***
Метель завывала. Хелен цеплялась за Йохана и шла. Танатос буквально чувствовал, как сильно ей было страшно. Толидо самому было страшно. Впрочем, он старался не обращать на всякие глупости внимания. Подумаешь — страшно! Как будто бы бежать из ордена было не страшно! Ему уже тринадцать, а, следовательно, бояться всякой ерунды ему уже поздно. Метель!.. Конечно, идти было тяжело, крайне тяжело, но она заметала следы... Танатос старался быть хладнокровным. От трусости или смелости мало толку, если они не подкреплены логикой. Метели бояться не следовало. Следовало только изо всех сил пытаться выжить. Танатос чувствовал себя необычайно бодрым, полным энергии. Отдохнувшим, неплохо выспавшимся после частых полубессонных ночей в ордене. Он чувствует себя полностью свободным. Жизнь и теперь кажется ему тяжелой, но уже хотя бы не лишённой надежды. Теперь его существование не может быть невыносимым. Нет, по правде говоря, Танатос никогда не считал свою жизнь невыносимой — себя он любил до того сильно, что вряд ли когда-нибудь сможет перестать цепляться за дополнительные жалкие минуты. Танатос не знает, сумеет ли он когда-нибудь смириться. На свободе было холодно и постоянно хотелось есть. Но за три года жизни в ордене Танатос привык и к холоду, и к голоду. Он привык к тому, что усталость едва не убивает его. Он привык чувствовать опасность в каждом. Послушнику следует всякого считать врагом — другого послушника, наставника, взрослых жрецов... А жрецы, должно быть, мало чем отличаются. Они же тоже когда-то были послушниками... И, к тому же, их тоже можно было осудить на смерть. Тут же всё было совсем другим. Нет, Танатос едва ли мог отказаться от привычки видеть в каждом опасность, но если в ордене выжить можно было только поодиночке, то здесь, снаружи, следовало для этой же цели быть с кем-то. Во всяком случае, так как-то сказал бард, а ему хотелось верить. Опасность тут была вовсе не в том, что кто-то может на тебя донести жрецу (впрочем, от того, что такое тоже вероятно, Танатос решил не отходить), а в том, что можно замёрзнуть на смерть или наткнуться на одно из тех чудовищ, похожих на вендиго или кого похуже. В этом случае выжить одному становилось несколько труднее. Танатос кутается в свой шарф, но это мало спасает его от холода и ветра. А ещё почти непреодолимо хочется спать. Толидо изо всех сил старается отогнать от себя сон. Спать нельзя. Спать опасно. Смертельно опасно. Он старается говорить, перекрикивает ветер и пытается что-то рассказывать. Какие-то глупости. Если бы только Йохан сумел сообразить, то стало бы легче. Они бы смогли общаться. Разговаривая с кем-то, труднее поддаться власти сна. Йохан едва мог идти. Раны на его ногах вряд ли успели сойти. Танатос был уверен, что барду вообще не следовало идти. Возможно, ему было бы лучше полежать пару недель на горячо затопленной печи. Возможно, ему следовало бы хорошенько отдохнуть и поесть чего-нибудь вкусного. Должно быть, Йохан и поступил бы так, если бы мог. Во всяком случае, Толидо точно остался бы на пару недель в деревне, если бы мог быть полностью уверен в том, что за это время он не будет убит. Из-за ветра дышать становится всё сложнее. Хелен и Йохан хотят было спрятаться на некоторое время в укрытии, однако Танатосу кажется, что если они сделают это, то уже не смогут выбраться. Какова вероятность того, что укрытие не завалит снегом? Какова вероятность того, что через пару часов метель утихнет, и они смогут снова идти? Какова вероятность того, что они доберутся до Меливерта живыми, если сейчас остановятся?.. Йохан молчит. Лишь изредка бросает робкие взгляды на Танатоса, но так и не решается ничего сказать. Даже Хелен была смелее! Пусть она и девчонка, пусть и тряслась от страха из-за всякой ерунды, но она старалась брать себя в руки и поступала так, как следовало. Она была не такой уж и трусихой, если подумать. Во всяком случае, по сравнению с Йоханом она была даже смелой. Танатоса жутко раздражает робость барда. Танатоса вообще он раздражает последние пару часов. Постоянно что-то мямлит... Эрментрауд отколотил бы его за это, если бы Йохан был его учеником. И много чего сказал бы. Насколько Танатос помнит, тот никогда не был особенно понимающим или добрым. Эрментрауд был нетерпелив, нетерпим, не умел прощать и никогда не выдавливал из себя слов похвалы или одобрения. Напротив — успевал каждый миг своего присутствия сделать пыткой. Он был полным придурком и гадом, но Танатос его за это порой и уважал. Трудно не уважать человека, который обладает такой силой, такой властью, как Эрментрауд. Трудно не уважать человека, который умеет выкрутиться практически в любой ситуации. Толидо порой считал своего наставника достойным подражания. Да что там — в большинстве ситуаций послушник равнялся на Эрментрауда. — Говори уже, что хотел! — фыркает