Математический класс

       – Там красиво хоть?        Я несколько секунд молчала в трубку, не зная, что сказать. Где красиво? В этом месте? В этой квартире? Или внутри меня?        Я была в мятой футболке, с растрепанными волосами и мелким стеклянным крошевом внутри, в анамнезе из невзаимной любви к человеку гораздо старше, боли, опустошения, хаоса в голове, необдуманного до конца переезда и каждодневной грызни родителей по телефону. Об этом пишут стихи или книги под названием «красиво»?        – Где красиво? – уточнила я.        Маша в трубке хмыкнула:        – Ну, красивый город?        Все оказалась настолько поверхностным и совсем не глубоким, что я опять подзависла, пытаясь вспомнить, как выглядит Ярославль. И не могла вспомнить даже то, как выглядел вокзал, с которого я вчера приехала в этот дом.        – Наверно…        – «Наверно»! – пискляво передразнила меня она. – Егоров мне ничего не говорит… Только то, что ты, вроде как, хочешь начать новую жизнь. Прекрасно в этом тебя понимаю. Но начинать новую жизнь с переезда в другой город? Серьезно? Звучит, как заезженное клише… А еще знаешь что? Если за шесть месяцев так и не приживешься там, то уже нигде не приживешься.       Август.        Опрокинутый стакан с водой покатился по ворсистому ковру, оставляя за собой мокрый след и, приглушенно стукнувшись о прикроватную тумбочку, остановился. Спящая на кровати около тумбочки Лиза сонно вздохнула на шум, но не проснулась. Некогда черничная ночь с бессонными размышлениями о собственной никчемности теперь медленно таяла под первыми рассветными лучами. В комнате, выделенной для меня и сводной сестры, был такой же бардак, как и в моей голове.        «Мама бы давно ужаснулась такому бедламу», – вдруг подумалось мне. А здесь как будто всем плевать.        Комната была погружена в предрассветный полумрак, который почти скрывал разбросанные по ней вещи. На полу около выделенного мне дивана (который теперь всегда находился в разобранном состоянии) валялись клочки голубоватых обоев, которые я вырывала из стены в приступах особой истерии.        Что странно, но и за эту дикость мне никто ничего не выговаривал.        Закрытое окно в середине августа – очередная дикость. От жары мои волосы совсем промокли, сухой нагретый воздух болезненно иссушил мне носоглотку, но холод внутри не уходил, заставляя пальцы дрожать в ознобе. Я сходила с ума, пытаясь унять его. Я сдирала обои со стены, я искусывала пальцы в кровь. Лишь бы не холод, лишь бы не…        В комнате мерно тарахтел работающий на всю мощность вентилятор, который Лиза (ввиду отсутствия возможности открыть окно) направила прямо себе в лицо, спасаясь от адской жары в наших общих с ней апартаментах. Смотря на свою сводную сестру, мирно сопящую в подушку, я испытывала острые спазмы вины за подобные неудобства, которые усиливались каждый божий день. Но поделать с собой решительно ничего не могла.        Тихо пискнул под рукой телефон, оповещая об опустившийся до нуля зарядке. Мобильник молчал почти все лето, не беря в расчет редкие звонки матери – звонить мне было некому. Все летние дни смешались для меня в одну жаркую, и пустую массу. Время застыло в этой пустоте.        Но в этот день все пошло по-другому. Когда сиреневый рассвет уступил место очередному знойному дню, меня достаточно грубо встряхнули за плечо. Почти насильно вытряхнули из поглощающего меня изнутри чрева чертовой ирреальности происходящего, из внутреннего состояния безвременья и пустоты. Впервые за все мое время пребывания в этом городе и конкретно в этой квартире.        – Даша, сядь. Нам нужно поговорить… – отец смотрел на меня, как на психически больную, и когда я неуклюже подобрала под себя колени, прислоняясь спиной к стене, серьезно заговорил: – Я не знаю, что у тебя произошло в этом учебном году, но… Так больше не может продолжаться, понимаешь? Ты не можешь просто целыми днями лежать, уткнувшись в телефон. Я все прекрасно понимаю. Девятый класс, нервы с экзаменами, стресс, но пора уже приходить в себя. Давно пора подавать документы в новую школу. Помнишь, мы планировали?.. И вообще, у тебя сегодня день рождения. Поздравляю, солнышко.        