***
О том, что одни из тех, кто будет нести гроб с телом леди Марии, будет и сам Драхомир, демон настоял сам. По идее, это не было в традиции Астарнов. В традиции Астарнов было бы сжечь её тело посреди степи. Красиво, с песнями и плясками, кучей цветов и фейерверками. Гроб с телом покойного не должны были закапывать в землю. Но леди Мария хотела, чтобы её хоронили по традициям её рода, а не Астарнов. И никто не стал возражать. Особенно после того, как Драхомир объявил, что лично проследит, чтобы последняя воля покойной выполнилась в точности. Цветов оказывается много, но они белые, а не алые или пурпурные, как обычно это бывает у Астарнов. Каллы — их много, потому что леди Мария просто обожала их. Её гроб засыпан цветами, и Драхомиру порой даже кажется, что она улыбается... Правда в том, что в гробу леди Мария кажется счастливой, какой не была никогда в жизни. У неё спокойное лицо, умиротворённое, словно бы смерть оказалась для неё спасением от страданий. Её тёмные волосы не заколоты на затылке в причудливом узле, как обычно, а распущены, как носят только совсем молоденькие девушки из её рода. Как она сама носила до свадьбы с отцом Мира. Она утопает в белых цветах и тёмно-зелёном шёлке, и кажется самым прекрасным ангелом, который только мог быть. И кажется, что она просто спит. В её лице нет того уродливого неестественного выражения, которое иногда присуще мёртвым. Она просто заснула... Драхомиру бы хотелось верить, что сейчас она не чувствует ни боли, ни сожаления. Ему хочется верить, что в том мире, в который улетела её душа — хорошо. Хочется верить, что она уже позабыла о всех своих страданиях в доме Киндеирна. И хочется верить, что она не забыла его — своего сына. Пусть он и был для неё только приёмышем, а не родным ребёнком... Отец на похоронах стоит почти в стороне. Словно чужой. И головы не поворачивает, когда гроб с её телом проносят мимо неё. Киндеирн продолжает стоять неподвижно. Его массивная фигура кажется Драхомиру почти что каменной. Он сам кажется тем неприступным утёсом, из которого был вытесан его любимый замок на Сваарде... Должно быть, на его лице не появилось даже усмешки. Он ничего не чувствовал. И даже не смотрел на ту женщину, которая столько старалась для него сделать. Леди Мария уже лежала в гробу. Она была мертва, одета в саван из тёмно-зелёного шёлка и окружена белыми каллами. Как же это гнусно — ненавидеть её даже теперь! Когда гроб уже опускали в землю, Драхомир бросил взгляд на отца и понял, что в его взгляде нет ненависти или злости. Ему было всё равно... Отцу было плевать, что происходит. Он ни разу не пришёл к ней за три месяца болезни, ни разу не написал ей... Он поступил со своей женой так, как не поступают даже с самым чужим человеком. И даже на похоронах алый генерал Интариофа сохранял такое выражение лица, будто делал одолжение кому-то, присутствуя здесь. Драхомир едва ли когда-нибудь сможет понять Киндеирна. Он может лишь надеяться на то, что никогда не станет таким же чёрствым, как отец. Он может лишь надеяться на то, что его жена — когда-нибудь отец заставит его жениться во второй раз, потому что со смерти Джины прошло уже много лет — никогда не окажется в таком отвратительном положении, в котором оказалась мать Драхомира. Мир вспоминает Реджину, когда болела она, и вспоминает, что он очень часто приходил к ней, а не бросил одну в тёмном сыром замке, в который и заходить-то лишний раз не хочется. И Джина казалась даже благодарной ему... О, она умирала совсем иначе!.. Она, как и обычно, лежала в постели, читала вслух какой-то новый роман и рассказывала Драхомиру о том уровне, на котором родилась и выросла. Фольмар тогда принёс ей чаю, а потом уснул на кушетке. Ему тогда было двадцать семь, и он не слишком думал о смерти. По меркам демонов тогда он был, должно быть, совсем ещё ребёнком. Да и вёл себя так же. И как только отцу взбрело в голову женить его?.. А утром Джина просто не проснулась. И Драхомир даже сначала просто вышел из её комнаты, не желая будить и беспокоить. Уже потом, когда он вернулся вечером, ему сообщили, что она умерла этой ночью. А он даже не понял. Реджина умерла быстро. И лекарь сказал, что она не особенно мучилась. Очередной приступ её болезни стал последним, но во время её болезни никто не беспокоился, что она может умереть. И сама Джина тоже. Но в тот раз Мир не горевал. Ему было очень грустно, очень жалко свою жену, которая прожила так мало, но горя не было. Драхомир тогда десять лет старался избегать астарнского алого цвета в одежде, предпочитая тёмно-синий. Тогда почти все Астарны высказали ему, что носить так долго траур по Джине — слишком