***
Говорят, преступления против чести — самые тяжёлые. И непременно жаждут очищения кровью. Говорят, предать своего сюзерена — самое тяжёлое преступление из всех преступлений против чести. Нариман не привык прислушиваться к каким-либо традициям. Они кажутся ему глупыми и бессмысленными. Пусть Юг и Север слушают своё прошлое сколько угодно — князь не хочет, чтобы что-либо тяготило его и сковывало. Чего таить — он желает власти. Безграничной. Всеобъемлющей. Хочет контроля. И уверен, что сможет воспользоваться властью, если достигнет её, во благо тех людей, кто его поддержит. Традиции... Бессмысленные традиции... Не делай того, не делай этого, слушайся, подчиняйся, считай своим долгом, следуй дурацким правилам, не отступая от них ни за что на свете... Их было так много — правил, традиций, обычаев, — что впору было растеряться и схватиться за голову. Почему так повелось — вряд ли можно выяснить теперь. Должно быть, всё дело было, как всегда, в Ярвиненах — порой Нариману кажется, что эти зануды существовали ещё с доисторических времён. Ещё до того, как появились люди. Иначе — кто в здравом уме мог бы выдумать столько ограничений?.. Люди хотят свободы, а не рабства. Нет, ехидно подсказывает князю внутренний голос: это только ты хочешь свободы, а все нормальные люди хотят покоя. А правила призваны этот покой — хотя бы его иллюзию — сохранять в любых ситуациях. Кодекс чести был наиболее строг. Даже убийство каралось не столь сурово, как предательство. Правил было столь много, что даже законники знали не все из них — Нариман был в этом уверен. Даже слуги придавали им много значения, что уж говорить о знатных северянах, южанах и прочих?.. Те были буквально помешаны на своих обычаях и их соблюдении. Сам Нариман столько раз предавал тех, кому клялся в вечной верности, что для него это уже давно перестало казаться преступлением. Долгие годы скитаний дали ему понять, что главное выживание, а уж потом все эти красивые речи о чести и долге. Дело было, пожалуй, не в страхе — смерти князь не боялся. Однако и добиться чего-либо, слепо следуя правилам чести, оставаясь верным человеку, который уже заведомо проиграл, даже не начав бой — этого Нариман не мог себе позволить. Когда-то он не был таким — каждый день мужчина пытается мысленно вернуться к своему прошлому, но всякий раз понимает, что не знает, что так круто изменило его. В юности он ещё верил в то, что нужно поступать по чести. В юности он был убеждён, что жизнь состоит только из добра и зла. На деле всё оказалось куда более... Интересно, многогранно. Жизнь была похожа на множество запутавшихся в друг друге нитей. — Падаль! Тварь! Трус! — слышит князь неодобрительные возгласы, обращённые в сторону седого старика, что стоит теперь посреди зала. Но этот человек даже не вздрагивает. Стоит прямо, не обращая внимания на выкрики толпы. Гордый... Он кажется простолюдином по одежде, в которую одет, и по чертам лица. Однако держит он себя, как подобает дворянину. Пленник не кажется испуганным, хоть в морщинах на его лице и видится печать страданий. Пленник спокойно, словно нисколько не волнуясь о своей участи, рассказывает свою историю. Тихий, охрипший голос едва ли пытается просить для себя смягчения приговора. И горделивая осанка. Вовсе не такая, какая должна быть у труса. И глаза... Что-то не так было с этими глазами — Нариман это знал точно. Только вот — что было не так? Вот бы человек подошёл ближе — чтобы князь смог разглядеть... Однако дружинники не подпустят его достаточно близко. Князь прекрасно знает правила, хоть и не слишком желал бы им подчиняться. Пленник — несчастный и продрогший — стоит перед ним в ожидании приговора. Он не просит милости у князя. Просто ждёт, не пытаясь как-то повлиять на решение. Что, всё-таки, не так с его глазами?.. Нариман всё силится это понять. Он внимательно