***
Санне скучно. Ей неинтересно сидеть и читать истории, над которыми хочется плакать, неинтересно шить для кукол... И учить эльфийские языки девочке совершенно не хочется. Поэтому Санна с недовольным видом сидит на кровати Деи и болтает ногами, ничего не слушая из тех сказок и легенд, которые ей говорят. Конечно, можно построить снежный замок, но... Вряд ли Санну отпустят гулять — мать отпустила её к Дее ещё едва оправившуюся после болезни. И их в сад никто не выпустит — тётя Вигдис приказала садовнику и дворецкому следить за тем, чтобы никто из девочек не покидал дом через парадную дверь. А выходить через чёрный ход кажется Деифилии не слишком хорошей идеей, хотя Санна уже полчаса пыталась подбить её на этот шаг. Деифилия любит строить замки. Делать их похожими на настоящие — из серого и чёрного камня. Она даже придумала способ делать в замках почти что самые настоящие стёкла. Получается очень даже красиво. Лепить, правда, приходится очень долго — Санне иногда это не слишком нравится. Она любит подвижные игры, любит тайны и секреты — чтобы что-то было не таким, как всегда. Чтобы сердце сжималось от страха, что возникает в преддверии чего-то замечательного. Стежки у Санны не слишком ровные — впрочем, возможно, так кажется на фоне Деифилии. И она не слишком любит шить для кукол. Зато Санне нравится вязать для них шапочки, шарфы и свитера. А ещё — Санне нравится танцевать. Она не слишком хорошо умеет это делать, но Зигварду порой даже нравится, как кружится Сюзанна. Впрочем, он сам до сих пор не может выучить всех движений. Деифилия перебирает все настольные игры, какие только знает, но её подруга лишь фыркает в ответ на каждое её предложение. Ей не хочется играть ни в хнефатафл, ни в тавлею, ни в сенет, ни даже в нарды. Должно быть, Санна устала играть в них за время своей болезни — скорее всего только в это ей и оставалось играть со своими сёстрами, когда жар немного спал, но лекарь ещё не дозволял вставать с постели. Были бы у Деифилии карты — можно было бы заняться строительством карточного домика. Только тётушка Вигдис считала их не слишком хорошим развлечением для юной девушки. Впрочем, только в последние несколько дней установилась хорошая погода — до этого была метель, и самой Дее до невозможности надоел хнефатафл и всё остальное. Но не говорить же об этом Санне! — Давай убежим и посмотрим, как старшие охотятся? — спрашивает Сюзанна, усаживаясь поудобнее на кровати юной ландграфини. По лицу подруги девочка понимает — та не шутит. По горящим глазам, по положению рук и чуть-чуть дрожащим от возбуждения губам. И если сейчас проигнорировать это, Санна обязательно скажет «я с тобой больше не дружу» и убежит к себе. Конечно, через несколько дней от ссоры не останется и следа, но Деифилии вовсе не хочется ссориться с подругой. Сюзанне в голову всегда приходили самые нелепые идеи, которые невозможно было осуществить, не навлекая на себя чей-то гнев. И она нисколько не стыдилась этих идей, тогда как щёки Деифилии были готовы пылать от стыда и смущения. А Санна хихикала в сторону и придумывала что-нибудь новое. И на все замечания взрослых, что сыпались на неё из-за этих дурацких выходок, Сюзанна всегда отвечала чуть приглушёнными кивками и невинными взглядами. — Это безумие! — возражает Деифилия, прекрасно осознавая, что Сюзанну Айвентг теперь ничто не убедит отказаться от её глупой затеи. — Ты только представь, что может произойти! Нас могут принять за... Идея, по правде говоря, кажется девочке ужасно привлекательной. Подумать только — такая возможность! Увидеть своими собственными глазами то, что она, скорее всего, никогда в жизни не увидит. А по восхищённому шёпоту мальчишек, Сири и Леды, которых готовят к участи охотников, Деифилия Ярвинен знает — в охоте есть нечто столь привлекательное, столь невероятное и чудесное, что стоит увидеть хотя бы раз в жизни. По восторженному