странно. А отец лишь смеялся, но ничего не запрещал. Киндеирн вообще не любил что-либо запрещать. Его больше беспокоило другое. Вовсе не мораль или глупые капризы. Наверное, потому Лори и была его любимым ребёнком. Наверное, именно поэтому. Для Киндеирна Астарна Лори была идеальной дочерью — смелой, умной, безжалостной... Она поступала так, как считала нужным. Ей было совершенно всё равно, что о ней думали. Порой и сам Драхомир восхищался Лори, но, однако, и несколько опасался тоже. Никто не мог предугадать, что ей может прийти в голову. Она бы не носила траур по мужу, если бы тот умер — правда, отец до сих пор тянул с её замужеством. Она бы поступала ровно так, как и следовало бы. И никогда не отступила бы от неписанных правил. Драхомир был уверен, что Лори не особенно и хотелось отступать от этих правил — они были словно созданы для неё. Астарны живут по собственным законам. Не так, как остальной Интариоф. Это Драхомир уяснил ещё тогда, когда впервые попал к Гарольду. Киндеирн привык жить иначе, чем кто-либо. Ему нравится быть уникальным. Нравится жить не так, как все. И Драхомиру сначала было очень трудно привыкнуть, что кто-то живёт по-другому, не так, как его отец. А сейчас... Сейчас он не понимал Киндеирна. Не понимал его равнодушия. Не понимал того спокойствия, с которым он выслушал известие о смерти своей первой жены — во всяком случае, Нэнни возмущённо говорила именно это, что Киндеирн был совершенно спокоен и даже не попытался изобразить скорбь. И на похоронах леди Марии ничего не изменилось. Отец редко смотрел в её сторону, словно избегая даже взглядом касаться её. Как и всегда. Как на любом пиру раньше. И леди Мария всё реже и реже появлялась на астарнских торжествах, оставляя за собой право присутствовать только на официальных приёмах. Киндеирн редко смотрел на неё, предпочитая на пиршествах восседать под руку с царевной Варварой, леди Салинор или леди Иоанной. Кэт Сатор никогда не сидела рядом с Киндеирном. С ней он чаще всего танцевал. Кэт любит танцевать. Леди Мария была для великого Арго Астала чужой. Она не подарила ему ребёнка, не служила ознаменованием политического союза, не была той, с кем можно было вволю хохотать или танцевать... Она была женщиной из мятежного Сената. Соперником, которому нельзя доверять полностью. Возможно, именно поэтому Киндеирн её никогда не любил. В замке довольно темно. Ни один из светильников не горит, что кажется Драхомиру странным. В замке у леди Марии всегда было светло. А Киндеирну, видимо, было достаточно и того, что он именовался алым солнцем Интариофа. Раньше заката в его дворце никогда не зажигают свеч или факелов. Весь день Мир проводит в главном зале замка. Точнее, в том зале, который был главным до тех пор, пока не достроили другое крыло. Драхомир вспоминает тот день, когда ему было ещё лет пять, когда леди Мария сидела рядом с отцом и едва заметно улыбалась. Катрина Шайлефенская тогда хмурилась и прижимала к себе испуганного Говарда, а отец хохотал над тем, что ему сказал его друг. А Драхомир мог шнырять между танцующими и радоваться... Радоваться жизни, празднику, тому, что сегодня подавали мороженое, которым он точно сможет угоститься, каникулам и просто солнечному дню. В тот день он ещё объявил себя рыцарем тринадцатилетней Мии Вернеме, одной из незаконнорожденных дочерей его отца... И она смеялась этому его решению, а Драхомир — серьёзный, как никогда до этого — не мог понять, почему она смеётся... А уже почти взрослая Мариам щёлкнула его по носу и сказала побегать ещё, пока Миа старается найти кавалера, с которым может потанцевать. А одиннадцатилетняя Эвелин никак не могла справиться с ним, когда он выхватил у неё фарфоровую статуэтку... Статуэтка хрустнула в его руке, а в глазах его сестрицы Эвелин появились слёзы, хотя она даже не знала, что фигурка сломалась — Мир успел убежать прежде. Куда он тогда запрятал эту статуэтку? Драхомир не вспоминал о детской игрушке с того самого дня... Фольмар пытается вспомнить тот бал во всех подробностях... Он помнит, как подбежал к леди Марии, и та поцеловала его в лоб, помнит, как — совершенно случайно — вылил стакан сока на трёхлетнего Говарда, тот заревел во весь голос, а леди Катрина схватила пасынка за руку и уже хотела отвесить Миру шлепок за его выходку, помнит, как подбежала леди Мария, как строго прозвенел её голос, помнит, как прижался к ней... Статуэтки в руках уже не было. Раньше... Что он делал до этого? Отец подхватил его на руки и держал около минуты, пока говорил тост, после чего посадил на своё место, с которого Драхомир тут же сполз на пол и... В отцовском кресле сзади было что-то