Толидо. — Ты выглядишь просто смешно, когда снова и снова трусишь! Йохан едва ли сумел бы выжить в ордене. Он совершенно безответный. И совершенно не умеет скрывать своих эмоций. Он кажется таким необычным... Насколько Танатос помнит, за всё их путешествие бард ни разу даже не огрызнулся. Хелен была обыкновенной девчонкой. Или, во всяком случае, обыкновенным ребёнком для ордена — в меру скрытной, в меру непоседливой, в меру злой и в меру язвительной. Танатос привык видеть таких детей вокруг себя. Он и сам был таким. Но Йохан был... странным. Должно быть, это говорило о том, что у него были хорошие родители. Не такие, которые могли бы сплавить его в орден только потому, что он им до полусмерти надоел. Должно быть, родители Йохана были не такими, как у Танатоса. Танатосу не хочется этого признавать, но он скучает по Эрментрауду. Скучает по резкому голосу и язвительным комментариям к каждому его действию, скучает по собственным дерзким ответам и урокам, когда его обучали магии и немного фехтованию. Сам Эрментрауд фехтовал не слишком хорошо. Зато был признанным кулачным бойцом, умел метать кинжалы и бить по самым больным местам. Йохан был неплохим малым, но он был всего лишь мальчишкой, на которого едва ли можно было положиться. Он хорошо знал местность, но на этом его достоинства заканчивались. Во всяком случае, ещё каких-то достоинств в барде Танатос пока ещё не увидел. Эрментрауд же был опасным врагом, но ещё более ценным союзником. Он знал, как выбираться из самых отвратительных ситуаций, он умел сражаться, был умён, опытен и смел. Он внушал Танатосу страх, отвращение и уважение разом, а Йохан лишь раздражал его. Хелен едва ли могла быть заменой кому-либо. Она была просто девчонкой, к тому же на три года младше. Едва ли ей по силам было принимать трудные решения. И Танатос не мог её за это винить. Ей было всего десять. Он в десять тоже не отличался особой сообразительностью. Когда его только привели в орден, он был обычным маленьким мальчиком, чуть более вредным, нежели большинство. Но ему пришлось многому научиться, иначе выжить бы просто не удалось. Но Йохан был старше! Он должен был быть опытнее, умнее, сильнее. Он должен был принимать какие-то решения и знать, как поступить. Но Йохан ничего не знал! Он покорно следовал за Толидо и робко мямлил что-то, если был не согласен. Он должен был оказаться другим. И должен был понимать, что Танатосу тоже было тяжело, что он не мог постоянно нести на себе груз ответственности. — Мы могли бы быть друзьями, — робко говорит Йохан. Танатос не сразу понимает, что именно говорит бард. Так тихо это произнесено. Едва слышно. Толидо изо всех сил старается вникнуть в то, что только что сказал Йохан. И когда, наконец, понимает, бывший послушник понимает, что начинает ещё больше сердиться на барда. Едва ли кто-то сумеет объяснить Йохану причину злости Танатоса. Бард никогда не был в ордене, если, конечно, не считать тех дней, что он просидел рядом с одним заброшенным выходом. Должно быть, в этом не было никакой его вины, но мальчишка никак не мог этого признать. Йохан совершенно ничего не понимал, и от этого Толидо порой хотелось его ударить. Желательно, чем-нибудь тяжёлым. Чтобы барду было больно. И почти так же обидно и тяжело, как самому Танатосу. Мальчику совершенно не хотелось страдать. И уж тем более он не собирался страдать в одиночестве. Почему, скажите, он должен мучиться всякими сомнениями и угрызениями совести, если никто не мучается? За три года Эрментрауд уже успел приучить своего ученика к мысли, что совесть никому в этом мире не бывает нужна. Что она излишня. Единственное, чего Эрментрауду никогда было не добиться, так это того, чтобы Танатос стал называть себя именем, которое дал ему орден. Толидо никак не мог признать себя Хейденом. Он никогда и не стал Хейденом. Он оставался Танатосом. Не тем, которого привели в орден в десять. Другим, но всё равно Танатосом. Он всё ещё оставался собой. И нельзя сказать, что Толидо это не радовало. Быть собой всегда лучше. Даже когда мир уходит из-под ног, а бездна приближается с ужасающей скоростью. Хелен плелась следом. Устало перебирала ногами и цеплялась за куртку Йохана. Она едва могла идти дальше, но шла. Сжимала зубы, хмурилась, почти плакала, но сдерживала слёзы и шла. Она была сильной, хоть этого и невозможно было сказать сразу. Танатос даже рад, что ему приходится спасать именно эту девчонку. Смелых спасать всегда приятнее, чем трусов. Во всяком случае, Толидо кажется, что это именно так. Танатос вспоминает, что стало с теми послушниками, что в первые пару дней стали выбирать себе друзей. Танатос всё ещё помнит запах и разлагающихся тел, вывешенных неподалёку от обеденного зала для послушников. Жрецы обедали отдельно. Им не приходилось вдыхать этот тошнотворный запах. Само слово «дружба» вызывает