Математический класс

      В эту ночь мне снились необычайно яркие сны.       Во сне я задыхалась. Мне не хватало воздуха. Легкие горели в огне. Сильный ветер сносил меня с ног и рвал с деревьев листья, под моими босыми ногами хлюпали лужи. Я стремглав бежала по темному лесу, а над головой аркой смыкались голые ветки, задевая низкое черное небо. Грозовое небо.       За мной кто-то шел. Я чувствовала чье-то присутствие за спиной, чей-то шепот вдалеке.       – Дарья-Дарья, опять убегаешь?..       Я уже видела этот сон.       Ослепительная вспышка грома озарила все белым светом, и мой температурный сон изменился на 180 градусов.       Ярко светило солнце.       Я загипнотизировано смотрела в темный глубокий колодец, пытаясь там что-то разглядеть. Что-то важное. Что-то настолько важное, что склонялась над ним все больше и больше, почти ныряя в него полностью. Александр Владимирович стоял рядом со мной. Одной рукой он небрежно облокачивался об край колодца, а другой поддерживал меня за плечо, чтобы я случайно не свалилась на дно. Он что-то мне говорил, но я не могла разобрать, что именно, уши будто заложил белый шум. Затем он протянул мне кольцо, которое неожиданно выскользнуло из моих пальцев, и, сверкнув серебром, упало в темные недра колодца.       – Лучше оно, чем ты.       Вздрогнув всем телом, я на мгновенье проснулась, услышав сквозь:       – Тише, спи, Дарья…       Сон снова изменился.       Мои глаза схлопнули дневной свет и природу. Вокруг была темнота. Ничего не разобрать, только темные неясные силуэты стен и мебели, как будто ранее знакомые мне. Я коснулась пальцами книжного шкафа и тут же одернула руку от чего-то неприятно склизкого, в чем, при ближайшем рассмотрении, были перемазаны все стены и мебель. Гадость!       Глаза постепенно привыкали ко мраку.       – Где мы? – прозвучал мой собственный голос, – Похоже на твой дом… Но слишком темно. И повсюду паутина. Я здесь раньше не была…       – Была, – отозвался Александр Владимирович.       Я повернулась к нему. В полутьме его всезнающая улыбка меня смущала.       – Вспомни. Ты здесь часто бывала.       «Ты и сейчас здесь» – прозвучало рефреном в моей голове.       В обвитом паутиной темном мутном зеркале я видела, как учитель подходит ко мне ближе. Образы в зеркале были размыты, как в мутной луже после дождя. А наше общее отражение напоминало мрачный готический портрет.       Его рука нежно отвела волосы с моего затылка, и прикосновение непривычно холодных пальцев заставило меня вздрогнуть. Обычно у него такие теплые руки…       Что-то тут было не так.       – Взгляните! – вырвалось у меня. Я истерично тыкнула пальцем в зеркало, мое же собственное отражение не повторило моего движения. Оно осталось стоять с безвольно опущенными руками и пустыми глазами. – Это не я!       – Не ты? – с его губ слетел мрачный смех, – Вполне возможно… В теории вероятности возможно почти все. В зеркале не ты и не я, и мы не здесь, но уж если это не мы, то и терять нам нечего?       Какой-то бред…       Легкая ткань моей ветровки соскользнула с моих плеч, и я с замиранием сердца ощутила прикосновение его губ к своей обнаженной коже. Пульс ударил мне в уши.       – Останься. Я разрешаю тебе завтра не идти на консультацию.       «Я это помню. Это было сегодня вечером после поездки на природу…».       А в следующее мгновенье я уже не могла шевельнуться, все тело сковала липкая паутина.       – Тише-тише, Дарья, это всего лишь сон. Ну же, успокойся.       Я все еще цеплялась за угасавшие осколки странного сна, но его голос заставил меня отпустить их. Распахнув глаза, я, к своему стыду, поняла, что мое лицо залито слезами, горло сводит от сухости, а все тело горит в странной истоме.       Боже… У меня опять была истерика во сне.       Я резко села на кровати, низко наклонив голову, закрывая покрасневшее влажное лицо за завесой из волос. Не хотелось, чтобы учитель видел меня такой. Злость на собственное сознание, подбрасывающее мне так не вовремя такие странные сны, булькало глубоко в душе.       