вроде ниши, зашитой бархатом... И в бархате была небольшая дырка, которую когда-то сделал сам Мир. У статуэтки оказывается переломлена талия, а сама она изображает одну принцессу из сказки, которую Эви любила слушать столько раз подряд, что любой нормальный Астарн уже не выдержал бы. Тётя Равенна подарила ей эту игрушку. Эвелин всегда была её любимицей. Драхомир вспоминает, что тогда он сильно поранил руку, но никто и не обратил на это внимания. Отец привык к тому, что он часто набивал шишки и получал ссадины и синяки. А алого у Астарнов так много, что вряд ли он мог что-то запачкать... Леди Марии не понравилось то, как Катрина Шайлефен назвала Драхомира. Матушка тогда здорово рассердилась. Она умела сердиться... И глаза её в гневе всегда так ярко горели! Должно быть, именно поэтому Киндеирн Астарн когда-то выбрал её себе в жёны. За её ярость. За её смелость. За её прямолинейность. За её доброту... Она была не той, кого можно было бы назвать послушной и скромной. Она была сильной. Даже слишком сильной. И леди Катрина тогда не посмела ей перечить. Никто, кроме отца, не смел. Драхомир присаживается в отцовское кресло. Куклы, танцы, пиры... Всё это было словно так далеко от него, хотя — Мир знает это совершенно точно — каждый год отец устраивал пышные празднества. Гадания о будущем, смех и вино, что на астарнских пирах льётся рекой... Мир бы хотел очутиться там. Совсем там. Не переносясь с помощью амулета в прошлое. Будущее не изменить. Эта была самая огромная проблема из всех, с которыми Драхомир сталкивался. Что ни делай, исход всегда один — смерть. Всегда только смерть. И ничего больше. Весь день Фольмар проводит в главном зале. Ему не хочется ничего делать. Только сидеть и думать... Должно быть, следует показаться на поминках и хоть что-то сказать. Но Драхомир не уверен, что сможет сохранять самообладание. Леди Мария хотела бы видеть его сильным. И сердилась бы, будь она жива, если бы увидела, что он не может сдержать слёз. Поэтому он остаётся здесь. В пустом зале, где никто и ничто не увидит его горя. — Мне жаль, — сухо бросает отец уже вечером, когда Драхомир возвращается в свои покои. В его голосе нет ни раскаяния, ни боли. Только холод. Могильный холод. И равнодушие, которого Мир не может понять. Она любила его... Любила так сильно, что раз за разом предавала собственные убеждения, чтобы жить рядом с ним. Предавала саму себя, страдала рядом с ним — и что она получила взамен? Ледяное равнодушие? И только? Киндеирн ни разу за всю её болезнь — а болела она почти два месяца — не пришёл к ней. Киндеирн стоял поодаль от гроба, когда его только опускали в землю. Киндеирн уже вечером вернулся к своей обычной жизни. Он даже траур снял, хотя ещё и пяти часов не прошло с того момента, как его жену похоронили... Злость пульсирует в висках. Драхомиру хочется ударить его. Причинить боль. Заставить раскаяться. Ему жутко хочется, чтобы отец признал свою вину. И жутко хочется, чтобы сказал хоть что-то ещё, кроме этих двух слов... Что-то ещё... Хотя бы «мне жаль, что она умерла»... Хотя бы «мне жаль, что я не пришёл, но я думал, что она просто притворяется»... Хоть что-нибудь. Драхомир принял бы и эти объяснения. Но Киндеирн молчит. Словно ждёт, что скажет ему Мир. И Фольмару жутко хочется высказать всё, что он думает. Высказать всё, что он думал все эти три месяца, когда отец не приходил, когда отмахивался от его просьб коротенькими записочками с небрежным «не сегодня». Драхомир понимает, что скорее всего отцу было просто безразлична судьба леди Марии. И он не стал тратить своё время на глупые посещения, потому что у него была куча дел мирового масштаба — разве у него бывают иные дела?.. Разве хотя бы раз в жизни ребёнок или женщина для отца были важнее Интариофа?.. — И это всё, что ты можешь сказать?! — вырывается у Драхомира. — Действительно всё?! Только паршивое «мне жаль»?.. Она любила тебя больше, чем кого-либо! Она была готова всю жизнь тебе отдать! Алый генерал лишь усмехается. Одними губами, совсем не так, как усмехается обычно проделкам своих детей, но в его глазах сейчас совсем не видится радости или насмешки. Драхомиру стоило бы заметить, что сейчас его отец серьёзен. У отца всегда появляются лишние морщинки в уголках рта, когда он серьёзен. И Мир обязательно это заметил бы, если пытался бы как-то избежать наказания или выпросить что-нибудь, или... Фольмар сейчас совершенно не хочет вдаваться во всё это. Ему лишь хочется, чтобы отец ответил ему, сказал ему нужные слова, возможно — обнял и утешил. Леди Марии больше нет. И Драхомиру хочется, чтобы кто-то оказался рядом с ним. Даже если он сам в этом себе