у Толидо невольное отторжение. Танатос едва ли когда-нибудь сможет слышать его без внутреннего содрогания. Бывший послушник не хотел бы, чтобы у него были друзья. Друзья в любой момент могут стать самыми страшными врагами... Танатос не хочет в один миг оказаться преданным и убитым. Лучше уж жить в абсолютном одиночестве, не зная ни одного живого человека вокруг. Лучше уж всю жизнь прожить рядом с Эрментраудом — он хотя бы никогда не притворялся, что желает добра. Он был злым, язвительным и равнодушным. Но хотя бы честным. — Мне не нужны никакие друзья, — хмуро произносит Танатос. — Я никогда не смогу стать тебе другом. Это звучит резко. Толидо совершенно точно это знает. Он и хотел, чтобы это прозвучало резко. Мальчику доставляет удовольствие тот факт, что бард просто отшатывается от него, что смотрит почти испуганно. Он кажется похожим на загнанного в угол раненного зверька. Растерянного, не знающего, как ему поступить. Возможно даже — оскорблённого в своих лучших чувствах... На Йохана жалко даже смотреть. И Танатосу отчего-то доставляет это какое-то непонятное удовольствие. Хелен смотрит на него с осуждением, но бывшему послушнику совершенно плевать на неё. Пусть думает про него, что хочет, пусть ненавидит, пусть презирает — пока от этого нет осязаемого вреда, это даже лучше. Пусть задаёт меньше вопросов и вообще говорит поменьше. Это будет полезно для них обоих. Она всего лишь глупая десятилетняя девчонка, которая мало о чём знает. Йохан бормочет извинения. Множество всяческих глупостей, которые только ему могли прийти в голову. Он кажется подавленным, уставшим и ужасно расстроенным. Будь у Танатоса совесть, ему непременно стало бы стыдно. Но совести у Толидо нет, поэтому ему хочется лишь расхохотаться. Эрментрауд бы расхохотался. Он расхохотался бы и с того, что Танатос изо всех сил старался себя сдерживать, чтобы не особенно обижать барда. Жрецу в любом случае было бы смешно. Толидо старается об этом думать поменьше. Не раздражать себя ещё больше. Он и так чувствует себя разозлённым, рассерженным. И едва может понять, почему Йохан вызывает у него эти эмоции. И от собственного непонимания Танатос сердится на барда ещё больше. — Сделай одолжение — заткнись! — шипит Толидо. Йохан покорно замолкает и снова молчит всю оставшуюся дорогу. Кажется, он очень расстроен поведением Танатос. Что же... Так, должно быть, даже лучше. Если они поедут дальше, бард, пожалуй, будет лишь мешаться. Он едва может идти, постоянно витает в облаках и ровным счётом ничего не смыслит в чём-либо, кроме своих сказочек и музыки. По правде говоря, такой спутник будет лишь мешать. До Грамелена Танатосу будет проще добраться с одной Хелен, а не волоча за собой этого полуживого Йохана. Хелен цепляется за него ещё больше. Танатос почти физически чувствует её злость. Пусть злится сколько угодно, думается мальчику. Всё равно она обязана жизнью ему. Не только своему отцу, погибшему — следует рассуждать здраво — где-нибудь в ордене. Она обязана жизнью ещё и ему, Танатосу. Дважды — в первый раз, когда он сбежал ради неё, во второй раз, когда убил вендиго. Но Хелен на него всё равно злится. Йохан нравится ей куда больше. И бывший послушник прекрасно понимает, почему — бард добрее, он понимающий и куда более спокойный. Он не отвесит ей подзатыльник, если будет злиться, он не ударит её и не потащит куда-нибудь, схватив за ворот. Она сердится на Танатоса за то, что тот устал, за то, что не может сдерживать раздражения. Мальчику хочется толкнуть её, схватить за ворот и потрясти как следует, хочется закричать... Он решает этого не делать. Так что Толидо не остаётся ничего, кроме как закутаться потеплее в свою одежду и продолжать путь.***
Они добрались. Добрались до Меливерта. Тут можно было остановиться на пару часов, прежде чем снова ринуться в путь. Тут можно было немного передохнуть, прежде чем снова пойти вперёд. Они устали. Очень устали. И заслужили хотя бы небольшую передышку. После всего, что случилось за последнюю неделю, Танатос считал себя почти что победителем. Подумать только — вырваться из самого ордена и забраться так далеко! Должно быть, были жрецы, что могли проделать такое же. Только Танатос ещё не был жрецом. Он был всего лишь послушником. Лишь мальчишкой, который посягнул на слишком многое. Ему просто хотелось жить... Но он смог добраться до Меливерта. Расслабляться было ещё рано, но это уже было победой. Орден больше не внушал ему страха, который невольно появляется, когда кого-то уважаешь. Танатос Толидо гордился собой. Ему было приятно осознавать, что он сумел справиться с тем, чего раньше так сильно страшился. Ему было приятно чувствовать сильнее, чем он о себе думал. Он ведь был почти что героем — суметь вырваться из лап жрецов и отодвинуть хотя бы ненадолго неминуемую смерть Хелен. Вкусить свободы... Той