The Lights of Gion.

Если бросить камень в пруд, вода еще долго продолжает расходиться кругами после того, как камень окажется на дне. - Артур Голден. "Мемуары Гейши".

      Кисть мягко скользит по коже, оставляя за собой ровный белый след. Участок за участком, постепенно все лицо становится словно снег. Будто бы светится изнутри нежным, чарующим сиянием. Совсем как раньше... Алая, словно лепестки самых дорогих роз, краска касается губ. Вокруг глаз ложатся гладкие черные линии. Тоже совсем как раньше. Совсем, как тогда, когда еще не было… А, впрочем, неважно ведь, что было, и неважно, что будет. Ведь Джион всегда жил своей собственной жизнью. Этот маленький, скрытый от чужих глаз мирок всегда был сам по себе. И даже в самые тяжелые времена здесь теплился крошечный огонёк надежды. Надежды на то, что существует еще на нашей омерзительной планете нечто столь прекрасное.       Я вздохнула.       Все же, порой кажется, что от старого Джиона осталось лишь название, да чайные домики, сверкавшие некогда на солнце яркими крышами и уютными крылечками, а теперь покрытые пылью и копотью. Улочки между окейями опустели, на них не слышно было больше гула голосов и стука деревянных туфель по каменной мостовой, пестрые кимоно не мелькали меж домиков. Казалось, весь Киото опустел, погрузился в какой-то непонятный сон на долгие, полные лишений три года войны.       Я чувствовала себя потерянной. В каком-то смысле это ощущение было сродни тому, что я испытывала во времена моего дебюта. Одному Богу известно, сколько лет прошло с тех пор. Одиночество и какая-то дикая опустошенность переполняли меня всю. В груди что-то неприятно щемило, мешая вздохнуть. Подумать только! Тридцатилетняя женщина дрожит перед выходом в свет, словно юная майко.       Я сжала кисть в руке. Пальцы перепачкались в белой краске. Как давно я не видела всей этой косметики. Я медленно провела пальцами по нестройному ряду разнокалиберных баночек и пузырьков со всевозможными пудрами, помадами и красками. Некоторые из них остались от Хацумомо, что-то было подарено Генералом, какие-то были куплены нелегально, из-под прилавка в начале войны. Странно, но той косметикой, что принадлежала Хацумомо, я до сих пор опасалась пользоваться. Еще многие и многие годы я словно бы нутром ощущала её призрак в нашей окейе. И даже после войны это пугающее чувство не исчезло. Она все еще стояла у меня за спиной, незримая, неосязаемая. Её взгляд горел огнём отмщения, а алые губы были изогнуты в надменной ухмылке. И мне казалось, что если я лишний раз дотронусь до баночки Хацумомо, то прямо над моим ухом вдруг раздастся её неприятный высокий голос: «Фу! Теперь моя пудра пахнет рыбой!». Но выкинуть её косметику рука все еще не поднималась, а значит её бутылочки и баночки продолжали стоять на моём туалетном столике, и лишь изредка Анти стирала с них пыль.       Я отложила кисть в сторону и медленно подняла глаза на свое отражение в зеркале. Пожалуй, маленькая Чио могла бы назвать эту женщину прекраснейшей из гейш. Прекрасней, чем Хацумомо, прекрасней, чем Мамеха. Впрочем, не только маленькая Чио-сан могла бы ей восторгаться. Многие мужчины называли меня лучшей гейшей во всем Киото. Но сколько воды утекло с тех пор? Что осталось от былой красоты? Лишь крошечные осколки белой маски с красными губами. Черты лица заострились и стали немного угловатыми, глаза чуть более раскосыми. Лицо стало по-настоящему взрослым, навсегда утратив свой юношеский шарм. Эта новая Саюри была чуть менее гордой, быть может, чуть более грустной, но все такой же завораживающей. Голубые глаза, будто все еще лучились светом огней старого Джиона. Мой взгляд упал на алые губы, и рука сама потянулась к хлопковому полотенцу, лежавшему на том же туалетном столике. Я смочила ткань в кувшине с водой и поднесла к лицу. Впервые за все годы, проведенные в окейе, я поняла, что макияж мне не нужен. Не краска на лице делает нас гейшами, а то, как мы держим себя. Быть гейшей – искусство, и оно не заканчивается на красивом кимоно и сложной прическе. Я провела тканью по лицу