Lovecorn

Я много думал о том, мог ли повториться снова тот вечер. Пусть не с теми играми, пусть с разговорами или чтением, рыбной ловлей, чем угодно. Мама молчала или ворчала, что я пристаю к ней. С тех пор она почему-то больше не водила меня в гости, если только нам не присылали приглашения. Дети вернулись в дома, но они не были мне интересны. Ками-сама, я звал. Прожив в нелепом одиночестве месяцы, я решил через собственное сопротивление взять себя в руки, и начал общаться, довольствуясь тем, что окружало меня. А потом я привык. Живя в тени странного убеждения, что взрослые всё делают правильно, я коротал дни с мамой, чтобы питаться её мудростью, как раньше я питался её молоком. Она была счастлива видеть Саюри у нас в саду, когда та приходила любоваться нашими цветами и мной, конечно. Наши с Саюри руки, обменивающиеся предметами и рукопожатиями, были для мамы лаской времени, чудом моего становления мужчиной. Я не мог сказать, что не люблю то, что она хотела видеть в своём доме. Мне было больно говорить ложь и было больно молчать. Я пытался прикрыться от боли зонтиком по имени Саюри. Но однажды пошёл очень сильный дождь и зонтик порвался. Вода заполнила нас на остальные трети, мы утонули в слезах. Но я плакал совсем о другом, нежели Саюри. Мои слёзы, преследовавшие меня с детства, были от невыносимой тоски по иной красоте. Я говорил, что женские пальцы несут успокоение, что они могут читать мои мысли, когда гладят меня по лицу. Нежная девушка улыбалась, но я чувствовал, как её любовь тихо умирает от усталости. Когда мы расстались, мама не сдержала слов. Я ответил ей лишь один раз в самом конце её почти бесконечной тирады: - Я вырву все цветы, если услышу хоть что-то ещё.