свободы, о которой он раньше и мечтать-то не мог! Евискориа под конец пути уже начала ныть о том, как ей холодно, как она хочет есть... И это при том, что они останавливались в специально предназначенных для этого маленьких домиках каждые четыре-пять часов! Лучше было не спать, конечно, но можно было немного передохнуть, расслабиться, поесть и, наконец, отогреться... Йохан не ныл вовсе, но вид у него был столь несчастный, что это было даже хуже завываний Хелен. Девчонка кажется уставшей. Она не привыкла к столь долгим нагрузкам, и Толидо прекрасно её понимает. Будь у него возможность, он остался бы в Меливерте на пару суток, чтобы отоспаться, хорошо поесть и снова двинуться в путь. Будь у них возможность, им следовало бы задержаться на три-четыре недели в каком-нибудь замке под видом прислуги, прежде чем отправляться в дорогу. Бард отказался поехать с ними дальше. Он, очевидно, решил попробовать задержаться в Меливерте и подлечиться. Или просто обиделся. Танатос легко его отпускает. Во всяком случае, внешне. На деле же он чувствует смутное чувство вины за собственную грубость, но вряд ли когда-нибудь скажет об этом вслух. Танатос бродит по городку и покупает себе и Хелен по меховой куртке. Так будет намного теплее, говорит мальчик себе. Так им будет легче добираться до Грамелена. И Евискориа будет меньше ныть о том, как сильно ей холодно. Она ходит за ним, крепко держа его за руку. Толидо это раздражает. Он не привык к столь пристальному вниманию. Не привык к тому, что кто-то его постоянно трогает. — Иди пока с Йоханом, — хмуро бросает ей Танатос. — Где-нибудь встретимся, как надумаем идти. А не встретимся — пойдёшь одна или останешься здесь. Я тебя спасать в ущерб собственной жизни не собираюсь. Хелен слушается его с радостью. Мальчик всегда видел, что бард нравится ей гораздо больше. Пожалуй, это было даже хорошо — она легко могла убежать от самого Танатоса. А все припасы и деньги были у него. Так что... Это будут проблемы самой Евискориа, если девчонка решит удрать от него. В орден она вернуться не сможет, там её убьют, а нигде больше ей жизни не будет. Городок не представляет из себя ничего особенного. Маленький, немного шумный и грязный. Впрочем, он никогда не считался особенно крупным. Зато Авер-Кайи когда-то был самым настоящим чудом. А теперь он — просто легенда. От него остались только старые сказки, которые старики рассказывают маленьким детям. Красивые сказки — о торжестве справедливости и любви. Танатос не верит, что когда-то это было так. Танатос не верит, что когда-нибудь в этой жизни такое может наступить. Ни один человек, имеющий власть, не будет ей делиться. Ни один человек, имеющий деньги, не будет ей делиться. Ни один человек, имеющий хоть что-то ценное для него, не будет этим делиться. Толидо никогда об этом не забывал. Эрментрауда Танатос замечает сразу. Его легко узнать. Кто ещё из жрецов — и уж тем более, местных жителей — решит надеть на себя расшитый серебром тёмно-серый плащ? Кто ещё из жрецов будет ходить с таким видом, будто он не какой-то там представитель ордена, а самый настоящий князь или ландграф? Эрментрауда можно узнать по высокому росту, по копне тускло-рыжих волос... Наставник всегда заплетал их в тугую косу — так было принято у жрецов. Все они носили длинные волосы и не носили бород, все они носили роскошные плащи, но Эрментрауд выделялся даже на их фоне. Танатос чувствует только злость и почти никакого страха. И решимость. Мрачную решимость умереть, если потребуется, только ради того, чтобы под конец собственной жизни позлить жрецов. Он готов сделать всё ради того, чтобы его смерть не оказалась напрасной. Убить его могли и там в ордене, но Толидо совершенно не хотелось умирать зная, что всё, что он проделал, будет растоптано. Бывший послушник не собирается сдаваться без боя и без пыток. Эрментрауд может делать с ним, что угодно, но Хелен он не найдёт. Это Танатос может им обещать — хотя бы из принципа. Он готов умереть сам, он не слишком боится смерти, но отдавать им эту несносную девчонку мальчику совершенно не хочется. Его всё равно убьют. Толидо уверен в этом. Он прочёл это в глазах Эрментрауда. Танатосу совсем не хочется превращаться в хладный труп, но если этого никак не избежать, мальчишке хочется, чтобы Хелен осталась жива. Так будет хотя бы справедливо. Йохан отказался идти с ним, с Танатосом Толидо, но для Хелен Евискориа бард может сделать обратное — он почти привязался к этой девчонке. Танатос не боится. Он твердит это себе вновь и вновь. И почти верит своим словам. Наставник стоит в шаге от него. Смотрит прямо на него. И, что самое страшное, видит. Эрментрауд не слепой старик. Он молод и видит очень хорошо. Насколько Танатос помнит, глаза наставника ещё никогда не подводили. Он был похож на ястреба. Кажется, так называлась эта хищная птица