никогда не признается. Но отец долго молчит. И усмехается. Так, как только он один умеет. Как будто Драхомир полный идиот. И Киндеирну даже не нужно говорить что-либо, чтобы Мир Фольмар эту истину осознал. Его сын и так сообразит. И Драхомиру становится ужасно обидно из-за этого. «Скажи хоть что-нибудь» — бьётся мысль в голове у Фольмара. Ему хочется услышать. Хочется услышать ответ. Почему. Отец. Не пришёл. До боли хочется услышать. Но отец ещё долго молчит, прежде чем заговорить снова. И усмешка так и не сползает с его губ, хотя Драхомир готов уже её возненавидеть. И отца вместе с ней. И весь Интариоф, из-за которого отец не пришёл к матери, когда она умирала. — Я никогда её не любил, — тяжело произносит Киндеирн. — И никогда не врал ей, говоря, что люблю. Он не оправдывается. Он никогда не оправдывается. Просто говорит, заставляя чувствовать себя неуютно. Когда отец не в настроении, с ним невозможно чувствовать себя хорошо. Драхомир помнит тот бал, который нельзя было отменить, и на который Киндеирн пришёл в дурном настроении. И сейчас, и тогда он считал, что лучше бы леди Катрина не настаивала. Возможно, гости покинули бы астарнский уровень с лучшим настроением. Сколько Драхомир себя помнил, у отца в голосе всегда чувствовалась тяжесть. И твёрдость, и несгибаемость... Даже когда Киндеирн был весел — голос всегда звучал тяжело и звучно. Как и его шаги. Что-то в его голосе было мистического, необычного... Должно быть, это было связано с тем днём, когда императрица магически закрепила за нём все привилегии, что соответствовали его статусу. — Ты даже ни разу не пришёл к ней, пока она болела, — голос Драхомира едва-едва не срывается на крик. Киндеирн даже не вздрагивает. Он спокоен как и всегда. Он способен сохранять самообладание в любой ситуации — за это он и генерал. Мир уверен, что даже в те моменты, когда никто не сможет ничего сделать, Киндеирн просто усмехнётся и победит. Его отец всегда побеждал. Он всегда был лучшим в Интариофе. И даже императрица это признавала. И любой из генералов или советников тоже. Даже Малус и Элина. Отец всегда был хладнокровен. И, должно быть, его равнодушие — лишь побочный эффект. Один из не самых худших, что могут случиться с человеком, на которого давит бремя власти. Действия Киндеирна, должно быть, чем-то оправданы. Он редко совершал необдуманные поступки. В отличие от Мира. Редко ошибался. Во всяком случае, Фольмар не знал ни об одной его ошибке. Возможно, если кто и знал об этом, то это были леди Равенна и леди Дженна. Сёстры отца. Своим братьям он нисколько не доверял... — Перестань! — повышает на него голос генерал. — Мы оба знаем, что она никогда не была ангелом... Должно быть, в этот момент им обоим стоит остановиться. Закончить эту бессмысленную перепалку и разойтись. Лучше поговорить обо всём утром. Когда отец будет в настроении говорить, а Драхомир хотя бы немного успокоится. Им не стоит разговаривать сейчас. Потому что иначе это может закончиться совершенно ужасно. Миру стоит уйти и хлопнуть дверью. Отец тогда только усмехнётся и пойдёт по своим делам дальше, не обратив внимания на «непонятную истерику». А уже утром они поговорят спокойно. Без эмоций, которые совершенно не нужны. Фольмару необходимо уйти и запереться в собственных покоях. Как-то умудриться не сойти с ума за ночь и выйти к завтраку утром. Но лицо леди Марии встаёт перед его глазами. Лицо истощённое болезнью, уставшее и исполненное хрупкой надежды на то, что муж всё-таки придёт к ней, поймёт, насколько для неё это важно... Истощённое и бледное лицо — какое было за пять минут до смерти. И Мир уже не может остановиться, даже осознавая, что его крики, его боль, его гнев не помогут. Киндеирн останется глух к ним. — Она была моей матерью! — кричит Драхомир в ответ. — Уж это даже такой бесчувственный человек, как ты, в силах понять! Не стоило выходить из себя. Не стоило. Леди Марии это не понравилось бы. И отцу это совершенно не нравится. А кому нравится, спрашивается, когда на тебя орут? Драхомир всегда считал, что Гарольду, например, следует обучиться самоконтролю и не кричать из-за каждой мелочи на своих подчинённых. Но сейчас он вёл себя даже хуже, чем Каратель, у которого на это хотя бы право было. Не стоило выходить из себя. Так ничего не добьёшься. Можно было бы добиться, если бы Драхомир сейчас находился рядом с кем-то другим. С тем же Говардом хотя бы. С леди Катриной, с Шиаем, который был в сто раз более упрям, нежели большинство Астарнов вместе взятых. Не рядом с отцом. Киндеирн может кричать по мелочи, но в особенно важные моменты он всегда образец ледяного спокойствия. — Она была твоей