раз, два, три, и вот, от белой краски, покрывавшей мою кожу, не осталось и следа. Я вдруг вспомнила, что Мамеха перестала носить белый макияж, когда ей исполнилось двадцать пять, и с тех пор, как я стала её сестрой, я видела её лицо, покрытое белой краской от силы раз десять, в остальное же время Мамеха наносила лишь легкий, естественный макияж, чем-то отдаленно напоминающий европейский. Теперь и мне нужно было что-то новое. Примерно половину всех мужчин, гостивших сейчас в Джионе, составляли американские солдаты, и они вряд ли бы по достоинству оценили традиционный макияж гейши. А тех мужчин, кому бы он действительно нравился, осталось совсем немного.       Я выгребла из своих ящиков все журналы, которые у меня были, чтобы найти хоть какие-то изображения европейских женщин. Но везде были изображены лишь японки в кимоно и с выбеленными лицами. Наконец, на задней обложке одного из журналов я обнаружила то, что искала. Это была реклама французской косметики, и на фотографии была изображена женщина в белом атласном платье с, пожалуй, чересчур глубоким вырезом. Она сидела на трёх кожаных чемоданах, поставленных друг на дружку, закинув одну ногу на другую. Светлые волосы, завитые в упругие локоны, обрамляли её лицо. Японские женщины, а тем более гейши никогда не завивали волосы подобным образом, это было не принято. Но я продолжила рассматривать фотографию. Её глаза были подведены тёмными тенями сверху, а ресницы густо накрашены черной тушью. На щеках было немного румян, а губы были темно-бордовыми. Мне пришлось долго повозиться, чтобы заставить своё лицо хоть отдаленно напоминать эту женщину из журнала. Когда с макияжем было покончено, я попыталась сделать такой же томный взгляд, как у блондинки, но взглянув на себя в зеркало из-под густо накрашенных ресниц, тут же отказалась от этой идеи. Так я была похожа на ойран, а этого мне совсем не хотелось. Как-никак, гейша должна быть скромной, и я еще несколько раз повторила это у себя в голове.       Потом пришла Анти и помогла мне с поясом для кимоно. Когда она, шепча что-то себе под нос, расправляла подол моего нижнего платья, я украдкой взглянула на себя в зеркало. Я словно бы видела не себя, а свою старую знакомую, с которой разлучилась много лет назад. Юная гейша, вдруг стала уверенной в себе женщиной. Её осанка, тонкая фигура, облаченная в нежнейший шёлк, пожалуй, эта новая гейша мне нравилась даже больше. Я чуть-чуть приподняла подбородок, и женщина в зеркале ответила мне гордой полуулыбкой. Когда Анти закончила с платьем, она выпрямилась и опёрлась на свою трость, её губы были растянуты в улыбке. - Чудесно! Просто прекрасно! - закивала она – сегодня знаменательный день для Джиона! День, когда весь Киото вновь будет озарен красотой Саюри! Я подошла к Анти и крепко сжала в ладонях её сухие, костлявые пальцы. - Спасибо тебе за всё, Анти. – я улыбнулась, - Что бы я делала без тебя! Анти вновь закивала и, взяв меня под руку, направила к двери. - Время не ждёт! - воскликнула она свою знаменитую фразу, которую говорила, наверное, каждой гейше в этой окейе всякий раз, когда те выходили в свет. Но я, признаться честно, тешила себя мыслью, что только мне Анти говорила её с такой искренней улыбкой.       Мы спустились по лестнице. У выхода стояла Мама и задумчиво пожёвывала свою трубку, изредка выпуская небольшие облачка густого едкого дыма. Услышав нас, она повернулась и точно так же, как Анти растянула губы в улыбке. Мама помогла мне надеть туфли, которые вдруг показались жутко неудобными, хотя до войны я ходила в них постоянно, не замечая каких-либо неудобств. Анти привычным движением нашарила в своём холщовом фартуке кремень и резким движением высекла искру у меня за спиной. Я подняла голову и одна из служанок открыла передо мной входную дверь. Яркий свет ударил в глаза. Маленькими шажками я вышла на крыльцо. Было холодно, и я слегка поёжилась от пронизывающего ветра. Крыши домов, земля, деревья – всё было покрыто снегом, таким тонким, словно самый изящный и дорогой шёлк. Маленькие редкие снежинки пролетали перед моими