в книжке у Невера. Старик Невер... Если после смерти что-то есть, Толидо будет часто вспоминать его. Эрментрауд тянет к нему свою руку. Осторожно. Пристально наблюдая за своим учеником — уже не раз Танатос кусал его за пальцы, когда Эрментрауд пытался как-то разобраться со своим подопечным. Жрец знает мальчика так же хорошо, как и сам мальчишка знает своего наставника. Он сумеет пытать его так, что пытки станут просто невыносимыми. От этого хочется зажмуриться или хотя бы отвести взгляд, но Толидо этого не делает. Ему совершенно не хочется показывать свою слабость. — Эй ты, жрец! — услышал Танатос чей-то голос. — Помнится, в прошлый раз мы с тобой не закончили!.. Незнакомый. Он точно никогда такого не слышал. Толидо готов поклясться в этом. Только вот в его клятвах нет ровным счётом никакого смысла. Эрментрауд оборачивается быстро, но ударить незнакомца кулаком или заклинанием не спешит. Незнакомец — Танатос только сейчас сумел разглядеть его полностью — чуть ниже наставника и очень хорошо одет. На шерстяном — Танатос даже издалека видит, что шерсть хорошая — плаще у него вышивка. Должно быть, он принадлежит к числу местных аристократов. Возможно, даже к одному из тех зазнавшихся нивидийских домов. Слава Арэду, что это не может быть один из жрецов другого ордена — тех Танатос узнал бы сразу. Бежать бы... Бежать!.. Только вот нельзя. Танатос прекрасно понимает, что ни в коем случае нельзя — возможно, Эрментрауд от нехватки времени убьёт его быстро. Или даже Толидо повезёт, и он попадётся кому-нибудь из дерущихся под руку, если наставник соизволит ответить на оскорбление. Нужно попасться кому-нибудь из них под руку. И лучше не наставнику — тот умеет ударить очень больно, не причиняя почти никакого вреда. У бывшего послушника нет почти никаких шансов выжить. И ему хочется умереть как можно более легко. Вот бы кто-то вонзил кинжал ему в сердце или просто перерезал горло! Это была бы лёгкая смерть. Достаточно быстрая. Менее мучительная, чем те пытки, которые может придумать для него жрец. От незнакомца хочется убежать даже больше, чем от наставника. От Эрментрауда Танатос хотя бы знает, чего можно ожидать. Эрментрауда Толидо прекрасно знает. Знает, как именно тот бьёт, сколько ударов отвесит прежде, чем Танатос не сможет пошевелиться, с какой именно силой будет бить. Танатос так же знает, что Эрментрауда можно ударить по спине, чтобы тот на секунду отвлёкся от всего, что угодно. Танатос знает, что вонзить в спину Эрментрауда нож трудно даже тогда, когда он дерётся. Но можно взять меч и убить обоих. Если бы у Танатоса был меч, он так и поступил бы. Воспользовался бы моментом и пронзил обоих — и наставника, и этого странного человека. Но меча у мальчика не было. Бывшему послушнику остаётся только ждать, когда меч незнакомца выпадет из ножен. Вот если бы Эрментрауду хватило глупости и ловкости, чтобы выбить меч у незнакомца из рук, когда они будут драться!.. Такое впечатление, что Эрментрауд попросту забывает о своём ученике — теперь он смотрит только на этого человека. Его волнует только этот человек. Танатос этому может только радоваться. Радоваться этой передышке, которая может оказаться для него спасительной. Они не дерутся на мечах. Конечно, наставник плохо умел это делать, да и меч с собой никогда не носил, а незнакомец кажется слишком благородным или слишком умным — возможно, наверное, и то, и другое одновременно, но Танатос такого ещё не встречал ни разу за свои тринадцать лет, — чтобы бросаться на Эрментрауда с мечом. Удар. Какое-то проклятье, сверкнувшее на чьих-то пальцах — Толидо едва ли может сообразить, кому что принадлежит. Ещё удар. Кажется, на этот раз бьёт Эрментрауд. Незнакомец тут же отражает удар. Мальчишка видит, как на скуле наставника проступает красное пятно. Вспышка. Вот незнакомец держится за живот, а с руки Эрментрауда капает кровь. Движения незнакомца более отточенные, но жрец проворнее. Ещё одна вспышка. Темнее предыдущей. Танатос видит в ней одно из самых серьёзных проклятий, которые только мог видеть за свою жизнь. И принадлежит оно не Эрментрауду. Тот шипит от боли, и мальчик понимает, что незнакомец задел этим проклятьем шрам на спине наставника. Возможно, это он и был, появляется мысль в голове у Толидо. Возможно, этот человек и был тем, кто вырезал птицу на спине Эрментрауда. Наставник Танатоса почти повержен. Он оказывается стоящим на коленях. Шипящий от боли, раненный... Незнакомец оказался сильнее и опытнее в бою. Зеленоглазый жрец проиграл. А это значит, что Толидо может перейти во власть победителя. Но от этого почему-то ещё более страшно. Этот человек кажется настоящим аристократом. Танатос таких не любит. Лучше иметь дело с такими же отбросами, как ты, чем с тем, кто считает себя избранным. — Как тебя зовут? — спрашивает незнакомец властно, но довольно