мачехой, — Киндеирн совершенно хладнокровен, но голос его, как и всегда, слышен на всю округу. — И перестань, наконец, ныть. Твоя жизнь на этом не закончилась. Держи себя в руках, ты же не отребье какое. Ты же герцог, как-никак! Будь добр — соответствуй. Не будь Драхомир так рассержен, он сумел бы различить в голосе отца боль. Он сумел бы услышать, что в этот раз голос Киндеирна звучал непривычно глухо. Глухо, как всегда, когда что-то причиняет ему боль. Не будь Мир в таком гневе, он бы обязательно что-нибудь понял, но сейчас ему не до этого. Он чувствует только злость и отчаяние. Как человек, у которого отобрали последнюю радость. И спокойный голос отца Драхомира не только не успокаивает. Он его только раздражает.***
Кругом лишь снег. Бесконечная ледяная пустыня на несколько миль вокруг. Ни единого человека — никто не осмеливается идти из одной деревни в другую теперь. Не в этот год. Не сейчас. Бесконечное холодное одиночество, которое даже можно было счесть красивым. Возможно, через несколько лет никого из людей не останется в живых... Возможно, через несколько лет это одиночество станет полным. Раз в десять лет проводятся обряды, во время которых никому лучше не выходить лишний раз из дома. Обряды с жертвоприношением. Скорее всего, Хелен должна была стать одним из жертвоприношений — насколько Йохан знает, в этом ордене женщин не бывает. И то, что Танатос решился бежать вместе с ней лишь усиливает то уважение, которое бард испытывает к этому мальчику. Он почти уверен, что Минна поступила бы так же. Это только он в своей семье был таким трусом, что не отважился бы. Снег... Белый и чистый... И отвратительно холодный. Следует придумать какую-нибудь очередную сказку про существо из снега. Быть может, на ярмарке такое неплохо воспримут. И Йохану достанется больше денег. А это значит, что ему какое-то время не придётся голодать. Голодать барду совершенно не хотелось. Это было даже хуже, чем мёрзнуть. Но холод был неизбежным злом, а вот голода можно было избежать. Жизнь крестьянина или ремесленника подошла бы Йохану больше. Работать он умел. Конечно, кузнецом ему было бы стать трудновато, но каким-нибудь гончаром — почему и нет? Конечно, в таком случае, он всю жизнь просидел бы в одной деревне, зато всегда был бы сыт и всегда тепло одет. Да, у него не было бы его дорогой мивиретты, но... Будь он гончаром — его мать и сёстры жили бы в той же деревне и сейчас были бы живы. Йохан с грустью вспоминает свою мать и сестёр. Если бы он только мог их отыскать!.. Если бы он только мог хотя бы знать, что они живы, что они не погибли в той метели, что разлучила их... Это произошло уже почти три года назад. И Йохан не уверен, что хоть кто-то мог выжить. Как он сам не умер в тот день — огромный вопрос. Хотя, конечно, ему следовало быть более благодарным к мастеру Герну за то, что тот его тогда вытащил. И хотя бы не сбегать от него, прихватив с собой мивиретту... Но год назад Йохан уже просто не мог выносить присутствия этого ворчливого старика. То ему не так, это не эдак. Сплошное мучение! В западных землях, где живёт народ, прозвавший себя эльфами, есть источники, вокруг которых даже снег тает. Йохан однажды был там. Герн украл мивиретту оттуда. За несколько месяцев до того, как Йохан от него сбежал. Должно быть, старик сильно на него злился! Ещё бы — украсть такое сокровище и даже не раскаиваться! По легенде, мивиретта обладала кучей волшебных особенностей, но пока что бард не заметил ни одной. Разве что — притягивать людей... За день до того, как он познакомился с Танатосом и Хелен, Йохан чувствовал себя настолько одиноко, что хотелось выть. Тогда он играл на мивиретте и думал о своём одиночестве. А на следующий день появился Танатос. И сказал ему идти с ними. И в Тивии он помог Йохану. Бард никогда этого не забудет. Йохан бы отдал всё на свете, чтобы снова увидеть мать и сестёр. Всё на свете, чтобы услышать немного хриплый голос, ощутить тепло рук и почувствовать себя нужным. Всё на свете, чтобы не чувствовать себя настолько одиноким. Всё на свете, чтобы увидеть доброту и понимание в чьих-то глазах. От Танатоса этого ждать не приходилось. Если что-то бард и смог узнать о послушнике, так это то, что тот совершенно нетерпим к любому мнению, кроме собственного. Зато Толидо был смел. И всегда знал, как следует поступить. С ним просто невозможно было не выжить. И, пожалуй, поэтому Йохан хотел бы остаться с ним. Танатос найдёт выход из любой переделки, в которой окажется. Он умён и хитёр. И живуч, что самое главное. И барду очень нужен такой друг. Но понимание... С пониманием и добротой были некоторые проблемы. Танатос