Отец осторожно положил на диван большую, вытянутую квадратную коробку.        – Это тебе пустячок к новому учебному году, чтобы ты быстрее пришла в себя и хоть немного порадовалась.        «День рождения», – тупым эхом подумалось мне.        Неужели сегодня уже двенадцатое августа?        Я механически открыла оставленную отцом коробку, под которой оказался ультратонкий белый ноутбук, где-то сбоку краем уха слыша восхищенное «ох» Лизы. Неплохой «пустячок», который стоил, как три зарплаты моей матери. Я силилась найти внутри себя хотя бы искорку радости и довольства, но нащупала лишь пустое безразличие. И внутренне, наконец, ужаснулась этой пустоте. Праздник же. Подарки и веселье… Вот только мне совсем не весело, и впору выпрыгнуть в окно.        Мое семнадцатилетие.        Я представляла его себе совсем другим. Еще в детстве, в начальных классах, я часто наивно мечтала: вот как стану взрослой, мне исполнится семнадцать, так все в моей жизни станет прекрасно! Сейчас я не понимала почему, но именно этот возраст тогда казался мне совсем «взрослым». Столько планов было в голове, а в итоге все «прекрасное» коту под хвост… Просто все получилось у меня по-дурацки, как всегда. Совсем не так, как в детских мечтах: ведь я так и не научилась ни нормально общаться, ни стильно одеваться, ни носить каблуки и вообще больше не знала, куда мне деваться в этом мире. Было такое ощущение, что время скользило мимо, будто меня резко вытащили из печки детства во взрослую жизнь, обожженной и ни на что не способной, а после оставили остужаться на холоде и забыли.        Приезжая в Ярославль, я думала, что хуже то уже точно не будет. Ниже своей границы боли упасть мне было попросту некуда. И сегодня в своем «безвременье», меня ударило по голове августом и тем, что мне уже семнадцать.        Уже не ребенок, но еще и не взрослая. Застыла на промежуточной стадии. А маленькой наивной девочке внутри меня давно бы пора повзрослеть… А лучше вообще умереть. Не существовать даже неясной тенью в моей голове.        Сломать свою последнюю игрушку. Сломать свою последнюю мечту. И жить дальше.        Все же вокруг меня как-то с этим справляются: любят, расстаются и не ломаются при этом изнутри. Одна я бракованная какая-то, единожды обожгла легкие холодом и больше не могу дышать.       666        – Опять ругаются, – сообщила мне Лиза, тенью проникая в нашу с ней комнату.        «Как им еще не надоело?», – измождено подумала я. Уже как два дня грызутся по телефону, как кошка с собакой.        Я как можно тише вышла в коридор, босиком на цыпочках прокралась к полузакрытой двери на кухню и замерла, вслушиваясь в очередной телефонный разговор на повешеных тонах своих родителей.        По отдельности друг от друга они оба были спокойными и миролюбивыми людьми, но, оказавшись вместе, как будто напару сходили с ума в слепой сжигающей ярости, и могли кричать друг на друга до охрипших голосовых связок, бросаясь обвинениями друг в друга, как выстрелами из револьверов.        Даже спустя столько времени. Даже по телефону.        Если их обоюдная ненависть – и есть обратная сторона страсти, то совсем не мудрено, почему они так потеряли голову друг от друга в свое время. Я знала, что когда-то давно были дни, когда они не могли надышаться друг другом, а сейчас же между ними на пепелище когда-то ярких чувств осталась только животная ненависть, обличенная в бесконечные обвинения.        – Она и моя дочь, если ты не забыла, – экспрессивно говорил в трубку отец, временами напряженно замолкая, вслушиваясь в ответы своей бывшей жены. - Нет, я об этом как раз-таки помню!... Она сама может принимать решения… Что значит «верни ее домой»? Я ее насильно не забирал, она сама решила ко мне переехать… Какой к черту домашний уют?! Как ты за ней следила?! У нее стресс, она ни с кем не общается, замкнутая, лежит постоянно в комнате и не выходит… Только в последнее время начала оттаивать. Это все твое наплевательское воспитание, детьми ты вообще не занимаешься! Ах, ну конечно, работает она, а дети сами как-нибудь вырастут, у тебя же работа! – и, выслушав в очередной раз ответ, отец не выдержал и уже заорал в бешенстве почти на всю квартиру. - Не надо сейчас переводить стрелки! Я помогал тебе, когда мог! Сейчас она в таком убитом состоянии из-за тебя, а не из-за меня! Точно также наверно и пилила ее вечно… Под одной крышей с тобой любой с ума сойдет!.. А что насчет Леши?! Нет, я не забыл, что у меня еще есть и сын. Как это мило… И за отца-то он меня и не считает, интересно почему?!        Уже подошли к самому острому пику…        – Он не хочет со мной общаться только поэтому, – голос его полыхал гневом, – да-да, конечно, Лена! А не потому ли, что его против меня настроила ты сама?!        Обычно в такие моменты всякие аргументы кончались и начинались голые оскорбления.        – Папа, – я осторожно коснулась его напряженного плеча, он рвано и агрессивно обернулся назад, но, увидев меня, отчего-то страшно смутился. – Дай мне, пожалуйста, трубку.        Он без вопросов отдал мне телефон.        Я не хотела, но услышала ее полные слепой ненависти слова:        – Какой ты мерзкий и жалкий. Где были мои глаза, когда я выходила за тебя?! Я не настраивала твоего сына против тебя. Он сам все понял и сделал выводы… И, знаешь почему такие плохие? Наверно потому, что увидел своего родного папашу впервые за шесть лет и!..        – Мама, – оборвала я ее.        – Даша?..        – Да… Привет, мам.        Я зажмурила глаза, скрученная резким тошнотворным спазмом внутри, когда услышала в трубке ее внезапные всхлипы и прерывистое дыхание.        – Даша, возвращайся. Прекрати это. Погостила и хватит. Скоро начнется школа. Мы все тебя тут ждем. Тебе пора возвращаться домой… вернись… пожалуйста… – тут ее подрагивающий голос совсем сорвался и потонул в слезах.        Я чувствовала, что и мне опять становится нечем дышать, но ничего не могла с этим поделать. И почти до крови закусила себе губу, лишь бы перебить внутреннюю боль, чувствуя во рту привкус свинца.        – Мама, пожалуйста, не плачь… И я же говорила, много раз тебе говорила, что не вернусь…       Сентябрь        Опять школа.        Уехать настолько далеко, чтобы понять, что все школы похожи друг на друга, как разлученные сиамские близнецы, было почти досадно.        Очередное среднеобразовательное учреждение было похоже на слегка уменьшенную копию моей старой школы. Снова недалеко от дома. Буквально в пяти минутах. В этой же школе уже училась моя сводная сестра, но на класс младше. Попасть туда было до абсурдного легко, даже без ярославской прописки. Директриса почти алчно смотрела на мой аттестат и ровный столбик пятерок внутри, а когда изучала мои баллы по ГИА, то чуть не поперхнулась воздухом. Как будто впервые увидела ученика набравшего высший балл по математике. И, естественно, сразу же захотела перевести меня в физико-математический класс, в последующем крайне удивляясь моей резкости, когда я потребовала ее определить меня куда угодно, только не туда.        – У нее в прошлом году был нервный срыв после экзаменов. Все лето в себя приходит. Особенно тяжело было из-за математики, – смягчил перед директрисой мою грубость отец.        В итоге по насмешке судьбы меня определили в класс гуманитариев. Как будто шли от противного.        И снова школа…        Обязательный отрезок жизни для многих тысяч школьников, миллионы раз проходящих по этим коридорам. Будь моя воля – никогда бы не возвращалась сюда. Тысяча запертых книг, миллионы часов учебного материала. Сотни исцарапанных парт, скучнейший вид из окон классов, пересмотренных тысячами школьниками до глазного геморроя.        Однако моя рефлексия не разбивалась о стены, а, казалось, отражалась от них. И каждый новый вздох, как инсайт, каждое осознание собственной ущербности и ненужности – плевок в копилку одиночества.        – Я твоя классная руководительница Анна Семеновна, – представилась мне моя новая русичка, у нее было необъятно широкое тело, маленькие ухоженные руки и комично круглое лицо. – Класс у нас очень дружный, сплоченный. Есть свои маленькие ежегодные традиции вроде спуска с гор на лыжах зимой, или сплава на байдарках весной, ну ты сама узнаешь… Правда, почти половина ребят ушли после девятого, зато класс сейчас компактный. Приятно учить. Считая тебя, всего шестнадцать человек, а раньше было, страшно сказать, тридцать пять человек, не всегда на уроках на всех парт и стульев-то хватало…        И она все говорила, говорила и говорила, объясняла мне расписание занятий и расположение кабинетов, но я ее не слышала.        Боль воспоминаний прошлого билась внутри моей головы.       666        И русичка не соврала: класс был действительно дружным и сплоченным, но только между собой. То есть только между теми, кто учился с друг другом почти с первого класса. А еще это был гуманитарный класс, полный одних девочек. Ни одного мальчика.        После трех первых уроков меня на большой перемене в коридоре нашла Лиза.        – Хочешь я побуду с тобой? – спросила она. – Первый день, наверно, тебе сложно.        «А когда мне было легко?»        Я пожала плечами:        – Ну, если тебе делать нечего и ты не голодная, то побудь. У меня просто аппетита нет.        Лиза смотрела будто бы сквозь меня.        – Ну, раз так, то не хочешь прогуляться?        – Хочу.        Она как будто прочла мои мысли. Я физически не могла больше находиться в школьных стенах, они двоились перед моими глазами, как плохо наложенные друг на друга проекции, не состыковывались и оттого казались ирреальными, как во сне… Ну или, как в моем случае, кошмаре. В кошмаре реальности, где все школы похожи, как близнецы, а мне туда надо ходить день за днем и против воли вспоминать то, что еще кровоточит там… внутри.        На улице сентябрь все еще пах летом и был щедро согрет солнцем, на выходе из школы нас нагнала подруга Лизы, с необычным именем Герда.        И Лиза, и Герда учились в девятом классе и обе были выше меня почти на две головы, так что, идя рядом с ними, я ощущала себя маленькой шестиклассницей, хотя и была на год старше.        – Кстати, я все у тебя забывала спросить, – сказала мне Лиза, убирая свою рыжую кудрявую прядку волос за ухо. – Как тебе нравится, чтобы тебя называли? Ну знаешь, может у тебя есть прозвище или кличка. Как тебя любят называть друзья?        – Ну… просто Дашей.       – У нас вот есть девочка в классе. Тоже Дашей зовут. Но ее все называют Доширак.        Увидев мой обескураженный взгляд, Лиза добавила:        – Сокращенно Дошик.        – Просто Даша, безо всяких прозвищ, – попросила я.        Мы как раз зашли за угол школы, и Герда достала из кармана куртки голубую пачку тонких сигарет «Glamour», поделилась сначала с Лизой, а затем протянула их мне.        – Будешь? – спросила она.        Неожиданно для самой себя я не отказалась от ее предложения. Сигаретка была тонкой, почти как палочка от чупа-чупса, мне казалось, что одно случайное чрезмерное нажатие, – она переломится в моих пальцах.        Лиза сильно удивилась:        – Я думала, что ты не куришь.        «А я думала, что в этом городе смогу дышать».        Может хотя бы никотин выжжет из моих легких лед.        – А, только начинаешь! – понимающе кивнула Герда, поднося огонек зажигалки к кончику моей сигареты. – Тогда тебе только предстоит найти свои «сигареты», а это, знаешь ли, не так просто…        Ну да, проще только не курить совсем. Проще не дышать.       666        – Следующий урок геометрия.        – Я не пойду.        – У тебя будут проблемы. Лучше пошли, ты новенькая, и так открыто прогуливать не стоит…        Как будто это меня волновало.        – И что? – я равнодушно пожала плечами, перекидывая сумку через плечо, нащупывая в кармане уже собственную пачку сигарет и выходя из класса. – Проблемы все равно не ваши, а мои.        