мягко — как раз тот тон, от которого хочется дёрнуться и задрожать. Танатос Толидо не успевает ничего ответить — Эрментрауд кинулся сзади. Подло. Низко... Одним рывком. Толидо отчего-то распирает гордость за наставника. В его руке кинжал. Кажется, тот самый, который жрец перед каждой вылазкой зашивал в свой плащ. Кинжал из заговорённого металла. Если бы Танатос мог, он обязательно бы прихватил с собой что-то подобное. Если бы только ему доверяли в ордене хоть что-то... Должно быть, потому послушникам и не доверяли практически ничего, так как те почти всегда лелеяли надежду когда-нибудь сбежать. Кровь хлынула из горла мужчины. Он успел лишь схватиться за него, пытаясь остановить кровь руками, перед тем как рухнуть прямо на снег. Танатос видит, как он ещё пытается бороться со смертью, но безуспешно. Толидо прекрасно знает, что будет через пару секунд — человек просто перестанет дышать. Незнакомец борется неожиданно долго. Танатос видит его тяжёлый взгляд. Он сражается со смертью. В его глазах ещё не исчезло той уверенности, той силы, которая в них была. Мальчик считает его смерть красивой. Наверное, первая по-настоящему красивая смерть, какую он видел за свою жизнь. — Вот видишь, в этот раз — закончили! — Эрментрауд усмехается. Зло. Удовлетворённо. Победно. Танатоса восхищает это. Безумно восхищает. Он смотрел бы на это ещё долго — он любит всё красивое. Он видит, как гаснут глаза незнакомца — серые и чистые. Как вода. Даже его лицо, искажённое предсмертной судорогой, кажется мальчику красивым. Толидо мог бы долго за этим наблюдать. Эрментрауда шатает. Должно быть, он сильно ранен. Впрочем, вряд ли Танатосу стоит из-за этого огорчаться. Наставник только что хотел убить его. Пусть и спас от этого странного человека. Эрментрауд был убийцей, мучителем и только иногда хорошим наставником. Изредка. Скорее в качестве исключения. Но Толидо уверен, что при всей жестокости жреца, они бы сработались, если бы тот поменьше колотил его палкой. У послушника всё тело в синяках — до сих пор не сошли. Танатос не спешит покидать своё укрытие — ту небольшую нишу в одном из домов. И не зря. Один из жрецов — Толидо плохо его знает, появляется очень рядом. Он тоже довольно молод. Он кажется довольно внимательным, поэтому мальчик старается ничем не выдать своего присутствия. Пожалуйста, думается ему, пожалуйста, пусть его убьёт Эрментрауд. Пусть его не пытают в ордене. Пусть он умрёт быстро и безболезненно — это всё, о чём мальчишка может просить. — Поворачивай, — слышит Танатос металлический голос Эрментрауда. — Из своих врагов в Меливерте я почувствовал его. Ни мальчишки, ни девчонки тут нет. Поворачивай! Должно быть, они пошли другим путём! Бывший послушник даже вздрагивает от неожиданности. Голос наставника оказывает на него почти магическое воздействие. А слова, когда Толидо вдруг осознаёт их смысл — ещё более сильное магическое воздействие. Он почти боится дышать. Во всяком случае до того, как тот жрец послушно уходит. Лишь когда снег под ногами того перестаёт скрипеть, Танатос осмеливается выглянуть. Всё, что мальчик видел несколько минут назад, остаётся неизменным. Разве что появляется ещё дорожка следов, оставленных тем жрецом. Даже странно — как эти двое всё здесь не затоптали?.. Человек остаётся лежать на снегу. Недвижимый. Мёртвый. Убитый из-за подлости своего соперника. И что-то в этом кажется Танатосу ужасно неправильным. Он и сам толком не может понять, что именно. Должно быть, тот человек действительно был из нивидийцев — тех называли в шутку людьми снега. Или нет... Эрментрауд был жесток, когда дрался с ним. Нет, Эрментрауд был в ярости... Он злился, его грудь тяжело вздымалась и опускалась, а этот человек казался спокойным и полным холодной злости одновременно. Они оба казались неправильными в своей борьбе и очень логичными одновременно — Эрментрауд был огнём, пламенем, что всё сметало на своём пути, а незнакомец был водой, очень холодной водой, но ещё всё-таки не льдом. Окажись он ледяным — он не погиб бы так нелепо. Окажись он ледяным, он сначала добил бы поверженного противника, удостоверился бы в его гибели, а уж потом подошёл бы к странному мальчишке, наблюдавшему за боем. Он оказался бы жёстче. И безжалостнее. — Кем он был? — сиплым от волнения голосом спрашивает Толидо. — Кого вы убили, наставник? Эрментрауд всё никак не может отдышаться. Он сумел пересилить себя и крикнуть подчинённым достаточно уверенно, но Танатос прекрасно видит, что он сам ранен, что его руки дрожат. До этого Толидо никогда не видел, чтобы у его наставника дрожали руки. И это зрелище наталкивает его на мысль, что Эрментрауда тоже вполне можно победить. Как и вендиго. Как и любого. Танатос видит теперь в своём бывшем наставнике обычного человека, а уж обычному человеку Толидо ни в коем случае не собирается проигрывать. Эта