мог быть смелым, самоотверженным и сообразительным, но сочувствия от него не дождёшься. Это уж точно. Он может пожертвовать жизнью ради другого человека, но никогда никого не пожалеет. Хелен стала бы ему сочувствовать скорее. Если бы не ощущала себя такой же одинокой. Йохан разглядывает Танатоса и Хелен. Толидо сейчас выглядит странно. Не сказать, что он выглядел намного более... обычно, когда его лицо не было замотано бинтами — его красные глаза и седые волосы казались Йохану ужасно неправильными... Сам Танатос кажется ему жутко неправильным. У барда складывалось такое ощущение, что в ордене из послушника высосали все привязанности и чувства. Он не казался испуганным — как та же Хелен или сам Йохан. Танатос находил в себе силы действовать разумно, руководствоваться в своих поступках чем-то большим, чем просто желанием. Танатос поступал так, как велели ему инстинкты, которых у него явно было несколько больше, чем у обычного человека вроде самого Йохана. И барду немного стыдно, что Толидо представляется ему кем-то похожим на того вендиго, которого он победил. Создаётся такое впечатление, что этот мальчишка из ордена не умеет жалеть или бояться. — Не стоит недооценивать жрецов, — задумчиво говорит Толидо. — Лучшие из них очень умны, их шпионов полно во всех крупных деревнях, а так же между собой ордена могут сообщаться. Тебя, Йохан, они скорее всего не знают, а вот нас... Йохану тяжело это признавать, но в делах ордена он совершенно ничего не понимает. Танатос знает всё намного лучше. Должно быть, барду следовало быть более смелым и решительным. Кажется, из них троих он старший. Но Толидо вёл их. Не Йохан. Танатос чувствовал себя, должно быть лидером, а если нет... Йохан чувствовал его лидером. И признавал. Если они доберутся до Меливерта, Йохан как-нибудь сочинит песню про Танатоса Толидо. Тот заслуживает благодарности. Хотя бы той, которую бард может ему предоставить. К тому же, тут есть о чём петь — о победителе вендиго. И не нужно даже затрагивать всё, что связано с орденом. — Нельзя заявиться в Меливерт в том виде, в котором мы покидали подземелья, — говорит Танатос, безжалостно состригая свои волосы. — Нужно изменить хоть что-нибудь, это даст хоть какой-то шанс на победу. И, разумеется, если в этом домике есть какая-нибудь одежда, то нам всем лучше переодеться. Особенно, Хелен. Если есть здесь что-нибудь, чем можно нас хотя бы немного изменить внешне, самое время это сделать! Вряд ли в Меливерте есть сами жрецы, но я уверен, что шпионов там предостаточно. Хелен равнодушно посмотрела на него и позволила сделать то же и со своими волосами. Должно быть, равнодушие было присуще всем людям из ордена. Но Йохан ни за что на свете не хотел бы увидеть кого-нибудь из взрослых жрецов. Потому что Хелен Евискориа в данный казалась настолько пугающе безразличной ко всему происходящему, что бард едва может что-то сказать. Если Танатос и Хелен уже настолько равнодушны — каковы же те люди, которые прожили в ордене несколько десятков лет? Танатос находит более-менее тёплую одежду и надевает её поверх той, что уже на него надета, а потом находит какие-то тёплые штаны и бросает их Хелен. Он хочет, чтобы она казалась мальчиком. Это кажется Йохану вполне разумным. Если жрецы ищут мальчика и девочку, то и информаторам поручено искать именно мальчика и девочку, а к тому времени, как жрецы сообразят, что нужно искать двух мальчиков, пройдёт уже некоторое время. А Хелен и Танатос уже будут спасены. Какое-то беспокойство, всё же, охватывает барда. Нет, он вполне уверен, что план Толидо сработает. Во всяком случае, в этот раз. В Меливерте. Танатос сделает всё, как нужно, и они с Хелен улизнут, воспользовавшись замешательством. К тому же, вряд ли вообще их будут сначала искать именно в Меливерте. Возможно даже, что их вовсе не будут искать там. Решат, что они не добрались. Погибли во время метели. Однако есть то, что Йохана волнует. Потому что он не хотел бы оставаться вновь один. Он был бардом. Он был нужен им. Как Танатос собирается зарабатывать им на жизнь? Воровством? Но это опасно почти так же, как и в ордене. Вора обычно забивают насмерть. А Йохан бард — ремесло вполне законное. Он сможет зарабатывать им на хлеб. А если Хелен поможет — мальчик не уверен, что Танатос на такое согласится — то заработок будет даже неплохим. Йохан послушно надевает ту одежду, что кидает ему Танатос. Разве может быть что-то из одежды лишним в такой лютый холод? В ворохе одежды оказываются и рукавицы... Бард смутно припоминает, что когда он искал на чердаке тряпки, которыми можно было бы перевязать раны, там было только две пары рукавиц. Одна из