голосу Вегарда можно было представить, что это что-то настолько немыслимое и прекрасное, что Дее кажется, что она никогда не сможет простить себе, если струсит сейчас. Ей самой никогда — увы — не стать охотницей. И было бы здорово хоть одним глазком взглянуть — что такое эта самая охота. Возможно, Деифилии это зрелище не понравится, и тогда она и вовсе не будет жалеть о том, что она умеет превращаться всего лишь в двух существ. Да и те — столь бесполезные и ничтожные, что об охоте говорить не приходится... Деифилия умеет обращаться лишь синицей и куницей. О, если бы она только могла превращаться в сокола или в рысь! Это решило бы все её проблемы. Тогда можно было бы упросить дядю Вигге как-нибудь взять её на охоту — он бы не отказал. В конце концов, это было несправедливо — Асбьёрну было всего семь, он был на пять лет её младше, а уже мог обращаться и медведем, и волком, да и всех оборотничьих форм у него было не меньше восьми. В то время как Деифилия в свои двенадцать могла только мечтать о третьей, в то время, как Маргрит и Ромунта довольствовались всего лишь одной. И зачем только Асбьёрну столько, если он никогда и ни о чём не думает достаточно серьёзно? — Твой дядя Роальд — хороший охотник, — беззаботно замечает Санна Айвентг, спрыгивая с кровати и в пару шагов подскакивая к окну. — Я уверена, что он не примет нас за свою добычу. Её слова кажутся Деифилии аргументом для того, чтобы всерьёз задуматься над идеей подруги. Что им грозит в самом худшем случае? Дядя Роальд поймает их и будет отчитывать перед всем родом, расскажет матери Деи, расскажет тёте Вигдис и дяде Иверу. И Деифилию Ярвинен снова загрузят учёбой, чтобы на детские глупости оставалось как можно меньше времени. Не самое лучшее, что может произойти в жизни — над ней потом будут смеяться и кузены, и кузины. Но и далеко не самое худшее. Вполне достойная цена для того, чтобы увидеть то, чего Деифилия ни разу в жизни не увидит больше... Вполне достойная — потому что девочка никогда себе не простит, если пропустит это зрелище. Дея думает — старается понять, насколько рискованным является данное предприятие. И стоит ли потакать желаниям подруги. Голос разума твердит ей, что стоит отказаться, немедленно позвать фрау Айвентг и сказать, что у Санны снова жар. Что стоит оставить её слова без внимания и навсегда забыть о подобном безумии. Но Деифилии ужасно хочется увидеть то, как старшие охотятся. И она готова забыть о возможном унижении после. В конце концов, девочка — на радость Сюзанне — решается надеть кофту потеплее, набросить плащ и взять свои рукавички. Ярвинены не мёрзнут. Кажется, так Деифилии всегда говорила тётя Вигдис. Но Дее кажется необходимым перестраховаться. Да и Санна в таком случае скорее оденется сама. Должно быть, Деифилия слишком долго возится со шнуровкой на своём плаще, так как Сюзанна недовольно хмурится и дёргает дверь за ручку, однако не выходя из комнаты своей подруги. Тётя Вигдис как-то — Дея и Санна тогда шили для Сванхильды свадебный гардероб — неодобрительно покачала головой и сказала, что терпения у фройлен Айвентг меньше, чем у малого ребёнка. — Смелее! — смеётся Санна. — Что такого ужасного может случиться? Да даже если нас обнаружат — твоему младшему брату почти не досталось! Деифилия Ярвинен не помнит, как они с подругой выбрались из «сапфировой» части замка, где располагались родители Деи и все их дети. Но, чтобы, выбраться на улицу, миновав парадный ход, нужно спуститься в подземелья и подняться в «кварцовую», откуда можно будет выйти через чёрный ход прямо за стены Биорига — башни, что принадлежат дяде Вигге примыкают к крепостной стене. Сердце у Деифилии то и дело замирает — она боится любого шороха. Ей то и дело кажется, что из-за двери выйдет леди Ульрика и потребует объяснений, почему её дочь ночью собирается покинуть Биориг. Ей кажется, что тётя Вигдис наутро всё узнает и будет