Опять кошмары… И это сейчас! У него дома. В момент, когда мы, наконец, остались вдвоем! Как же это меня достало, и как же не вовремя!       В полутьме учительской спальни, я, тихо шмыгнув заложенным носом, яростно начала стирать влагу со своих щек, с таким сильным напором, будто хотела заодно содрать себе кожу. Руки у меня подрагивали, все внутри тряслось, как в лихорадке.       – Это всего лишь плохой сон, – послышался теплый, с сонной хрипотцой, голос Александра Владимировича.       – Все хорошо… – хрипло пробормотала я.       В абсолютной ночной тишине его голос будто прорезал меня насквозь:       – Ты что, плачешь?       На ложь у меня не осталось сил. Я всхлипнула, и меня затрясло по-новой, казалось, мои легкие сжимаются в ком и не дают мне дышать. Я будто задыхалась. Сгорбившись сильнее, я почувствовала его теплую руку на своем предплечье. Теплую. Согревающую. Не холодную, как во сне.       Что-то во мне живо отозвалось на его прикосновение, и я позволила его руке увлечь меня в его объятья, где, по старой доброй привычке, уткнулась покрасневшим лицом куда-то в область его шеи, отчаянно подрагивая.       – Тш-ш, – успокаивал меня он, – Что с тобой? Неужели настолько плохой сон?       – Нет. Скорее, странный…       Я сама никак не могла понять причину своей истерики. Не понимала, что такого в этом сне так на меня подействовало. Каждый вздох жег носоглотку и давался с трудом.       – Что тебе приснилось?       – Вы…       Александр Владимирович начал беззвучно смеяться, это я поняла по его подрагивающей грудной клетке. Прозвучало и правда странно, я тоже не смогла сдержать улыбки, но вслух же обиженно пробурчала:       – Что вы смеетесь?       Учитель тихо хмыкнул:       – Ничего. Почему я не удивлен? Дарья, неужели во сне я вызвал тебя к доске?       Я цокнула. Дрожь во мне постепенно улеглась, и мое тело, наконец, полностью расслабилось в его объятиях.       – Тогда что же? – лениво спросил он.       Самой бы понять…       – Не знаю… сон был непонятный, – нахмурилась я, пальцами чертя узоры на его теплой ото сна коже, – Там было темно и много паутины… Еще помню какое-то зеркало. И в отражение была я, и не я, и вы… – я запнулась. Боже, какую же чушь я несу! — В общем, мне кажется, я просто перенервничала перед экзаменом, и отсюда этот кошмар. Да и выпускной прошел ярко…       Учитель у меня под ухом недовольно вздохнул:       – Не напоминай мне.       Как ребенок!       – Все же прошло хорошо… – и тут мне вспомнилась Нестерова. – …или почти хорошо.       – Не знаю, зачем я согласился. И так вижу это каждый день в школе, так теперь и сверхурочно. Математика человеческого пубертатного поведения – отвратительные переменные.       – Нельзя же все сводить к математике, – хмыкнула я.       – Отчего же?.. Ты знаешь, что даже красоту можно свести к математическому уравнению? – его длинный указательный палец нежно провел линию от кончика моего носа до подбородка, – Например, скажем, дистанция между основанием носа и подбородком должна равняться промежутку между верхом лба и бровями, – его палец мягко очерчивал на моем лице линии, о которых он лениво рассказывал, так что я чувствовала себя чертежом в его руках, — Это называется золотое сечение.       – Ммм… – замычала я, внутренне млея от его прикосновений, – Не удалась я в плане уравнения.       – Напротив. Золотце мое.       Спальня погрузилась в тишину. Учитель дремал. Я же после нескольких неудачных попыток уснуть неподвижно замерла, уставившись на блеклую дорожку света на полу, которую отбрасывали уличные фонари из-за незашторенного окна. Моя одежда валялась по его комнате в арт-хаусном беспорядке. Кофта верх тормашками повисла на спинке кресла, джинсы темной лужицей примостились на полу около окна, ветровки и вовсе нигде не было видно. Тогда как его одежда весьма органично была собрана в одном месте. Почему-то при взгляде на все эти вещи я задумалась о том, что надеть на завтрашнюю консультацию мою вчерашнюю одежду для пикника – не самая лучшая идея.       