творя цепь рассудительно. Ты помнишь Королеву, Сиэль? Её Величество смеётся неприятно, резко, надрывно, она бросает кости, сосредоточенно целясь в спину мальчика с синими некогда глазами, дитя, что коленопреклонённо пред ней — согнуто и телом, и душой. Спускайся, Цепной Пёс, дабы тотчас попасть в действительные цепи — пусть кольцо-ошейник переломит твои кости, пусть. ...Или ты предпочтёшь, под заревом озарения, предать железо коррозии? Вручить отвоёваннные краски мастеру. Яркий акт смерти — аметистовый, бирюзовый, багровый, сапфирный, изумрудный... яркий акт смерти, насильственной смерти, закупоренный в флаконы. Утончённые картины, созданные эссенцией прощания и страдания, но изображающие нечто принципиально другое: он позволит Себастьяну создать из их мрачного прошлого яркое будущее. Он доверит ему свою судьбу. Доверит создание их общего мира. Пуститься вскачь. Сиэль не замечает чуть пылающей пентаграммы на пекторали, не чувствует и горячего покалывания по позвоночнику. Он целиком поглощён силуэтами, что держат ясный путь. Небольшие пони, рассыпая тягучий звук вод, браво спешат к кругу. Невыносимо длинный миг. Дружелюбное фырканье. Покатые бока. Маленькие лошади увеличиваются не с приближением — они действительно растут. И вот уже виден круп здоровых лошадей, пышущих влажностью; они бьют серебристыми копытами, порождая стройные звуки своей спешной походки, а шерсть их, переливающаяся не то синим, не то лазурным, не то голубым, обтекаемая и безукоризненная. Сиэлю чудится, что сердце его полно жидкого серебра. Да, в бесконечном путешествии по миру, сохраняя за собой, разумеется, преподнесённые совести клятвы, он избавится от Королевы раз и навсегда. Но он уйдёт от своего Затерянного мира, напротив, будет приходить навстречу к нему: он будет просить Себастьяна показывать фрагменты из его страшных годов отчаяния и преобразования. А так же — показывать бывшие личины своего демона. Ведь это так важно, чтоб его персональное счастье не потерялось. Себастьян ахнул. Сиэль осторожно разнял путы железной хватки рук, которыми его обвил Себастьян, завороженный тем будущим, которое ему показал Сиэль. Граф сменил позицию и лёг на демона, так, чтоб его глаза были на уровне алых глаз. “Хочу, чтоб ты знал ещё кое-что, очень важное, — Сиэль мягко водил пальцами по контурам ключиц Себастяна. — Не могу сказать, но продемонстрирую....” Сиэль как бы невзначай, почти невесомо, касается точёной шеи по пути к лицу Себастьяна. Он мягко и нежно касается его ушей и останавливает пальцы за ними, параллельно поглаживая виски демона. Синие глаза трепетно касаются алых. И в них льётся неуловимой рекой тоскливо-протяжная тонкая мелодия:В моей души дюжина демонов — Счастья смех забыл давно, не улыбаюсь. Тугая плеть грохочет цепью голосов — Пред мрачным песнопением преклоняюсь. На рубашке — лунный свет и красный узор. В грудь — серебряные копья: задыхаюсь! Солнце в ржавчине малахитовых оков: В тёплых объятьях душою разлагаюсь. Тебя творить — Огонь поить крепким вином: Вопреки, в синь Океана окунаюсь. Выходи за острый край — встречай же врагов. Мне зверски страшно. Теперь тебе признаюсь: Внутри моей души дюжина демонов. Я знаю всех поимённо, досконально: Одержимость, Возмездие, Предательство, Жестокость, Гордыня, Замкнутость, Лукавство, Вероломность, Лицемерие, Кощунство, Эгоцентризм. И ещё существо одно: Себастьян. Ты уничтожил низших бесов. Алой лентой душу отдам я за твой взор, Ведь без тебя только спотыкаюсь. Моя сцена для утверждения Бардо, Роль, слова, исполнение... забываюсь. Душу мою в энсо, внутрь сердца — серебро, Вечно без устали и веры скитаюсь. Сакральные дары моих вечных предков... Зверски жестокой мудрости поражаюсь. Отрицаю мстительность строптивых клинков, Ведь, коль месть, — значит, от тебя отрекаюсь. Внутри моей души дюжина демонов, Однако лишь в тебе, Себастьян, нуждаюсь.
Когда Сиэль заканчивает свою исповедь, он осторожно смещает руки на грудь Себастьяна. Он робко ищет ответ на своё откровение. На лице демона различимы множество замаскированных слов, детально прописаны тысячи эмоций и их оттенков: шок, неверие, изумление, смирение и... нечто, подозрительно похожее на счастье. Себастьян ловко садится и перехватывает Сиэля, устраивая на своих ногах. Одной рукой он крепко держит его за спину, а другой — плавно поглаживает его лицо от острых скул до бледного лба. ”Я хочу, чтоб вы знали в свою очередь, что столетия Ада под землёй и на Земле стоят лишь одного этого момента. И я тоже остро нуждаюсь в вас. Всегда и навечно“.