сильно этим недовольна. Они с Санной прокрадываются мимо «иолитового» крыла. Стараются ступать как можно тише — там всегда гораздо больше народа, чем где-либо в Биориге. И Деифилия не уверена, что Маргрит или Халльдис промолчат, если увидят её рядом с их крылом в уличной одежде — плаще, сапогах и рукавицах. Скорее всего, они тут же расскажут всё матери, а та передаст тёте Вигдис. — Давай погадаем на жениха? — слышит девочка голос то ли Халльдис, то ли Леды — Деифилия никак не может разобрать. Скорее всего, говорит вторая — Леда так мечтает поскорее выйти замуж. И Маргрит тоже, но та никогда этого не покажет как-либо, кроме старательности и учтивости, что по мнению Деифилии граничит с заискиванием. А Леде хочется, чтобы какой-нибудь юноша влюбился в неё всем сердцем. По правде сказать, Деифилия сама об этом мечтает. Глупости все эти гадания. Однажды Халльдис — она считалась лучшей гадалкой в младшем поколении Ярвиненов — сказала Дее, что та никогда не выйдет замуж, хотя избранник у неё будет. Сказала, что будет помолвка и что помолвка будет крайне долгой. И что избранник Деифилии в любой момент будет готов сделать предложение, но почему-то до свадьбы так и не дойдёт. Что за чушь! Леди Ульрика никогда не позволит, чтобы помолвка её дочери длилась больше двух лет, тогда как по словам Халльдис она будет длиться гораздо дольше. А Санне, вообще, кузина сказала, что та не доживёт до того момента, как встретит свою судьбу. Возможно, конечно, это была лишь небольшая месть Сюзанне за то, что та поставила под сомнение то, что Ринд вышила сама то покрывало. Ринд плакала, Халльдис злилась, а Санна была столь суеверной, что для кузины Деифилии не было ничего проще отомстить ей, придумав страшную историю. В итоге, за пределы Биорига девочки, всё-таки, выбираются — Деифилии кажется, что она вот-вот разревётся, так сильно напряжены её нервы. И всё же, в тот момент, когда они с Санной оказываются на улице, Дея кажется себе совершенно счастливой. В первый миг холод обжигает лёгкие, но для девочки в этом нет ничего страшного. В тот момент, когда девочки подбираются к месту, с которого должна начаться охота, Санна оказывается слишком далеко от неё, чтобы можно было сказать ей хоть что-нибудь. И Деифилии страшно. Ей не хотелось бы, чтобы дядя Роальд отчитывал её при всех — при сёстрах и братьях, при матери... Ей не хотелось бы выглядеть посмешищем. Её и без того не слишком здесь любят. Конечно, лучше было бы, если бы здесь оказалась тётя Вигдис — она бы, конечно, заметила её, но отчитывала бы лично. Не при всех. Но взрослые, кажется, и вовсе не собираются охотиться. Они стоят и обсуждают что-то. Деифилии кажется это подозрительным — почему они не могли говорить о том, о чём говорят здесь, в Биориге? Девочка подбирается чуть ближе, чтобы расслышать то, о чём старшие говорят. Ей хочется знать, о чём именно будет разговор — кажется, что это очень важно. Что можно будет разобрать, что же такое зловещий Сизый курган. — Не думаю, что детей можно выпускать гулять за стены замка, — говорит Ивар Ярвинен. Деифилия чувствует, как холодеет от ужаса её сердце. Что-то произошло — что-то серьёзное, чего она так боялась. Быть может, это было даже связано с Сизым курганом — местом, которого девочка теперь боялась. Она кутается в свой плащ и старается выглядеть как можно более незаметной. Какое счастье, что она додумалась накинуть именно белый плащ — а не тёмно-синий или голубой, какие носила обычно. Белый на снегу менее заметен, и девочка может надеяться на то, что пару минут на неё не обратят никакого внимания. Ей думается, что для Маргрит проблемы в этом не было бы — в шестнадцать лет она уже прошла основные заклинания, способные скрыть её от любых глаз. Но Деифилии всего двенадцать. И если ей не поможет кто-нибудь из взрослых — или та же Маргрит — дядя Роальд обязательно её заметит, а тогда он будет очень