А значит, придется возвращаться домой…       Досадно замычав, я завозилась на кровати, устраиваясь удобней. Сердце все еще болезненно сжималось в груди после моей истерики.       В полутьме комнаты его резкий профиль просматривался смутно: прямой нос, расслабленно приоткрытые губы, сонно прикрытые глаза, кадык под тонкой кожей… Сейчас мне казалось, что я могла бы смотреть на него вечно. На такого расслабленного. Умиротворенного. Поддавшись вспыхнувшему внутри наплыву нежности, я потянулась к нему, обнимая, и крепко-крепко прижалась, утыкаясь носом ему в шею, чувствуя сонный вздох у себя под ухом.       – Что такое? Опять плохой сон? – хриплым ото сна голосом приглушенно спросил он.       Я почувствовала, как его руки привычным жестом обнимают мои напряженные плечи, и на мгновение расслабилась, счастливо выдохнув:       – Нет…       – Так спи, Дарья, еще ночь.       – Я люблю вас, – прошептала я, зажмурившись и жадно вдыхая в себя его запах, меня почему-то опять стало колотить, как в лихорадке, – Очень-очень…       Александр Владимирович успокаивающе гладил меня по голове, пропуская между пальцев спутанные прядки моих волос, и говорил мне что-то тихо своим низким голосом, слов я не разбирала, но все тело, как в неге, расслабилось, и через мгновенье я уже погрузилась в сон.       666       Утро следующего дня выдалось очень солнечным, но недолго мне осталось радоваться солнцу. Метеоцентр передал, что всю неделю в Москве будут идти дожди. Просто июнь вдруг решил заболеть октябрем.       Ненавижу дожди. Ненавижу холод.       Лучше задыхаться от жары, чем медленно сходить с ума от холодного лета. Дождей и так было слишком много осенью. А зимой солнце вообще не показывалось. И вот сейчас всю летнюю неделю будет идти дождь.       Это так нечестно.       Еще и со сном проблемы начались.       А если подумать, то я сейчас плохо сплю, когда Его нет рядом. А в последнее время Его почти всегда нет рядом, за что сердечно нужно «поблагодарить» школьную администрацию с ее нескончаемыми отчетами и Бог знает чем еще.       Одна надежда на предстоящие летние каникулы.       В школе на последней консультации по обществознанию (на которую я все-таки решила прийти, и экзамен по нему должен был состояться завтра утром), я откровенно ни черта не делала. Да и не я одна. Из всего нашего девятого «Б» на нее заявилось только десять человек (хотя само обществознание сдавала большая часть класса), да и из тех, кто пришел, заполнением пробных бланков ГИА от силы занималось три человека, в том числе и Федька. Словом, все после вчерашнего вечера слишком расслабились. Основные предметы сданы, а от пропуска последней консультации (как и ничего на ней не делания) Александр Владимирович вряд ли устроит нагоняй. Егоров, сидящий со мной в отсутствии Маши, крайне неодобрительно время от времени глядел, как я от нечего делать бесцельно листаю новостную ленту в телефоне, но был слишком Федькой, чтоб открыто возмутиться и воззвать к моей совести: «Последняя консультация ведь, а завтра экзамен!».       К моему большому удивлению, на последнюю консультацию пришла и Аня Нестерова, хотя я была готова поклясться, что после вчерашнего она еще не скоро оправится. А еще выглядела она… Паршиво. Лицо у нее было зеленовато-серое и опухшее, под глазами залегли темные круги. Одной рукой она сжимала голову (по всей видимости, остро болящую после выпитого накануне), а другой заполняла бланк, хотя сидящая с ней Ерохина открыто бездельничала от работы, что-то активно строча в своем телефоне.       В этот день она стала для меня кем-то вроде героя. Сказать честно, если бы я сама с фиаско призналась в своих чувствах учителю, разболтала об этом всем, а после напилась, и меня бы так же живописно прополоскало у всех на глазах, то вряд ли я бы вообще показалась после этого людям. Да что там люди!.. Я бы от стыда повесилась в тот же день, немного протрезвев.       Аня же, несмотря ни на что, держалась молодцом и с ожесточенным лицом заполняла бланк.       