разглядывает пленника — по одежде он выглядел хуже большинства его подданных, особенным здоровьем тоже не отличался, как не отличался красотой и, по видимому, знатным происхождением. Но гордость, заметная даже тогда, когда он был в лохмотьях, голоден и на грани смерти, выдавала в нём человека незаурядного. — Бежал от графа Лешверзи! — с презрением — тихо, но в тоже время звучно — выдыхает Колин, когда Нариман просит назвать ему человека, который ждёт его суда. Лешверзи... Об этом графе Нариман прекрасно наслышан. Жестокий человек, хотя, наверное, не более жестокий, чем он сам. Не союзник Ярвиненам, но и не враг. Проблема всех этих северных аристократов была в разрозненности... В их непомерной гордыне, когда они не могут объединиться перед лицом угрозы только из-за того, что не могут договориться, какой из родов будет играть главную роль. И граф Керн Лешверзи ничем не лучше Ивара Ярвинена. Стравить бы их между собой... Однако, сейчас князя интересует вовсе не граф Лешверзи. Пленник занимает его больше. Князю любопытно, как такой человек мог сбежать от всевидящего графа — хромой, едва живой старик со странными глазами... Измученный, со впалыми щеками и отрубленным пальцем на левой руке. Но безмерно гордый. Нариман никогда не любил гордых людей — потому что и сам был гордецом. Законы требуют того, чтобы беглец был наказан и казнён. Однако князь не торопится — какой ему прок от смерти этого человека? Быть может, он и не мог бы быть заменой столь преданному дружиннику, как Колин, но беглец определённо стоил сотни таких людей, как Гвала. А таких, как Гвала, было большинство. Трусливых, но в целом преданных, которых следовало подгонять, подстёгивать, которым нужно было угрожать, чтобы они не сбежали в самый нужный момент. Какой прок Нариману от законов этих северян? Казнить человека, сбежавшего от союзника — это князь ещё мог бы понять. Но зачем ему убивать того, кто сбежал от его врага? Того, кто при правильном подходе смог бы помочь? «Враг моего врага — мой друг», не так ли? — Кто он таков? — спрашивает нойон. — Меня не интересует, от кого он сбежал. Меня интересует он сам. Глаза пленника кажутся Нариману умными. Вот что с ними было не так. Люди в большей своей массе глупцы. От слов князя пленник поднимает голову. Смотрит напряжённо, словно выжидая что-то. Но не боится. И нойону это нравится — нравится этот гордый человек, что, пожалуй, скорее бросил вызов, нежели трусливо сбежал. Нравится его упрямство, его Колин подзывает одного из своих оруженосцев, чтобы задать ему вопрос, на который желал получить ответ князь. Что же... Значит, Колин и не узнавал имени этого человека в тот момент, когда вёл его в зал. Очень на него похоже — его дружинник никогда не отличался любопытством, в чём были его достоинство и, одновременно, слабость. Колин был преданным и никогда не задавал лишних вопросов, что было весьма удобно Нариману, когда дружинник общался лично с ним. Однако он не слишком любопытен и тогда, когда должен охранять границы владений князя, что уже гораздо хуже. — Его зовут Менанкон, — говорит Ганс робко, словно опасаясь того, что Колин или князь попытаются его ударить за то, что он посмел узнать имя пленника. Ганс куда более любопытен, нежели его наставник — умный, сообразительный парнишка, один из тех, которых стоило учить всяческим наукам и жизненным премудростям. Любознательный, вежливый и открытый юноша шестнадцати лет — и как только Колин со всей своей любовью к правилам не уничтожил эту тягу к знаниям и искреннюю доброжелательность?.. Дальше говорить нет нужды. Нариман сам прекрасно всё знает об этом человеке. Но Ганс продолжает. — Он делал Лешверзи камнемёты — и весьма неплохие. Известный оружейник Лешверзи — Менанкон... Лучший на всём Севере. Тот, который делал лучшие камнемёты графу, тот, который ковал самые острые мечи на