сердиться. Однако же, пока что никто её не видит, что кажется Деифилии ужасно странным. Но так даже лучше — так она сумеет услышать больше. — По магической карте — оно погибло неподалёку от Тивии. Ты ведь знаешь эту деревню, Вильгельм? — говорит дядя Роальд, его голос спокоен, но Деифилии это спокойствие почему-то кажется зловещим. Дядя Вигге бледнеет — становится почти таким же белым, как и снег, но всё же кивает брату. Деифилии кажется, что, возможно, дядя Роальд сказал что-то очень жестокое. Девочка не знает, что именно это было, но ей кажется, что лучше было бы не говорить это дяде Вигге. Ей становится жаль его. Пусть юная наследная ландграфиня и не может знать, что именно произошло. Должно быть, это произошло тогда, когда дядя Вигге был ещё молод. Впрочем, он и сейчас молод — ему всего лишь двадцать восемь. Однако, Деифилия почему-то всегда об этом забывает. Почему Роальд Ярвинен назвал брата Вильгельмом? Деифилия уверена, что не ослышалась. И дядя Роальд не мог ошибиться в такой вещи — он весьма серьёзно ко всему подходит, чтобы допускать столь нелепые ошибки. И почему никто до сих пор её не заметил? Они же охотники! Разве дядя Ивар, тренируя их однажды, не говорил, что охотнику стоит всегда и везде быть внимательным, подмечать мельчайшие детали и видеть намного больше, чем способен видеть любой человек? Но собственную племянницу ни один дядя Деифилии почему-то сейчас не замечает. Хотя она находится на очень небольшом расстоянии от них — раз может даже слышать, о чём они говорят. Юной ландграфине кажется это ужасно подозрительным, не слишком-то правдоподобным. — В деревне был кто-то живой? — спрашивает дядя Ивар. У него совершенно привычный Дее голос — ледяной, спокойный... Впрочем, ничего удивительного. Ивара Ярвинена вряд ли что может вывести из душевного равновесия. Это вовсе не кажется удивительным. Так было, сколько Деифилия себя помнит. Стало быть, искать подвох стоит в чём-то ином. Уж точно не в поведении дяди Ивара. Девочка осторожно переводит взгляд на Вигге — на дядю Вигге, который всегда приходил на помощь, когда помощь была Деифилии необходима. Он не смотрит на неё и кажется вполне спокойным, только бледным. Слишком бледным. Ему словно физически больно от каких-то мыслей. Не бойся Деифилия Ивара и Роальда Ярвиненов, она бы подошла к дяде Вигге ближе и взяла бы его за руку или обняла бы. Ей совсем не хочется видеть его в таком состоянии. — Лет десять там не было ни единой живой души, — говорит дядя каким-то странным голосом, какого Дея никогда у него не слышала. Девочка почти вздрагивает от этих слов. И боится — крайне боится — даже посмотреть в его сторону. Ей кажется, что уж тогда дядя Ивар и дядя Роальд точно заметят её, поймут, что она тайком выбралась из Биорига, а тогда проблем не избежать. Тогда ей и Санне сильно достанется. Тётя Вигдис и мама будут ужасно недовольны. Это куда хуже, чем если бы они были в ярости, как обычно бывает папа, когда кто-то его не слушается слишком долго и слишком упорно. В какой-то момент снова подняв глаза на старших, Деифилия ловит на себе взгляд дяди Вигге. Внимательный и понимающий. И девочка понимает, что, пожалуй, в этом и кроется причина того, что Ивар и Роальд Ярвинены её не заметили — дядя Вигге поставил на неё блок против обнаружения.Тогда всё становится понятно и ужасно просто — должно быть, и Санна поэтому вернулась в Биориг, потому что подумала, что Дея струсила и убежала обратно. Дядя не выдаёт её. Хотя, пожалуй, это было бы правильно — если бы дядя Роальд после отчитывал её при всех. И если бы тётя Вигдис и леди Ульрика были бы крайне недовольны её поведением. Это было бы справедливо и правильно. Почему-то Деифилии становится жутко стыдно из-за того, что Вигге Ярвинен предпочёл скрыть её проступок ото всех. Ох! Деифилия Ярвинен же прекрасно знает, почему никогда нельзя мешать охоте, но из-за минутной слабости