драка дала Танатосу осознание того, что Эрментрауда не стоит бояться. С ним можно сразиться. Его можно победить. Просто для этого стоит стать сильнее. И когда-нибудь Толидо станет сильнее. Эрментрауд ранен. Ему больно. Танатос с удовольствием огрел бы его палкой по спине, припоминая одно из тех избиений, когда сам Толидо тоже получил некоторые травмы в драке с другим послушником. Эрментрауд тяжело дышит. И кажется, едва может что-либо думать от боли. — Его звали Вильгельм Ярвинен, малой, — усмехается жрец. — Он был ландграфом, оборотнем и тем ещё подонком. И тебе очень повезло, что он оказался здесь, и я сумел его убить. Иначе бы наша братия пришла по твою голову. А теперь проваливай. Я больше не желаю тебя когда-либо видеть. Если я тебя ещё когда-нибудь увижу, то точно убью. Танатосу не нужно повторять дважды. Ему не хочется и минутой дольше пробыть рядом с Эрментраудом. Ему не хочется и минутой дольше подвергать собственную жизнь опасности. Будь его воля, он никогда в жизни больше не сталкивался со своим бывшим наставником. Будь его воля, он забыл бы обо всём, что творилось в ордене и принялся жить обычной сытой жизнью. Жрец облокачивается на один из домов. Ему больно, и он едва может дышать. Должно быть, проклятье задело ещё и лёгкие. Танатос только сейчас видит, что плащ наставника потемнел. Возможно, из-за крови. В таком случае, ему лучше как можно скорее добраться до ордена, если он не хочет умереть. Толидо усмехается и проходит мимо него. Как можно более спокойно. Не желая созерцать его искажённое болью лицо ещё хотя бы пару секунд. Напоследок, Танатос всё же оглядывается, но не на наставника, который всё ещё прислоняется к дому и тяжело дышит, а на тело ландграфа. Тот не шевелится. Впрочем, мёртвые не шевелятся. Чаще всего. Должно быть, он был богат, этот ландграф Вильгельм Ярвинен. Аристократы всегда богатые. Танатос осторожно опускается на корточки рядом с телом и быстро расстёгивает куртку на мертвеце. Во внутреннем кармане оказываются только кошелёк и маленький кулон на цепочке. Кошелёк кажется битком наполненным деньгами. Танатос задумчиво оборачивается на Эрментрауда, взвешивая все «за» и «против» — быть может, в карманах этого покойного ландграфа есть что-то важное для ордена. И упаси Арэд в таком случае что-нибудь из этого забрать с собой. Не долго думая, мальчик всё-таки хватает кулон и кошелёк и убегает. В кошельке хватит денег на некоторое время, уверен он. А кулон в виде птицы — из бронзы, кажется — можно будет продать. Или подарить Хелен — девчонки любят всякие побрякушки. Евискориа, должно быть, тоже понравится. Он бежит как можно быстрее. Накидывает капюшон, чтобы никто не увидел его лица и запихивает кошелёк и птицу к себе в куртку. Танатос от всей души желает, чтобы то, что он забрал с собой, не оказалось вдруг нужным Эрментрауду. В таком случае, тот обязательно его найдёт...***
Йохан бродит по Меливерту. Он с грустью оглядывает эти двухэтажные деревянные домики, похожие на тот, в котором он когда-то жил вместе с матерью — до своих пяти или шести лет. Юному барду хотелось бы вновь оказаться в уютном доме, где на окнах висят занавески, а ночью всегда можно укрыться одеялом. Ему хочется прижаться к матери и расплакаться от досады. Пожалуй, это был единственный способ почувствовать себя хотя бы капельку лучше — обнять её и выплакать все свои обиды и горести, что приключились за всё то время, после того, как она и сёстры пропали. Йохану грустно. Сердце будто сжимает чья-то ледяная рука. А в голове всё бьётся мысль, что он не должен, ни в коем случае не должен оставлять их одних. Он был старше, ему было уже четырнадцать, он был бардом, а значит, мог заработать себе на хлеб. А они были всего лишь детьми. Танатосу было тринадцать, а Хелен — всего десять. Они вырвались из удушающих объятий ордена и очутились в чужом, враждебном для них мире совершенно одни, беспомощные и потерянные. Они всю жизнь провели там — под землёй. И бескрайние снежные просторы не были для них столь же привычны, как и для Йохана, который с детства привык к странствиям. Йохану грустно. За своё выступление он немало заработал — в Меливерте давно не было ни одного барда, и даже его игра доставила жителям удовольствие. Мальчику хватит на жизнь некоторое время. Будь рядом с ним хоть кто-нибудь, кто мог бы разделить эту радость, ему было бы гораздо лучше. Йохан чувствует себя оскорблённым. Ему кажется, что Толидо не имел права так резко отказываться от его дружбы. Ему кажется, что бывший послушник мог хотя бы сказать свои слова вежливо. Йохан совершенно не был виноват, если Танатосу дружба не нужна. Он просто предложил. Тем больше бард злился потому, что этот мальчишка ему нравился. Он был смелее любого человека, кого Йохан знал. — Уходи, — сказал ему Танатос после того, как бард объявил о своём намерении