них на Хелен, а вторая... — Что мы будем делать, когда доберёмся до Меливерта? — спрашивает Йохан. Этот вопрос тревожит его. Йохану не хочется больше странствовать в абсолютном одиночестве, не имея ни одного близкого человека рядом. Если они останутся хотя бы попутчиками, они рано или поздно все станут друг другу семьёй. Ему совершенно не хочется оставаться наедине с метелью. Или чудовищами. Ему банально страшно. Хелен с удовольствием набрасывается на хлеб. Она не особенно слышит, что именно говорит Йохан. Тот даже уверен, что ей совершенно безразлично, что именно он говорит. Под опекой Танатоса она чувствует себя спокойно. Спокойнее, чем должна себя чувствовать девочка, очутившаяся в ледяной пустыни без родителей. — Не знаю, что будешь делать ты, а нам с Хелен достаточно просто выжить, — бросает Танатос раздражённо. — Разберёмся, когда окажемся в Меливерте. В последнее время его всё раздражает. Йохан уверен, что голова у него с тех пор, как Толидо очнулся, болит очень сильно. Вендиго неплохо приложил его. И бард уверен, что это было очень страшно. Страшнее, чем кто-либо может представить. Но Танатос упорно делал вид, что ему было тогда не страшно. Йохан бы так вряд ли смог. Он трясся от ужаса, находясь в нескольких метрах от чудовища, держа за руку Хелен. Он чувствует уважение перед Танатосом. И даже перед Хелен. Та не тряслась. Лишь смотрела. Словно и ей было не так страшно. Йохан чувствует, что ему нужно остаться с ними. Что это будет лучше для всех. Что так у них всех появится больше шансов выжить. Йохану очень хочется остаться, но он совершенно не представляет, как может это предложить.***
Вокруг полно апельсиновых деревьев. Кэт Сатор — девятая жена Киндеирна — любит апельсины и упросила своего мужа высадить перед дворцом — тем самым, что считается главных астарнским дворцом — целую аллею. Апельсинов хватало не только для Кэт. Они были сладкие. Их хотелось есть. Сладкие, сочные, крупные — чего ещё можно желать от фруктов?.. А уж когда апельсиновые деревья цвели, это было очень красиво. У леди Марии было посажено много вишнёвых деревьев и яблонь. Ей нравилось сидеть в саду, когда вся эта красота цвела. А уже в августе обычно Драхомир — когда он был маленьким — забирался на деревья и без зазрения совести ел яблоки или вишни. Это было вкусно. И даже весело. Правда, мать всегда требовала, чтобы он никогда не ел ничего перед обедом, а фрукты и ягоды подавали лишь после, на десерт. Пожалуй, из-за этого было ещё веселее. Отец не придерживался никаких строгих правил на счёт питания. Разве кроме тех, что мяса и рыбы следует есть побольше, а помидоров и лука — он их не любил — как можно меньше. Он ел только тогда, когда был голоден. И ему было совершенно плевать, когда по расписанию должен быть обед или ужин. И леди Марию это почему-то жутко раздражало. По правде говоря, это была одна из причин — только одна из многих — их ссор. Сколько Мир помнит — они часто ссорились по пустякам. Из-за всего. Киндеирн всегда старался уходить. Ему не нравилось долго спорить с ней. В этот вечер в астарнском замке немного тише, нежели обычно. Большую часть детей уже уложили спать или увели играть во внутренний сад — туда, где шумные игры мало кому могут помешать работать или грустить. Драхомира в своё время часто туда отправляли. Он был очень шумным ребёнком. Однажды — это произошло, когда ему было лет восемь, и его попросили последить за его подругой, дочерью одного из отцовских друзей — они выбрались из внутреннего сада, как ни странно, их даже никто не заметил, так тихо это произошло. Сначала они забрались на Зорн и Рахаб — Мир неплохо знал эти уровни, так как принадлежали они отцу. К счастью, в тот момент Драхомир совершенно не имел понятия, что у отца есть ещё один генеральский уровень — Кальмия. Потому что в тот момент ни он, ни его подруга не выжили бы, упав в кипящее озеро. На уровнях Киндеирна всегда было холодно. Там, нагулявшись вволю и несколько замёрзнув, Драхомир нашёл способ перенестись Харк — совершенно болотистый уровень генерала Мейера. Чудом они тогда не погибли, попав в одно из болот! На Ойроме было вполне весело, учитывая то, что Керберос не обучал своих клонов различать преступников по возрасту. На Ксандр Фольмар тогда сунуться не догадался. Иначе мадам Элина была бы в ярости. В общем, всё это было к тому, что после всех своих похождений они двое совершенно спокойно вернулись во внутренний сад, а их отсутствия даже никто не заметил. Только отец покачал головой, а потом лет на пять закрыл от Мира все свои генеральские уровни. Драхомир стоит на балконе и курит. Леди Мария охнула бы и заставила бы его потушить