нарушила все правила — мыслимые и немыслимые. И дядя Вигге всё равно ей помогал, хотя в этот момент она никак не была достойна его помощи! Щёки Деифилии пылают от того стыда, который она испытывает. Скоро дядя Роальд отправляется на охоту — скорее всего, в восточные леса. Дядя Ивар же возвращается в замок — так же стремительно и спокойно одновременно, как и всё, что он делает. Вигге Ярвинен же, выждав какое-то время, снимает свой блок и подходит к племяннице. — Я всегда говорил твоей тёте Вигдис, что тебе нужен кто-то вроде фройлен Айвентг в подруги, — улыбается дядя Вигге, предлагая Деифилии руку, чтобы та могла опереться на неё, когда будет вставать со снега. — Уж Сюзанна всегда может тебя расшевелить, заставить двигаться, что полезно ребёнку. Гораздо полезнее, чем целыми днями сидеть над книгами и вышиванием. Я не ребёнок, хочется сказать Деифилии, но она решает, что куда благоразумнее будет промолчать. Она именно что ребёнок — раз позволила спровоцировать себя на столь глупый поступок. Даже странно, что дядя Вигге ещё не решил рассказать всё её матери и запретить племяннице общаться с Сюзанной Айвентг. Напротив, девочке даже кажется, что дядя одобряет её проступок. И всё же, она чувствует себя очень благодарной дяде за то, что тот ничем не выдал её присутствия — ни жестом, ни тем более словом. Надо будет обязательно смастерить что-нибудь дяде Вигге из бисера в подарок. Охотники часто кладут в карманы своих курток разные маленькие талисманы. У дяди Роальда — Вегард как-то рассказывал это младшему братишке Деифилии — в кармане лежит ожерелье из клыков. А дядя Ивер всегда носит с собой родовой браслет. Занятая разговором старших, Деифилия вовсе не сообразила, что озябла — должно быть, за пределами Биорига было намного холоднее. Пальцы у неё побелели, да и плащ больше не кажется таким тёплым, как всегда казалось. Вигге Ярвинен со вздохом снимает с себя куртку и надевает племяннице на плечи. — Почему дядя Роальд назвал тебя Вильгельмом? — спрашивает девочка, послушно кутаясь в дядину куртку. Губы дяди расплываются в улыбке. Он кладёт свою узкую длинную ладонь ей на голову и бережно прижимает девочку к себе. Смеётся — тихо и почти что надрывно. Деифилии кажется это неправильным, но она об этом молчит, не желая злить дядю Вигге, пусть он никогда на неё раньше и не злился, он вполне мог рассердиться на Вегарда или Асбьёрна. Для тех в этом не было ничего страшного, но Деифилия куда более близка с дядей Вигге, чем они. Его неодобрение будет для неё довольно обидным. — Потому что это моё настоящее имя, — улыбается дядя Вигге, а потом вдруг становится несколько более серьёзным. — Обещай мне, что не выйдешь в ближайшее время за крепостные стены? Погибло одно магическое существо, и Ивар опасается, что это начало Великой охоты. Деифилия не знает, что на это ответить. Поэтому она лишь послушно кивает. Уж после сегодняшнего случая она никогда не решится повторить подобную вылазку. Она не её сумасшедшие кузены и брат, чтобы совсем не бояться неудовольствия старших. Она всегда была послушной и хорошей девочкой. Для неё правила важны. Деифилия Ярвинен не хочет, чтобы её постоянно бранили. Или отчитывали. И сегодняшнего раза достаточно — пусть дядя Вигге ничего ей об этом не говорил, не упрекнул ни словом, ни как-либо ещё. Девочке кажется, что она что-то упускает. Кажется, что она должна задать какой-то вопрос. Очень важный. Но почему-то ничего на ум сейчас не приходит. Наверное, это была одна из тех причин, почему ей нельзя становиться охотницей — Деифилия постоянно упускает какие-то важные детали. — И какое же существо погибло? — спрашивает Деифилия у дяди Вигге, чувствуя, что должна задать хоть какой-нибудь вопрос. Она видит, как он вертит бронзовый кулон в виде летящей птицы в руке. Дядя Вигге не расставался с этим кулоном, сколько Дея себя помнит. Птица была выполнена не слишком хорошо, но