всём Севере... О том, чтобы такой человек попался в его руки — можно было только мечтать. И вот — это осуществилось. Быть может, это был знак — один из тех, которым прислушивались Ярвинены. Знак, что природа, что боги на его, Наримана, стороне. Со стороны Ганса не было никакой нужды говорить последнюю фразу. Как не знать, если благодаря этим камнемётам полтора года назад Лешверзи разгромил одну из крепостей Наримана? Князь всегда старался следить за тем, какие именно люди из учёных были в распоряжении его врагов или союзников. Знак рукой от Колина подсказывает Гансу, что следует поклониться князю — как можно более низко — и поскорее уйти. Нариман старается не улыбаться при виде этого. Мальчишка поклонился и ушёл нехотя, немного лениво, но весьма послушно, не желая лишний раз злить наставника. Нойон слышал, что его хмурый дружинник был весьма суров в обхождении со своими учениками. — Скажи этому человеку, что если он будет работать на меня — я его помилую, — говорит Нариман Колину. — Мне нужно хорошее оружие, если мы собираемся напасть на Ярвиненов. Колин смотрит на князя удивлённо, но перечить не осмеливается. На его вечно равнодушном лице не появляется ни одной гримасы, что могла бы выдать его. Дружинник, как всегда, спокоен. И, как всегда, не обсуждает приказов, даже если действия Наримана кажутся ему абсурдными и нелепыми — Колин молчит и поступает так, как ему велели. Должно быть, именно этим они и отличались, родившись в семьях с примерно одинаковым положением. Нариман — «нойон с Сизого кургана», как он сам себя называл — не привык подчиняться кому-либо. И не привык считаться с мнением остальных. Даже если это будет стоить ему жизни. Отдав распоряжение, князь поднимается со своего места и быстро покидает зал. Под шёпот ничего не понимающих людей. Впрочем, они всегда ничего не понимали, а потом, после очередной победы, прославляли его, как великого человека. Словно он на самом деле являлся таковым. Должно быть, до ужаса неправильно — оставлять жизнь клятвопреступнику. Тому, кто осмелился бросить вызов и людям, и богам. Тому, кто предаст ещё и ещё, если только дать ему такую возможность. Эта мысль приходит князю в голову, но он тут же старается отмести её. Убрать от себя как можно дальше. За всё приходится платить. И за желание иметь хорошее оружие — тоже. Камнемёты, мечи, стрелы, луки — быть может, не самая лучшая альтернатива магии, но тоже ничего. Это то, что могло бы помочь ему одержать победу. Так почему бы не воспользоваться ситуацией? Почему бы не использовать способности Менанкона — поразительные, если разобраться, способности — в его, Наримана, благо? Менанкон не был трусом — нет... Это явно светилось в его глазах. Достоинство не позволило бы ему трусливо бежать, спасая свою жизнь. Нет... Он предал осознанно, обдумав всё. И он понимал, что идёт на верную смерть. В любом случае — поймают его или нет. Просто в одном случае ему грозили пытки, а в другом смерть от холода или от диких зверей. В любом случае всё было ужасно. Лучше быть другом такого незаурядного человека, как он, нежели врагом. Слишком уж много Менанкон поставил на карту. И, очевидно, только ради того, чтобы что-то доказать графу Лешверзи. Ярвинены бы казнили его за это. Это было бы, пожалуй, правильно. Но Нариман — не Ярвинен... Он умеет видеть в человеке талант. И уважает талантливых людей куда больше, чем честных.***