Полоса отчуждения меня и моего нового класса ширилась и росла, как гангрена. А еще ширились в неприличном количестве мои пропуски в классном журнале по алгебре и геометрии.       Октябрь.        – Дарья.        Резкий спазм пронзил весь мой желудок в остром чувстве тошноты. Меня едва ли не скрутило на стуле в директорском кабинете.        – Не называйте меня так! – почти рычание. – Просто Даша.        – Абрамова, что за фамильярность?! – вышла из себя директриса. – Ты не со своими друзьями сейчас разговариваешь! Я еще раз тебя спрашиваю, почему ты месяц прогуливаешь алгебру и геометрию? Что это такое?        Дань «уважения» предмету, с которым я больше никак не хотела соприкасаться.        – Предупреждаю. Еще один пропуск, и я тебя отчислю.        Во рту опять появился свинцовый привкус. Какая, однако, знакомая пугалка…       666        – Долго ты, – заметила Лиза, сидящая в опустевшем главном фойе школы; рядом с ней скучала Герда.        – Я сама думала, что русичка никогда уже не заткнется, и этот классный час будет вечным, – призналась я, садясь рядом с Гердой и переобувая сменную обувь.        Видимо, судьба у меня такая. Вечно попадать в такие вот стихийно образованные трио.        – Пойдешь сегодня с нами?        – Куда?        – В общагу к моему парню. Он хочет давно на тебя посмотреть. Ну, знаешь, я ему тебя так загадочно описала… Как девушку, которая никогда не улыбается.        Герда «ожила» и хмыкнула сбоку.        – Да, за глаза тебя у нас уже прозвали Сквидвардом.        Я замерла на скамье, сжимая в руке уличную обувь и не зная, как реагировать.        – Все лучше Доширака, – пожала плечами Лиза на мое ощутимое напряжение. – Его зовут Вадим… Ну, ты в курсе, я уже тебе рассказывала. Он на художественном учится… И, кстати! Раньше он учился в твоем классе, после девятого ушел в училище.        Загадочный и для меня Вадим, по крайне странным Лизиным описаниям, оказался молодым парнем, таким же высоким, как и она, с холодными глазами и копной курчавых волос на голове, похожих на брокколи. Помимо него в обшарпанной, полной красок и холстов, общажной комнате жил еще и сосед, представившийся Николаем.        – Вот ты какой, братишка Сквид, – хмыкнул мне Коля, протягивая большую теплую ладонь.        Я пожала ее немного сковано.        – Вообще-то Даша.        – А я вообще-то Николай, а эта высокая каланча – Вадим, будем все знакомы.        «Высокая каланча» будто бы очнулась от летаргического сна и немного рассеяно улыбнулась мне:        – Лиза нам много про тебя рассказывала.        Ну да, наверно много крайне интересных историй про «отмороженную» сводную московскую сестрицу, которую все хотят турнуть со школы за бесконечные прогулы математики.        – Не хочешь посмотреть мои картины? – вдруг спросил меня он.        – Время зря потеряешь, он рисовать не умеет… – доверительно шепнул мне Коля.        Вадим учился на прикладном искусстве, и для первого курса картин у него было много. Было видно, что этим делом он действительно жил. Однако пейзажей, портретов и прочей атрибутики «классического» изобразительного искусства, у него практически не было. Вместо этого он показывал мне странные сюрреалистические картины, написанные будто бы с кошмаров какого-нибудь шизофреника.        – Мне нравится больше всего рисовать в экспрессионизме, – признался он. – И вот эта… моя самая любимая. Посмотри.        «Экспрессионизм», – повторила я про себя. Надо будет запомнить.        На картине, которую он мне передал, я видела переплетение теней, которые сливались в одно бесформенное нечто из множества рук и глаз. Я прикоснулась пальцами к одному из глаз, чувствуя пугающее дежавю, будто раньше где-то его уже видела в бесконечных каракулях своей тетради.        Сердце застучало у меня в висках от внезапного «осознания» увиденного. Я – и есть это нечто. Монстр, поглотивший сам себя.        Вдруг за моей спиной раздался скучающий голос Коли:        – Мне она не очень… Не то, чтобы не нравится, просто я не вижу в этом ничего красивого.        – Какой ты идиот, – почти обиженно отозвался Вадим, забирая у меня свою картину. – Это искусство понимаешь, дурья башка? Искусство! – он по слогам протянул это слово, по всей видимости, это у них был не первый спор. – Оно и не должно быть красивым. Оно должно заставлять тебя что-то чувствовать.        Коля наиграно закатил глаза на его нотацию.        В тот вечер мы гуляли допоздна, почти до ночи. Ребята раскрашивали граффити городские заброшенные ржавые гаражи, я же стояла, просто наблюдая за их «творчеством» со стороны, иногда подавая им баллончики с краской.        – Попробуй тоже, – предложил мне Вадим.        – Я не умею рисовать баллончиками.        – А когда-нибудь пробовала?        – Нет…        – А как ты вообще понимаешь, что чего-то не умеешь, даже не пробуя? – спросил Коля за моей спиной.        Я зябко пожала плечами:        – Интуиция.        – Мм…        Солнце давно село, гаражные «холсты» освещались только светом фонарей. Я неспешно курила. Вадим и Лиза почти заканчивали свой графический перфоманс из огромного детально прорисованного глаза с замочной скважиной вместо зрачка, а Герда трудилась над кривым зеленым домиком. Она, как и я, не умела рисовать, но решила попробовать, а Коля напротив них уже закончил свое «творение» – нарисованный ярко-розовой краской мужской половой орган.        – Фу, – презрительно протянула Лиза, смотря на это. – Какая уродская пошлость…        – Искусство… – назидательно теперь повторял Коля слова ее парня с явным злым удовлетворением, – и не должно быть… каким там ты говорил? Не пошлым?..        – Красивым.        – Да! – кивнул он. – Не должно быть красивым! Оно должно заставлять тебя что-то чувствовать!        Вадим лишь надменно покачал головой:        – Ну, если ты добивался того, чтобы нас всех начало тошнить, то прими мои поздравления.       Ноябрь        Кабинет математики был поддернут серым и холодным. Совсем не теплым. Корочки льда с улицы, будто бы проникли и сюда.        Учитель алгебры и геометрии смотрел на меня почти с горечью.        Я уже два урока подряд, как появилась в его кабинете, и всем своим отсутствующе-агрессивным видом и пустыми тетрадками без записи даже даты, будто бы говорила: что вы еще от меня хотите? Видите же, я присутствую!        Все честно. Ведь ничего про работу на этих уроках мне не говорили.        Очередной мужчина-учитель. Все во мне щетинилось при одном взгляде на него. Хотя он был не похож… Совсем не похож на того, другого.        Но почему их всех так тянет преподавать эту чертову математику?! Как будто в школе больше предметов нет.        – Вот скажи, что мне с тобой делать? – устало спросил он у меня. – Я не хочу жаловаться на тебя директору. Не хочу ставить тебе бесконечные двойки за пустые тетради и невыполненные контрольные. Что же мне с тобой делать?        А мне что делать с самой собой?        Он выйдет из кабинета и забудет обо мне до следующего «урока», а мне самой от себя выходить некуда, как оказалось. И переезд в другой город совсем меня не спасал.       666        – Знаете, у Фрейда есть одна забавная теория насчет курящих женщин, – вместо приветствия сказал нам Коля, встретив меня и Лизу, курящих около его общаги. – Что курящие женщины хотят в свой рот вместо сигареты кое-что другое… Но за неимением этого, они берут в рот сигарету, проецируя свои порочные желания так.        Я едва не поперхнулась выдыхаемым дымом, Лиза смерила его ледяным взглядом:        – Странно, я читала тоже нечто подобное, но про мужчин, курение и их проекции при этом… Но тебе не понравится. Там сплошь про гомосексуализм.        – Фу, Лизон, как не стыдно! Злые вы обе и нехорошие, и как вам повезло, что я такой добрый и понимающий. Пойдем, холодно здесь, напою чаем, наш «ценитель искусства» еще учится…       Декабрь        «Они все полные идиотки», – думала я.        Настолько критически легкий пример на доске! Чтобы не понимать, как его решать, надо действительно родиться с умственным отклонением. Но одноклассницы, казалось, искренне не понимали и все, как одна, глупо хлопали глазами у доски, пытаясь улыбками и неуместными шутками оправдать перед учителем собственную глупость.        – И что же, дамы, вы хотите сказать, что никто из вас не может его решить? – спросил учитель класс.        Ответом ему были глупые смешки и противное тянущиеся:        – Ну, мы же девочки. Ну, пожалейте на-ас!        Мне стало его почти жалко…        Но только почти.        Тут его взгляд упал на меня, будто бы почувствовал мое горячее отвращение к глупости одноклассниц, и почти с вызовом бросил:        – О, и Абрамова, проснулась! Тоже ни черта не знаешь?!        «Чтоб, тебя!..»       666        За решение чертового уравнения у доски я сполна расплатилась следующей же ночью.        Ночью непрошенных воспоминаний и собственной кровоточащей агонии внутри. Я думала, что уже забыла, что мне уже все равно, но сегодняшний математический «язык» вдребезги разбил мои иллюзии.        Еще не переболело. Еще не зажило.        Это просто болезнь. И она убивала, разрушала, душила меня. И ее мне из себя не выкурить, хоть сожги никотином все легкие. Потому что это Он не отпускал меня… Являясь мне по ночам, чудясь мне фантомом в школьных коридорах. Он натурально сводил меня с ума, будто бы добиваясь мгновения, когда я просто не выдержу, упаду замертво в холодном декабре, задохнувшись в острой нехватке кислорода.        Крик внутри себя, как последняя капля: «Исчезни! Сгори! Расщепись!», отчаяние накатывало волнами. Ощущения себя, как бракованной, как дефектной… Поломанной, пустым уродцем, не умевшей отпускать и жить дальше. Почему, почему, почему именно я? Почему именно мне из нас двоих это нужно было больше, настолько больше, что представить и осознать страшно? Почему из нас двоих только я осталась полумертвой больной?        Это нечестно!       666        Утро было серое и унылое. Если Лиза и слышала мою ночную истерику, то не показывала мне этого.        – Давай покурим? – вдруг предложила она, вставая со своей кровати и никак не комментируя разорванную тетрадь по математике на моем диване. Молча открыла настежь окно в нашей комнате. Морозный утренний ветер тут же всколыхнул тонкие занавески, и мелкий-мелкий снежок ворвался в помещение.        – Ты с ума сошла? – хрипло спросила я. В голове стояла мутная дурь, но желание затянуться никотином было почти болезненным. – Нас убьет твоя мама, если учует запах.        – От одного раза ничего не будет. Давай, ты первая, тебе это сейчас нужно больше, чем мне. А я пока постою на… как же это называется? Дозоре?..        – Шухере.        – Ага. На нем самом. Услышишь громкое чихание, бросай сигарету.        Лиза нырнула за ту сторону двери, а я на пару секунд замерла на месте, уже ни черта не понимая.        Мое тело ломило, как после длинной изнурительной болезни, но, тем не менее, я нашла в себе силы подняться, найти мятую пачку сигарет в сумке и забраться с ногами на подоконник. С открытого окна немилостиво дуло пронизывающим до костей ветром, и я не сразу смогла раскурить сигарету, огонек от зажигалки раза три тух от холодных воздушных порывов. Мои пальцы сильно дрожали, то ли от мороза, то ли от нестерпимой потребности организма в никотине.        Первая затяжка – и все пространство стерлось для меня. Слишком едко этот дым въедается в меня, – так, что я из-за него слепну и на мгновенье чувствую почти отчаяние, потому что больше не вижу выхода. А он наверняка есть где-то далеко, где-то за этим дымом, где-то там, с табличкой «не для конченных идиоток». А после дым проникает в легкие до конца, и волнами проходит спасительным онемением и прохладой внутри меня, касается моего измученного жаром разума. Снимает раздражение, как компресс. Еще одна затяжка и дым рассеивается, и я, наконец, вижу небо над собой, отчетливо и ясно, как откровение.        Так люди в критическом состоянии, идут на поправку после своей «кризисной» ночи, которую надо просто пережить.        И все было правильно, этот переезд не был ошибкой, просто к этому городу надо «прижиться».        А шесть месяцев еще не прошло.        У меня еще было время.