для дяди это было, кажется, очень важно. Он всегда носил этот кулон с собой. И изначально — Деифилия помнит это, но смутно — вместо серебряной цепочки, птица была на обычной тонкой верёвке. Леди Ульрика всегда считала, что дядя Вигге занимается какими-то глупостями. И всякий раз они говорили о какой-то птице. Должно быть, об этой — иных птиц в поместье Биориг Деифилия не знала. Да и — хоть она постоянно интересовалась — Вигге Ярвинен никогда не говорил ей ничего вразумительного. Выражался он всегда красиво и очень непонятно — именно это Дея и обожала в его сказках. Птица, впрочем, её никогда особенно не интересовала. Фигурка была выполнена весьма скверно, и девочка, привыкшая ко всему красивому, не считала её стоящей. Отец Санны умел делать фигурки куда лучше — он даже сделал Деифилии маленькую куклу, размером всего с мизинец. Бронзовая птичка никогда не казалась юной ландграфине хоть чем-то примечательной. Но почему-то именно сейчас Дея рассматривает её с любопытством. Рассматривает некрасивый изгиб клюва и необычные, слишком большие крылья. Непропорционально большие для такой маленькой птички. И только сейчас Деифилия замечает, что на левом запястье дяди Вигге чернеет давно снятое проклятье. Кожа как будто бы была содрана в этом месте. Так не проклинал ни один из Ярвиненов. И никто в округе. Даже странно, что никогда раньше девочка не замечала этого. Задумавшись, юная ландграфиня Ярвинен едва может понять, к чему относится то, о чём сейчас говорит ей дядя. Она слишком занята тёмным пятном на его руке, чтобы думать о чём-то ещё. — Вендиго. И я не знаю, кто именно сумел это сделать. Но в отличие от Ивера и Роальда — я очень рад тому, что его убили. Мы такие же люди, моя милая. И ведём себя точно так же — убиваем тех, кто кажется нам опасным и неправильным. Дядя рассказывает что-то ещё, провожая её до самого замка. Они проходят через чёрный ход — именно там, где Деифилия вместе с Санной покидала Биориг. И ещё дядя Вигге говорит, что в замке есть ещё два потайных хода. Один из них — под самой высокой башней замка, сокрытый за винным погребом, стоит только потянуть за нужный кран. И о вендиго. Дядя, разумеется, рассказывает ей о вендиго. Деифилия слышала много сказок об этих чудовищах. Асбьёрн любил их — потому что они были страшными и кровавыми. Самой девочке подобное никогда не нравилось. В этих сказках не нужно было размышлять, не нужно было кому-то сопереживать. Всё всегда страшно начиналось и не менее страшно заканчивалось. И в промежутке между этим было море смертей. Дядя Вигге целует её в макушку и уходит к себе в башню, а девочка бредёт дальше, к своей комнате. Её ни на секунду не покидает ощущение, что она забыла что-то спросить. Что-то ужасно важное. Только очутившись в собственной спальне девочка задаётся вопросом — почему на обсуждении того, что случилось с вендиго, не было дяди Хальдора.***
Темнота подступала. Сначала — холодная, ледяная, гулкая. Потом темнота стала постепенно теплеть, превращаться в нечто обволакивающее, приятное. Она струилась вокруг, обвивалась вокруг шеи и ускользала вновь. Стекала по лицу, шее и груди. Вспыхивала огнём около затылка и исчезала. Тьма подступает к самому горлу, заставляя думать о смерти и о том, что бывает после неё. Тьма наваливается тяжёлым комом, камнем давит на грудь, мешая дышать. Она пугает. И пьянит. Заставляет забыть обо всём. Заставляет паниковать и одновременно всей душой желать, чтобы тьма возвращалась снова и снова. Нельзя бояться. Нельзя. Страх — это смерть. А Танатосу Толидо ещё рано умирать. Ему всего лишь тринадцать, и он столь многое ещё не успел совершить... Он ещё ничего не успел. Тан всего лишь ребёнок. У него вся жизнь ещё впереди. Нельзя бояться. Нельзя. Что угодно лучше страха — ненависть, злость, ярость. Только не страх. Танатос открывает глаза. В первый момент он даже не может понять, что произошло, где он