задержаться в городе, — тебя никто не держит. Спокойно. Даже не расстроился. Даже не попытался узнать причину. Просто пожал плечами и согласился. Танатос накричал на Хелен, когда та предложила им разделиться. Танатос посчитал это невозможным. Но с Йоханом... Он просто пожал плечами... Не сказал ничего против. В каждом слове, в каждом жесте бывшего послушника сквозило равнодушие. Танатосу было совершенно всё равно, продолжит ли бард путешествовать с ними или нет. Толидо не чувствовал себя ответственным за какого-то там барда. И его, пожалуй, можно было понять — Йохан был старше его на год, а, следовательно, должен был быть умнее и спокойнее. Он не должен был расстраиваться из-за каких-то там пустяков. Йохан чувствует себя потерянным. И снова очень одиноким. Будто бы во всей вселенной не найдётся человека, которому он не безразличен. Ему хотелось бы видеть рядом с собой хоть кого-нибудь. Танатос и Хелен были такими же потерянными детьми, как он сам. Мальчишка чувствовал с ними некоторое душевное родство. Они были сиротами, оба. Разве что Танатоса ещё и бросили — по его словам. Сердце ныло от мысли, что Йохану придётся с ними разлучиться. Он привязался к обоим. Эти несколько дней они были его семьёй. Юный бард уже успел отвыкнуть от одиночества, успел поверить, что он нужен, что он может оказаться кому-нибудь полезным... Он надеялся на то, что ему никогда больше не придётся просыпаться ночами и не находить рядом никого, к кому можно было бы обратиться за помощью... Танатос порой мог быть груб и несправедлив, но он так же был очень смел. Он умел рисковать и был по-своему добр. Он был хорошим товарищем. И, возможно, был бы ещё более хорошим другом, если был бы не против подпустить к себе хоть кого-нибудь. Возможно, его не следовало за это винить. Танатос казался настороженным волчонком. Однажды уже преданным. Он не доверял. Не мог заставить себя кому-нибудь поверить снова. И потому кусался всё с большей злостью. Танатос вряд ли был виноват. Он просто привык жить один. Именно это твердил себе Йохан. На Толидо него нельзя было обижаться за его грубость. Стоит просто быть к нему добрее, чтобы он стал мягче. Стоит просто попытаться его понять. И, возможно, через некоторое время Танатос сам захочет дружить — когда поймёт, что его необязательно должен кто-то предавать. Толидо и Евискориа уже садятся в повозку. Они скоро уедут. И Йохан уже никогда в жизни не сможет их увидеть. Бард знает, что добежать ему будет сложно. Повозка трогается, и мальчик старается бежать так быстро, как только может с больными ногами и мивиреттой за спиной — Танатос смастерил ему в одном из домиков что-то вроде сумки, которую можно было носить за спиной из пары ремней и куска ткани. Бежать ему далеко. И он едва-едва успевает догнать эту несчастную кибитку. — Я поеду с вами! — кричит Йохан. — Возьмите ещё и меня, я заплачу! Повозку останавливают, и юный бард залезает под навес. К Танатосу и Хелен. Девочка уже спит, положив голову на плечо своему защитнику. Они оба — и Хелен, и Танатос, теперь одеты гораздо теплее. Евискориа едва слышно сопит, накрытая плащом вместо одеяла. Она устала и, должно быть, проспит всю дорогу. Она не проснулась даже от крика Йохана и недовольного ворчания извозчика, который, впрочем, замолкает, когда бард отсчитывает сколько нужно монет. Танатос улыбается ему. Этот хмурый наглый мальчишка рад ему. И Йохан чувствует, как сам начинает улыбаться. Ему очень приятно видеть их обоих — и строптивого Толидо, и тихую Хелен. Его красные глаза смеются, а сам мальчик кажется почти что счастливым. И очень сильно уставшим. Танатос кажется обычным ребёнком, уставшим и почти что испуганным. И Йохану невольно становится ужасно стыдно за свою вспыльчивость. Он не имел права уходить. Это он был старшим. Танатос мог быть гордым сколько угодно — он никогда не признает свою вину или то, что ему кто-то нужен, — но Йохан не просто не должен был на него за это обижаться. А потом Танатос смеётся. С каким-то облегчением. Словно ему действительно приятен тот факт, что Йохан не остался в Меливерте. Словно ему небезразлично... И бард очень благодарен ему за это. — Ты спрашивал меня, можно ли нам быть друзьями. Я не могу быть твоим другом, Йохан. Я никогда не смогу быть чьим-либо другом, — через некоторое время, когда они уже отъезжают довольно далеко от города, шепчет Танатос, — но мне всегда хотелось иметь семью... Давай будем братьями, Йохан? Танатос зачем-то протягивает Йохану маленький кулон, сделанный в виде бронзовой птицы, а потом, очевидно, устав от непонимания, надевает цепочку тому на шею, и бард улыбается и, немного подумав, достаёт из сумки крошечное оловянное колечко, которое можно носить лишь на верёвочке — оно и Хелен на мизинец едва бы налезло. И почему-то этот своеобразный ритуал кажется ему очень правильным.