Я подумала даже, что если чем Бог и наградил ее, так это силой духа, хотя… Я жестко усмехнулась. Возможно, все дело было в строгих родителях.       Еще вчера Александр Владимирович долго объяснял крайне хмурой матери Нестеровой, почему ее дочь спит мертвым сном в автобусе и от нее несет за километр алкогольными парами. Вошла в сложившуюся ситуацию она на удивление легко. Хотя по ее плотно сжатым губам и холодному взгляду, полоснувшему по спящей дочери острее всякого ножа, стало ясно, что пробуждение Аньку ждет не из приятных.       Глядя на ее чуть сутулую спину и колыхающийся от активного письма светлый хвост на голове, я задумчиво прикоснулась к собственным волосам. Мои пальцы отделили прядку и оттянули ее на уровень глаз. В голове проскользнула нехорошая мысль. Ведь если подумать, то цвет волос у нас с ней похож, только у меня он был на несколько тонов темней. А еще рост у нас вроде одинаковый…       – Ты не знаешь, результаты по русскому вроде уже в эту пятницу объявят? – спросил Федька, вырывая меня из моих идиотских размышлений.       Очнувшись, я посмотрела на него и только тогда поняла, что уже минут пять неотрывно попеременно пялюсь то на колышущийся хвост Нестеровой, то на собственную прядку волос, и все это время сравниваю… Себя с ней…       Резкая тошнота, предвестница всех моих острых переживаний, ознобом прошлась по горлу. Осознать собственное бессознательное сравнение себя с ней было настолько же неприятно и неестественно, как и сознаться в том, что в шестом классе меня позорно, как первоклашку, выгнала из кабинета Марья Алексеевна за то, что я слишком громко о чем-то спорила с Сивцевой (из всего, что было связано с ней, я всегда выходила виноватой). И как бы это не противоречило мне, но сейчас я была солидарна с мнением Александра Владимировича о собственной чудовищной мнительности. Но на какой-то момент, я опять попыталась залезть в чужую шкуру, чтобы… Что? Зачем мне это? Почему я опять тревожусь из-за чужих проблем, никак со мной лично не связанных?       Меня полоснуло раздражение от самой себя. Хватит мне заниматься самопоеданием!       – Что ты сказал? – переспросила я, избегая взгляда на чертов хвост Ани, который, как назло, заколыхался активнее, раздражая мое боковое зрение.       – Спрашиваю: не знаешь, результаты появятся на сайте уже завтра?       Я все никак не могла понять, о чем он спрашивает.       – Какие результаты?       Его аквамариновые глаза под очками на мгновение устало закатились к потолку.       – По русскому, – уточнил он, но это мне мало что дало.       – Эм…       Я еще несколько секунд пыталась понять, о чем он спрашивает, но прежде, чем до меня дошло, Федя, вздохнув и покачав головой, снова склонился над своим бланком. Для приличия пожав плечами, я опять стала мучить свой телефон, бесконечно обновляя новостную ленту.       666       На последнем экзамене у нашего класса (как у всех девятых классов в нашей школе) по обществознанию было многолюдно и шумно. В это солнечное утро в лицее, где наша школа сдавала все ГИА, не было ни паники, ни страха, ни суеты. Ученики, сдавшие все самые «страшные» предметы, уже чувствовали крошечный шаг к предстоящей свободе летних каникул и оставленный позади экзаменационный ад. Да и ГИА по обществознанию – общественно признанный самый легкий предмет в Галактике, завалить который может только совсем уж идиот.       Из высоких арочных окон в холле лицея было видно, как над городом, вспарывая бежевые жалюзи, поднимается раннее солнце. Его косые лучи текли по стенам, яркими вспышками отражались на гладком кафеле, зарывались в блестящие, искрившиеся на свету волосы Сивцевой, стоявшей спиной к окну. Мы же с Федькой, постоянно щурясь и прикрывая глаза от яркого света, лениво перебирали меж собой определения многочисленных слов из глоссария по обществознанию. Делали мы это уже полчаса, ожидая начала экзамена, хотя надоело это мне еще на пятой минуте, однако альтернативы не было. Телефоны у всех отобрали еще на входе в лицей, а это занятие единственное, что хоть как-то перебивало у меня тягу ко сну.       – Скажи мне, что такое нигилизм? – с трудом перекрывая гомон от галдящих со всех сторон девятиклассников, спросил меня Федя.       Я на секунду задумалась, с силой подавив в себя желание зевнуть, как делала это сейчас Машка, не принимающая участие в нашей «подготовке», а после равнодушно бросила:       – Что-то про отрицание правил…       – Нет, Даша, – тут же одернул меня Федя с легким оттенком всезнания, – Это отрицание общепринятых ценностей, норм и идеалов.       – Я так и сказала.       – Нет, ты сказала…       Не сдержавшись, я все-таки глубоко зевнула, перебивая его на полуслове. Егоров закатил глаза и, открыв свой глоссарий, начал сам его штудировать. Мне же сильно хотелось спать, как и Маше. Подруга осоловело прислонила голову к стене и мерно дремала. Вместо того, чтобы вчера готовиться, мы зачем-то всю ночь смотрели французские комедии и заснули только под утро, и признаваться в этом Федьке совсем не хотелось.       До экзамена оставалось еще минут пятнадцать, но мне казалось, что я усну раньше. Сегодня я не спала, вчера тоже почти не спала из-за кошмаров, и казалось мой мозг медленно, но верно отключается. В веки будто кто-то насыпал порошком свинца, они все норовили закрыться под свинцовой тяжестью.       Боже, кто придумал назначать экзамены так рано?!       Казалось, я только на мгновенье прикрыла глаза, как меня бодро встряхнул за плечо Егоров.       – Что, пора? – сонно спросила я заплетающимся языком.       Федя кивнул головой в сторону толпы.       – Так, девятый «Б» все ко мне, – громко подозвала нас к себе Наталья Павловна, курирующая наш класс на этом экзамене и заодно являющаяся завучем по учебной части, — Быстро-быстро! Сейчас всех отмечу, и уже пойдете на регистрацию.       После кратковременного сна у меня перед глазами все перемешалось, как в каше-мале из ярких красок, солнце слепило и раздражало рецепторы, ужасно хотелось чихнуть, а в ушах стоял гул. Больше на автомате, чем осознанно я сделала несколько нетвердых шагов в сторону учительницы. По ломаным движениям рядом со мной я поняла, что Машка сейчас тоже находится в состоянии овоща.       Просто нечто! Осталось только завалить последний экзамен.       – Абрамова здесь?       – Здесь! – крикнул кто-то позади меня.       Я вяло подняла руку.       Дальше все смешалось в очередную цветастую чехарду. Я плохо поняла, как оказалась в экзаменационном кабинете, но когда пришло время заполнять бланки, моя мутная голова на мгновенье прояснилась, и сам ГИА прошел без эксцессов.       Не будь я сейчас такой убитой, то непременно бы порадовалась тому, что последний экзамен сдан.       На выходе из лицея перед большими сводчатыми дверьми сидела на скамье Наталья Павловна. На ее коленях была внушительная коробка с телефонами учеников. Завуч лениво постукивала по полу носком своей туфли и явно уже хотела покинуть это место. При моем появлении она вся сразу оживилась. Еще бы! Я была одной из последних, кто покидал лицей, судя по немногочисленным мобильникам в коробке.       – О, Абрамова! Сдала? – спросила меня она, пока я, нагнувшись, перебирала в коробке мобильники в поисках своего.       – Сдала…       Я выудила свой телефон, привычно запихивая его в передний карман джинсов, и уже хотела уходить, как Наталья Павловна отчего-то завела со мной разговор. Хотя из-за мутной дури в голове я почти ничего не соображала, но из вежливости пришлось чуть задержаться перед выходом.       – Ну, слава Богу… – женщина будто и не замечала мой коматозно-стеклянный взгляд. Мне пришло в голову, что ей было абсолютно все равно кому сейчас выговариваться, настолько ей было тут скучно сидеть одной, – Девятые классы… Последний экзамен сдали. На каникулах будете отдыхать. Счастливые и наглые, – прищурившись, констатировала она, – А нам, бедным учителям, еще работать пол-лета… Это я уже про завучей молчу. Мы-то вообще весь год работаем без выходных и надбавок. Так еще и где-то надо будет вам найти нового учителя математики… Да и еще классного руководителя. Как все не вовремя!       – В смысле? – меня будто кто-то хорошенько стукнул по голове. Сонливости как и не было.       – А ты что, не знаешь еще? – Наталья Павловна выждала театральную паузу, явно наслаждаясь моим внезапным сильным вниманием к своей персоне. – У вас Александр Владимирович увольняется, не знаю даже… – ворчливо протянула она, – то ли так сильно достали вы его, то ли серьезно преподавание не его.       – Как увольняется?       Шок и что-то вроде моей ночной истерии заклокотали у меня внутри, мутный пар встал перед глазами, сделав все окружающее меня нечетким и игрушечным. Тошнота мешала дышать, и мне казалось, что весь мир вокруг меня кружится, как в карусели, но я стояла на месте. В ушах стучала кровь.       Наталья Павловна, будто издеваясь надо мной, тянула время со всеми этими своими вздохами и ахами, и у меня появилось совсем уж дурное желание хорошенько встряхнуть ее за плечи и потребовать сказать, что это все какая-то тупая первоапрельская шутка в июне.       Но завуч не спешила улыбаться мне и глупо кричать что-то вроде: «Попалась! С 1 апреля!».       Вместо этого она зачем-то начала недовольным голосом говорить всякую чушь, как будто общалась сама с собой:       – С самого начала же всем говорила, что с таким образованием странно идти на простого учителя… Особенно когда опыта преподавания нет. Но вот так резко уходить. Не по-человечески это. Мог бы уже два года докурировать ваш класс, но нет. Жалко, конечно… Только вы в 9 «Б» учиться стали, а не прогуливать массово уроки. Что на него нашло, не знаю прям…       Но я ее уже не слышала.       666       Дорога до родной школы прошла, как в одном из моих кошмаров – бесконечной и долгой, подернутой мутной дымкой. Руки мои тряслись. Меня всю внутри просто выкручивало, как лампочку.       Я не чувствовала ног, поднимаясь по бесконечной школьной лестнице. Они задеревенели. Я не чувствовала боли, когда как не в себе несколько раз костяшками пальцев со всей силы подубасила дверь в его класс. Шок и злость во мне будто притупили все чувства, в том числе и физическую боль. Не дожидаясь разрешения войти, я распахнула дверь и на негнущихся ногах вошла в кабинет.       Он был там. Сидел за своим столом. Как и всегда перебирал свои чертовы бумаги. На мое громкое появление он никак не отреагировал, как будто знал что я так ворвусь, даже глаз от документов не оторвал.       Знал…       Он знал…       Его заявлению уже месяц.       – В чем дело, Дарья? – спокойно спросил он, будто ничего не произошло. И даже глаз на меня не поднял.       Во мне что-то, громко щелкнув, сломалось. Красная пелена ярости застелила глаза.       – Почему вы не сказали мне? – мой голос дрожал и срывался. – Как вы могли?! Почему?! – он так и не отнимал взгляда от своих бумаг, и я уже закричала: – Да посмотрите на меня!       И это не произвело на него никакого впечатления. Александр Владимирович и бровью не повел. Ему было все равно. Хоть умри я сейчас перед ним. И целую долгую секунду я, сгорая внутри, смотрела, как он ставил точку в одном из документов, и лишь затем поднял голову, обращая, наконец, свое драгоценное внимание на меня. И от равнодушного холода в его глазах я одеревенело сделала шаг назад. Когда-то он уже так смотрел на меня. Как на пустое место.       Я сплю?..       – Будь любезна, скажи, о чем ты?       Мир кружился и плыл перед моими глазами.       – О том, что вы увольняетесь, – огненного запала как и не было, я была обесточена и, как выброшенная на сушу рыба, пересушенными губами, как в бреду, спрашивала, – Почему? Почему, Александр Владимирович? За что?       Он устало вздохнул. Так, как будто страшно устал от моего голоса, и меня пробила повторная дрожь.       – Мне надоело… Я устал от преподавания за два года. Уже на первом понял, – он встретился со мной глазами. – Что мне это не подходит.       Не подходит…       Не подходит…       Какой бред!       