и что с ним. Толидо пытается встать, но тут же ложится обратно — в голове начинает шуметь, а всё тело отзывается слабостью. Голова у мальчика болит настолько ужасно, что он едва может представить, как сумеет отправиться в путь. Тан осторожно оглядывается вокруг, пытаясь сообразить, где находится и что с ним. Он лежит в постели, раздетый и забинтованный какими-то тряпками — мальчик очень надеется на то, что у лекаря, так неумело его забинтовавшего, достало ума хотя бы на то, чтобы взять чистую ткань. Голова у него раскалывается, словно кто-то со всей силы ударил его чем-то тяжёлым. В глазах всё плывёт. Но Танатос видит более-менее хорошо — лучше, чем когда он попал к Иоланди на лечение после неудачного занятия у Эрментрауда. Хотя... Лапа вендиго и была тяжёлой. Толидо помнит, как перепугался, когда тварь дотронулась до его лица своими когтями, как надавила, прокалывая ими кожу, как... Танатосу казалось, что смерть схватила его за горло и дышала прямо в лицо. Так уже бывало с мальчиком однажды. Танатос кое-как приподнимается на локтях, стараясь понять, где именно он находится. Быть может, в пещере вендиго? Это было бы не очень хорошо. Как он выжил? Впрочем, не столь важно — как. Главное, что выжил. И что ему стоит делать дальше. Возможно, стоит сейчас же вставать и бежать — куда-нибудь, неважно куда, наплевав на жуткий холод. Возможно, стоит подождать — набраться сил, отдохнуть, немного поправиться, найти свою одежду, а уже потом бежать... Что-то здесь совершенно не то. Танатос никак не может уловить, что именно. Что-то, чего точно никогда не бывало в ордене. И что вряд ли может быть в логове вендиго или другого чудовища. Музыка... Откуда-то льётся звенящая, певучая и почти неслышная музыка. Йохан перебирает струны своей мивиретты. Мелодия получается такой грустной, такой неуловимо прекрасной... Танатос никак не может понять, как из этого прогнившего корыта можно извлечь что-то стоящее. Мивиретта под пальцами Йохана стонет и рыдает, словно дрожит, трепещет. Звуки становятся то тише, то громче, переливаются, как, наверное, переливалось когда-то отражение солнца в воде. Толидо никогда в жизни не слышал ничего подобного. Нужно сказать, что бывший послушник даже удивлён талантом барда — когда они шли по обледенелым руинам и заснеженному лесу Тан не мог даже вообразить, что Йохан способен на что-то подобное. Тут бард замечает, что Танатос очнулся, и откладывает мивиретту в сторону. К совершенно необъяснимому неудовольствию послушника. В свете нескольких лучин Йохан кажется ещё более тощим, чем Толидо показалось тогда, когда они бежали из ордена. И у него совсем другое лицо. Нет, черты всё те же! Но только они пронизаны чем-то странным, непривычным — одухотворённостью, что ли? — У тебя всё лицо было в крови... — почти всхлипывает Йохан. — Я думал, что... Что ты... Что ты погиб... Руки у Йохана трясутся. Да и сам он кажется нервным, напуганным. Впрочем — таким и должен быть подросток, столкнувшийся с чем-то столь пугающим. И по идее столь же напуганным должен быть и Танатос. Но сейчас он не чувствует ничего, кроме глухого раздражения. Хелен вообще не ревёт. Сидит где-то в уголке и сосредоточено что-то мастерит. Словно ничего не произошло. Впрочем, Тан старается на неё не смотреть — довольно и того, что ему пришлось пережить по милости этой девчонки. Сидел бы себе в ордене и прислуживал Эрментрауду. Ещё немного — и можно было бы стать учеником Иоланди. А там жизнь стала бы намного проще. А из-за этой Евискориа теперь совершенно неясно, как всё может сложиться! — Что со мной случилось? — спрашивает Толидо, ощупывая своё лицо. Бывший послушник не узнаёт своего голоса. Слишком глухим он кажется. Словно... Сорванным. Он, что, кричал? Горло нисколько не болит. Да и кашель не рвётся из груди — как часто бывало с некоторыми послушниками. Танатос всегда старался обходить тех стороной — они