До покоев покойной Зейдергской девицы, дочери главы рода, которой принадлежала поистине лучшая половина старого замка, которую даже Нариман не стал сносить, от основной части его владений не так далеко. Девицу, кажется, звали Адаминой. Ей было девятнадцать или около того, когда Нариман только прорвался к кургану. Она была так напугана в ту ночь... Смерть всех делает равными перед своим ликом. Всех — и воспитанных в атмосфере непомерной гордыни аристократов, и измученных вечной зимой простолюдинов, и скитальцев-разбойников, что сметали на своём пути всё, что только легко было смести. Смерть уравнивает всех. Ставит в одно положение и господ, и рабов. Мальчишка — худой и бледный, с некрасивым от природы лицом, слабенький от рождения, из-за своей болезненности кажущийся почти уродом — кидается навстречу князю. Тот, не без всколыхнувшейся в душе колючим комком боли, замечает, что за прошедшие несколько месяцев ничего не изменилось. Подросток — этой зимой ему исполнилось четырнадцать — почти не вырос и уж точно не набрал в весе. И из-за этого он кажется почти ребёнком. Да и, должно быть, за эти несколько месяцев он не один раз простывал. Здоровье у Саргона с рождения было ужасно слабым. И этот ужасный холод, от которого едва ли было спасенье в стенах рабата на Сизом кургане. Не проходило и недели, чтобы у него не заболело что-то, чтобы мальчик был совершенно здоров. И князь злится, злится на этих проклятых охотников из Биорига. За то, что поступили так безжалостно, прокляв её за колдовство — беременную девушку, не только ведьму. За то, что лишили его единственной надежды. За то, что его наследник в любой момент может умереть... За то, что четырнадцатилетний подросток, которому бы впору лишь смеяться и веселиться, вынужден проводить дни в постели. Мальчишка обвивает шею отца своими тонкими слабыми руками и пытается улыбнуться. В комнате подростка всегда тепло, но даже того, что мальчик стоит на ковре босиком, он может простыть. Князь взъерошивает отросшие медно-рыжие волосы, целует его в лоб и подхватывает на руки, чтобы снова уложить в постель. Саргон улыбается, и от этой слабой, слишком взрослой улыбки на душе у Наримана становится так больно и горячо. Из-за этой улыбки мужчине постоянно кажется, что боги в любой момент могут забрать у него единственное, что у него ещё осталось в этой жизни. Саргон — тихий ребёнок, слишком тихий. Сам Нариман не был таким. Он обладал взрывным темпераментом, как многие южане, был живым и резвым, часто слишком непокорным... Но Саргон... Нариман слышал от учителей мальчика, что тот бывает упрямым. Молчаливо упрямым, не так, как большинство детей. Синие глаза мальчика — единственное, что есть красивого на худеньком личике — смотрят на отца серьёзно. Слишком серьёзно для четырнадцатилетнего мальчишки. Саргон словно ловит каждую морщинку на лице Наримана, каждую его эмоцию. Внимательный и осторожный... Самому князю пришлось много шишек набить, чтобы понять, как эти два качества необходимы. Жизненно необходимы. И неизвестно, где больше — в холодном снежном лесу, где прятались выжившие за счёт людей твари, или в тёплом замке, где тварей было на порядок больше, только все они были людьми. Нариман с детства был несгибаем в своём упрямстве. Ему на всё было плевать — на законы, на людей, на наказания. Он не видел ничего, кроме своих желаний. Он не боялся возможной — и даже вполне реальной — кары за свои проступки. Он всегда поступал так, как хотелось, не смотря по сторонам. Но Саргон был иным... Он видел людей, старался понять их, никогда не нарушал правил, которые были для него установлены... Все лучшие стороны характера Наримана сошлись в этом ребёнке. Саргон был умным, схватывал всё на лету, остро чувствовал несправедливость и прекрасно знал, как стоит поступить. Но он был добрее. Возможно, дело было в том, что Саргон был ещё совсем ребёнком. Возможно, в том, что он был болен. Да и было ли это важно?.. Для Наримана — нисколько. — Всё когда-нибудь станет твоим... — шепчет князь, обнимая сына. — Всё — я завоюю Биориг. Я свергну Ярвиненов. Они поплатятся за то, что сделали с твоей матерью. За то, что они сделали с тобой... Сказать легче, чем сделать, но Нариман уверен — когда-нибудь Ярвинены падут. Он сделает для этого всё, что только в его силах. И