Я хрипло засмеялась, закрывая воспаленные глаза ладонью. В ушах стучал оглушительный пульс. Со стороны, наверное, ужасно походило на истерику, осталось только заломить руки и выпрыгнуть из окна. В голове пронеслась масс-медиа чушь, что самоубийцы перед прыжком выкрикивают имя следующего.       Я сделала глубокий рванный вздох и, отняв руку от лица, опять с каким-то клиническим мазохизмом вгляделась в его лицо. Теперь он не выглядел таким равнодушным. В его зеленых глазах явно читался холодный интерес, с таким смотрят издалека на корчившихся на улицах городских сумасшедших. И я даже не знала, что хуже: равнодушие или вот такой вот взгляд.       Какая же я дура!       – Почему вы не сказали об этом мне? – спросила я. – Почему я узнаю об этом от других… За что вы так со мной?!       И посмотрела на него, как побитая собака.       Как же я себя ненавидела за этот молящий тон, за этот взгляд, за всю эту ситуацию.       – Дарья, я ненавижу оправдываться.       Опять холод. Сплошной холод.       – Даже если я и виноват… Кто может меня судить?       Явно не я…       – В такие моменты вы меня пугаете…       – Правда? – скучающе осведомился он. – А обычно я кажусь тебе милым?       Мне опять захотелось засмеяться, а следом заплакать. Я была на грани истерики.       «Не будь жалкой!»       – Я никогда вас… Нет, тебя! – мой голос обрел силу. – Я никогда тебя не спрашивала об этом. Но сейчас я понимаю… Я спрошу тебя о кое-чем. Ответь мне правду.       – Дарья, я тебе уже говорил про такие вопросы… Будь осторожнее, когда задаешь мне их, — об острые края льда в его голосе можно было порезаться. Глубоко. До карминной крови. – Я ведь могу тебе ответить…       – Мне и нужен ответ. Ты любишь меня? – я заглядывала в его глаза слепо, как в тот заснеженный день, когда призналась ему. Прямо как в тот день один в один, также ища в его глазах ответ. – Ответь мне, Александр. Любишь меня?       Я чувствовала себя порезанной. Истекающей кровью внутри.       Одно слово. Одно. Даже меньше…       Мне нужно было и того меньше, один взгляд. Один его теплый взгляд. Какой он всегда мне дарил. Смеющийся. Теплый.       Но в ответ только пустой холод.       Равнодушный взгляд.       И лаконичное:       – Нет.       666       После двух недель непрекращающихся ливней рассветное оранжевое солнце почти слепило своей яркостью. Это ранее утро на вокзале было окутано теплым оранжевым светом, похожим на облепиховый морс. Тротуары были все еще пропитаны влагой, и кое-где образовывались мини-озерца от огромных луж.       Мир после потопа в миниатюре.       Чемодан, который я катила за собой, рассекал собой воду, как волнорез.       – Подожди, – постоянно окрикивал меня Федька, аккуратно пытающийся обойти огромные потоки луж, тогда как я, как таран, проходила прямо по ним. – Блин… Сколько воды! Уже все кеды промочил… Какой там вагон?       – Тринадцатый, – бесцветно ответила я, на мгновение останавливаясь, – Уже почти пришли.       – Наконец-то, дожди прошли! Еще пара дней ливней, и Москву бы точно затопило… Сколько он шел? Две недели?       Да… Две недели.       Все эти две недели слились в одну мучительную агонию. Сколько ослепляющей боли, не дающей дышать. Сколько слез, обжигающих лицо кислотой. Неделю меня выкручивало и ломало, пока не прорвало, как нарыв. Я физически не могла это все держать в себе. Все эти чувства: страх, боль, отчаяние, ненависть, злость, ярость, безысходность – все слилось единым потоком. Но все они разные. Я их научилась хорошо различать. Боль – острая, жгущая напалмом все мои внутренности. Страх – холодный, противный и скользкий, как паутина. Отчаяние – соленое и разъедающее, как мои слезы. Ненависть — сухая и горячая, жгущая мои легкие. Злость – горькая и острая, как черный перец, что опаляют мой рот. Ярость – красная жгущая пленка на глазах. Безысходность – прозрачная и прохладная, как дым от сигарет или туман, окутывающий меня, он обволакивает все тело. Я опустела. Все вырвалось наружу в один из дней вместе с неистовым воплем…       Решение навсегда уехать в Ярославль к отцу пришло как единственно верное. Я не могла больше оставаться в этом городе. А от мысли, что в следующем учебном году мне снова придется ходить в ту же школу, учиться в том же кабинете, у меня перехватывало все внутри, и становилось невозможно дышать. Я просто не смогу. Я сломаюсь окончательно.       – Ваши билеты и паспорт, – попросила меня крупная хмурая проводница, закрывающая лицо от ярких оранжевых лучей ладонью.       – Ты уверена? – тихо спросил меня Федя, глядя, как проводница сканирует мой железнодорожный билет.       – Более чем…       Женщина, сверив мое лицо с фото из паспорта, вернула мне билет и документы, стандартно оповестив:       – Все верно. Место девятое. Отправка через десять минут.       – Хорошо, – сухо пробормотала я, уже собираясь заносить в вагон чемодан, но меня за руку перехватил Федя.       – Подожди, – попросил он, отводя меня в сторону от вагона. Я нехотя отошла с ним, комкая в руках билеты и не уверенная в необходимости этого разговора. – Даш, ты понимаешь, что уезжаешь насовсем? Разве стоит это того?.. Он же…       Тут Федя поймал мой предупредительный взгляд и замолк.       В короткой тишине мы простояли некоторое время, наблюдая, как вереница людей на перроне заполняет вагоны. Я не знала, как объяснить ему, что даже дышать в этом городе мне сложно. Да и нужно ли было что-то объяснять? Мне всегда казалось, что Егоров понимает меня с полуслова, вот как сейчас.       Федя сразу переменил тему. Покопавшись в своем массивном зеленом рюкзаке, он выудил оттуда телефон, показав мне смеющеюся Сивцеву в центре какого-то местного праздника. Мадридское солнце золотило ее кожу, и ослепительной вспышкой отражалось в ее больших, как у стрекозы, солнцезащитных очках. Машку в честь удачной сдачи экзаменов родители отправили в Испанию, где она сейчас отдыхала со старшей сестрой.       – Сегодня утром мне перекинула, – сообщил мне Федя. – У них там сейчас идет праздник. Красиво. Через неделю она уже приезжает… А ты уезжаешь.       Это было к лучшему. Ее отъезд. Я была не уверена, что у меня хватило бы сил и на прощание с ней.       – Ты же ей объяснишь все?       – Да, конечно… – Федя убрал телефон. – Не уверен, что она поймет. Но я попробую.       – Спасибо тебе.       Егоров не мигая, посмотрел на меня своими лазурными глазами в которых застыло престранное выражение, и я уже знала, что он хочет мне сказать, но проводница сообщила, чтобы все пассажиры занимали свои места, поезд скоро трогается.       На серьезные разговоры и промывку мне мозгов уже не осталось времени. Мы коротко переглянулись и, не сговариваясь, крепко-крепко обнялись. Федька был хоть и ужасно мелким и костлявым, но сжал меня так сильно, что мне стало больно.       – Удачного тебе пути, – прошептал он мне в волосы. – Береги себя Даша, и… Все будет хорошо. Я это точно знаю!       Мои руки на его острых плечах задрожали.       – Спасибо тебе!       От волнения Федька опять начал глотать слова:       – Не забывай о нас, пиши, звони…       – Обязательно!       По всему перрону прозвучал гудок. Мы отпустили друг друга, я едва успела в вагон до закрытия. Прежде, чем проводница закрыла дверь, я успела кинуть на Егорова последний взгляд. Мелкий, в ярком свитере и блестящих на солнце огромных очках, он махал мне на прощание. Мою грудную клетку будто кто-то сдавил в тисках, и ответное махание получилось обрывочным и нелепым.       В последний миг мне хотелось плюнуть на все и выскочить из поезда. Остаться, никуда не уезжать. Сделать шаг и выйти отсюда.       Дверь захлопнулась.       Что-то внутри меня оборвалось.       Ноги не слушались. Я почти мешком свалилась на свое место.       Поезд опять загудел.       Вот и все.       «Все пройдет и это тоже».       Мне опять перестало хватать воздуха, и я закрыла глаза, чувствуя на своих щеках влагу. Я уезжала отсюда. Навсегда.       Поезд, озаренный оранжевыми рассветными лучами, тронулся вперед.       The end.