глазами, тихо садились на лицо, руки, одежду. Я открыла зонтик, один из тех, что подарил мне когда-то Генерал, и медленно спустилась со ступенек крыльца. Служанка закрыла за мной дверь, я услышала, как печально звякнул старый замок. Я вдохнула холодный воздух полной грудью и зашагала по мощеной улочке. Стук моих туфель эхом отдавался в тишине. Ноги постепенно привыкли к обуви, и я зашагала чуть быстрее. На Джион медленно опускались сумерки. Кроме меня на улице никого не было. Окна нескольких окей, мимо которых я проходила, были наглухо закрыты бумажными занавесками или даже затворены деревянными ставнями.       Свернув за угол, я очутилась на главной улице. Здесь, как ни странно, было довольно людно, хотя еще несколько секунд назад мне казалось, что я осталась одна во всем городе. Я шла по главной улице и с интересом смотрела по сторонам. Люди здесь, как и всегда, были самые разные. Мужчины в строгих серых шляпах, служанки, торопящиеся куда-то по своим делам, изредка встречались солдаты в абсолютно одинаковой темно-зеленой военной форме. Примерно каждым третьим человеком, которого я встречала, была гейша. Больше половины из них я не знала, хотя еще до войны я могла назвать имена чуть ли не каждой гейши во всем Киото. Тех из них, кто жил и работал здесь еще до войны, было легко узнать – они кланялись мне почти до самой земли, одаривая легкой удивленной улыбкой, новые же лишь слегка кивали головами, даже не удосуживаясь посмотреть мне в глаза. Я любовалась вечерними огнями и не могла сдержать восторженной улыбки. Магия Джиона вновь поглотила меня с головой. Прохожие провожали меня восхищенными взглядами. Наверное, впервые за всю свою жизнь я ощущала себя действительно красивой. Хотя на мне было то же кимоно, те же туфли и те же заколки в волосах, в этот вечер я и вправду чувствовала себя особенной. Пора было признать, что за годы, проведенные в доме Арашино, моё сердце истосковалось по этому крошечному волшебному мирку, где у каждого есть своё место. И моё было здесь, на улочках вечернего Киото, под крышами чайных домов, среди алых бумажных фонариков, колыхающихся над головой при малейшем дуновении ветра. Я соскучилась по всей этой красоте. Сейчас я как никогда была горда носить имя Нитта Саюри. Я продолжала идти по улице, и ноги сами несли меня в Ичирики. Я поудобнее подхватила свой сямисэн и ускорила шаг. По мере того, как я приближалась к знакомому чайному дому, моё сердце билось всё быстрее, а когда крыльцо Ичирики с козырьком из красной черепицы показалось за углом, мне почудилось, что прямо сейчас у меня случится приступ.       Я взбежала по ступенькам на крыльцо так быстро, насколько это было возможно в узком кимоно и громоздких туфлях. Остановившись перед деревянной дверью, я на минутку замерла, пытаясь собраться с мыслями. Они, словно рой диких пчел жужжали у меня в голове, постепенно сливаясь в один голос, кричащий мне о том, что теперь, когда я вновь стала гейшей, у меня снова есть призрачный шанс приблизиться к Председателю. Отдышавшись, и немного успокоившись, я тихонько постучала. После небольшой паузы, дверь открылась, и я увидела лицо одной из служанок. Я сразу узнала её. Эту девушку звали Морико, она работала в Ичирики не только до войны, но и даже до того, как Мамеха стала гейшей. Морико почтительно мне поклонилась и взяла из моих рук зонтик и сямисэн. Я обратила внимание на то, что в передней комнатке у стены среди привычных мужских туфель стояло еще и множество пар солдатских кожаных сапог. Рядом с аккуратной японской обувью эти ботинки смотрелись очень грубо и даже навевали легкий страх. Это расстроило меня. Я аккуратно разгладила полы кимоно ладонями, чтобы оно выглядело более опрятным, и попросила служанку открыть мне дверь в комнату. Бумажная ширма медленно отворилась. На меня пахнуло густым табачным дымом и привычным ароматом крепкого сакэ. Я поправила веер, спрятанный за широким поясом, и шагнула в комнату, ярко освещенную электрической лампой, и оттуда раздались довольные возгласы и оклики на языке, которого я тогда еще совсем не понимала…