даже больше. В конце концов, когда он подбирался к Сизому кургану, он тоже сделал больше, чем мог. В этот раз добиться цели будет лишь немного труднее. Но Нариман справиться. Он всегда справляется. Рядом с потрескивающим камином хочется спать. Особенно после трудного дня, когда пришлось столкнуться с рядом — как всегда — едва ли решаемых проблем. Особенно после хмурой рожи Колина, что раздражала неимоверно, пусть князь и не имел права об этом говорить и, пожалуй, даже думать. Всё же, его старший дружинник никогда не был глуп, пусть и никогда не отличался любознательностью. — Правда, что для того, чтобы стать нойоном, я должен буду два года путешествовать? — спрашивает Саргон тихо и серьёзно, так, что князь едва ли сразу понимает, что сын говорит с ним на самом деле, а не в мыслях. — Гвала сказал мне, что вы забрали его с собой, когда на несколько недель вернулись домой. Я прикажу выпороть Гвалу, если он до сих пор не умеет держать язык за зубами, хочется сказать Нариману. Слуги не должны говорить и делать больше, чем приказано. Слуги не должны рассказывать больному ребёнку о том, чего он уж точно не сможет сделать. Слуги не должны соблазнять больного, впечатлительного мальчишку рассказами о дальних странствиях. Неужели, сам князь не рассказал бы своему сыну всего, если бы не считал, что это может ему как-то навредить?.. Саргон любопытен и наивен — верит в те сказки, что рассказывает ему старая нянька. Но можно ли его винить, если в свои четырнадцать лет он едва ли много раз покидал пределы стен замка?.. На Юге такой обычай существовал, но Нариман никогда не считал его таким уж необходимым. Хотя было весело. Весело мчаться по заснеженной пустыне, заходить в таверны, о которых его мать и слышать бы не хотела. Однако Нариман всегда обладал отменным здоровьем. Он был крепким, здоровым малым, от которого семья предпочла бы поскорее избавиться. Он никогда не болел на протяжении всей своей жизни — разве что ветряной оспой в три года. Но Саргон не сможет пережить это путешествие, если, конечно, доживёт до него. Даже в довольно тёплой части замка — он всё равно вечно болел. Все старания лекарей были напрасными... Ничего не помогало. Мальчишка продолжал болеть. И вряд ли что-либо было способно это исправить. — Тебе необязательно становиться нойоном, ты можешь быть князем! — Нариман прижимает его к себе крепче. — Здесь все величают меня князем, а князем можно стать и без этих глупых традиций. Саргон молчит. Лишь крепче прижимается к отцу, и Нариман, пожалуй, чувствовал бы себя намного спокойнее, если бы не чувствовал в движениях сына какой-то мрачной решимости, что была знакома ему, определённо знакома из собственного характера. Саргон ничего не говорит. Не спорит, как спорил сам князь со своим отцом — с матерью, с дядями, с северными графами, со всем миром. Он молчит, не возражает, не пытается умолять и не говорит больше ничего, что могло бы переубедить его отца, но Нариман понимает, что Саргон всё равно всё сделает по-своему... Саргон поступит точно так же, как сам князь поступил бы. Если, конечно, доживёт до этого дня. Шансы дожить хотя бы до праздника неба — то был старинный праздник, один из тех оставшихся с лучших времён традиций, особенно почитавшийся в давно разрушенном Авер-Кайи — у Саргона невелики. Старый лекарь всегда говорил, что мальчику, возможно, стало бы намного лучше, если бы наступила весна. Нариман от кого-то слышал, что старик этот ещё застал то время, когда светило солнце и зима не была вечной... А ещё, слышал, что именно из-за Ярвиненов солнце и погасло. И Нариман не прочь был бы проверить, не будет ли таять многолетний снежный покров, если заставить ледяных охотников гореть и захлёбываться собственной кровью. Он сделает это. Даже если для этого придётся заманить охотников на Курган и обрушить на них стены Изенберга.