редко жили долго. Раны довольно глубокие. Скорее всего воспалятся. А значит — останутся шрамы. И скорее всего, на всю жизнь. Хорошо ещё, если всё не пойдёт дальше — если Танатос ещё останется жив. Подумаешь — шрамы... У Эрментрауда и вовсе вырезана птица на спине — Тан собственными глазами видел. Даже не вырезана — скорее выморожена какой-то неизвестной Толидо магией. Возможно, слёзы — это нормальная реакция. Не каждый день человек сталкивается с самым настоящим вендиго. Не каждый день он находится на волосок — тонкий, едва-едва выдерживающий свою ношу — от смерти. Только Танатос едва ли чувствует что-то помимо раздражения. Возможно, это было нормально для человека, который провёл несколько лет в ордене. Только Танатос чувствует, что это нельзя назвать даже на капельку нормальным для человека, который жил за пределами культа. Йохан что-то бормочет. Толидо едва-едва может разобрать отдельные слова. А ещё бард плачет. Слёзы катятся по его лицу, а сам Йохан дрожит от уже не слишком-то и сдерживаемых рыданий. Он размазывает слёзы по лицу, наклоняется к самой постели Танатоса, очевидно, желая во что-то уткнуться, чтобы плакать было удобнее. — Перестань реветь! — раздражённо прерывает его Тан. — Лучше расскажи всё по порядку. Я не помню ничего, после... Йохан пытается совладать со своими эмоциями и покорно трёт рукавом глаза. И Танатос снова раздражается, видя его послушание. Впрочем, старается не выказать виду — покорность барда была весьма нужной для него. Лучше иметь как можно больше союзников, особенно если убегаешь из ордена, где полным полно сумасшедших. В целом — лучше иметь как можно больше союзников, хотя доверять им, разумеется, не стоит. Ни одному из них. Он рассказывает — всё по порядку, начиная с того, что Танатос ещё помнит. По правде говоря, начинает он даже слишком рано. Толидо прекрасно помнит, как они вышли на вендиго и как все испугались. Правда в том, что он, Танатос, тоже испугался, хотя Йохан об этом и не говорит. Бард говорит сбивчиво, то и дело всхлипывая, вытирая рукавом глаза и снова продолжая говорить, сбиваться и плакать. Однако, когда тот доходит до смерти вендиго, Тан задаётся вопросом — а могло ли всё быть настолько просто. — Ты нас спас. Ты был готов пожертвовать жизнью, чтобы спасти меня и Хелен, — говорит Йохан,когда заканчивает рассказ, с такой благодарностью в голосе, что Толидо кажется, что его сейчас вытошнит. Даже Евискориа — Тан видит её лицо лишь частично, но совершенно уверен, что это так — кривится от презрения. И Танатосу думается, что как раз Хелен-то он и понимает — ему и самому была противна эта ситуация. Толидо вовсе не хочется, чтобы Йохан смотрел на него так. Толидо до ужаса не хотелось, чтобы кто-то был ему благодарен. Благодарность — скверное чувство. Лучше его не испытывать и не допускать, чтобы кто-то испытывал его к тебе. Недаром же Эрментрауд так ненавидит это слово — благодарность. Впрочем, порой Тану казалось, что наставник ненавидит все слова, одним из корней которых было слово «благо». — Нет, — твёрдо говорит Танатос, прерывая Йохана на середине предложения, и отворачивается к стенке. — Я спасал себя. Это правда. Он всегда заботится лишь о себе — привык за годы жизни в ордене. Да что там говорить — он и до того считался эгоистом. Просто в культе это было ещё и залогом выживания. И Танатосу Толидо всегда казалось это удобным. Это не требовало почти никаких усилий. Наверное, другая часть правды в том, что Тан действительно хотел, чтобы Евискориа и бард спаслись. Но правда эта куда меньшая. Своим поступком он добавлял шансов выжить лишь себе. И думал он в тот момент только о себе. Ему были безразличны судьбы обоих попутчиков. Бард послушно замолкает. Даже всхлипывать старается как можно тише, чтобы не мешать... А Толидо пытается понять, что именно так злит его. И оттого, что ответ никак не хочет находиться, сердится ещё больше.