и выбросить сигарету. Отец бы... просто промолчал. Смерил бы сына недовольным взглядом, но промолчал. Как молчит почти всегда, когда что-то происходит. Киндеирн не будет поднимать шум из-ка каждой мелочи. Отец скорее отвесил бы ему подзатыльник, чем стал повышать голос. Погружённый в свои мысли, Драхомир далеко не сразу замечает, что позади него кто-то стоит. По правде говоря, он никогда этого не замечал, если о чём-то размышлял. Даже на приёмах. Можно было окликать его сколько угодно — Мир просто не реагировал. Не замечал. Когда он, наконец, начинает ощущать чьё-то присутствие рядом с собой и оборачивается для того, чтобы увидеть этого человека, оказывается, что позади него стоит леди Салинор. Даже она в трауре. Не в астарнских традициях, конечно — леди Салинор стоит в совершенно белом платье. Он знает, что согласно традициям её рода, траур должен быть именно белым. Не синим, как принято у Астарнов. — Не злись на него, — задумчиво говорит леди Салинор. — Драхомир, твой отец любит тебя. Возможно, больше, чем кого-либо ещё из своих детей! Пусть у него и не сложилось счастливой жизни с... Леди Салинор всегда была тактична. В ней нет ни капли резкости, что была присуща — в той или иной степени — почти всем жёнам Киндеирна. Чего только стоили леди Мария или царевна Варвара! Она была умна и добра. Должно быть, за эти качества отец и выбирал себе жён. Но леди Салинор была ещё мягкой и нежной. И в то же время Драхомир знал, что она никому не даст себя в обиду. Она не леди Иоанна и не Навидия Зервас, которых следует защищать. Она сама кого угодно может обидеть. Просто не чувствует в этом необходимости. А без необходимости леди Салинор не будет причинять кому-либо боль. Она была одним из тех светлых людей в окружении отца, которые никогда не сделают кому-либо зло просто так. Без причины. По собственной прихоти. Леди Салинор была терпелива и не слишком злопамятна. Жаль, Ариозелир не унаследовал от неё этих качеств. У леди Салинор была одна удивительная способность — люди ей доверяли. Ей невозможно было не поверить, когда она начинала говорить своим тихим мелодичным голосом, когда твёрдо, но сочувственно смотрела в глаза, когда мягко подбирала нужные темы для разговора... Она никогда не говорила правду, если знала, что человеку будет слишком больно слышать. В этом было ещё одно отличие между ней и леди Марией. Та говорила правду всегда. Даже когда её никто не хотел слышать. Должно быть, из-за этого отец так сердился на неё. Драхомир знает — отец ничего не имеет против красивой лжи. И знает, что Елизавета Фольмар, женщина, которая его родила, была самой лживой тварью во всём Интариофе. И что только Киндеирн мог на такое купиться. Елизавета не была очень красивой. Это Мир слышал ото всех, кто знал Фольмар. Она была обаятельной и эффектной. Умела смеяться над собственными ошибками и порой верила в собственную ложь. Её называли принцессой Города Пороков, и она была ею — лживой, скрытной и жестокой, но всё же имеющей на многих какое-то гипнотическое влияние, заставлявшее верить в её чистоту. Да что там говорить — она сама порой в это верила. Елизавету Фольмар вряд ли можно было любить. Но ей можно было восхищаться. Отец любил восхищаться. Ему нравились люди, которые не подчинялись правилам, выходили за рамки обычного. Ему нравились люди, которые могли с ним состязаться, быть ему равными. Почти все его жёны были равны ему. Быть может, и все. Драхомир не знал ещё, проявят ли себя Маргарита, Навидия и Иоанна. Должно быть, проявят. Все остальные были личностями удивительными. Отец не терпел слабости и глупости рядом с собой. Ему нравились необыкновенные женщины. Вроде царевны Варвары или леди Салинор. Отец любит, когда его окружают поразительные люди. И жён он выбирал таких же. Драхомиру хотелось бы верить, что смерть леди Марии хоть немного повлияла на него. Что ему хоть немного жаль. Что её бледное мёртвое лицо заставило что-нибудь всколыхнуться в его душе. Что ему хоть немного было больно, когда её гроб опускали в землю. Но, должно быть, он никогда в жизни не услышит ничего подобного. Чем была хороша леди Салинор — она ничего не говорила сейчас. Она знала, когда следует промолчать. И знала, как именно следует утешить. Леди Салинор не касалась его рук или плеч, не пыталась обнять, она просто стояла позади. Ждала. Ничего не говорила. И ей не нужно было ничего говорить. В её взгляде читалось сочувствие. Казалось, ей искренне жаль Марию. Они никогда не были слишком близки — леди Мария мало с кем общалась из последующих жён Киндеирна. Драхомир уверен, что ей было больно осознавать тот факт, что её муж берёт себе всё больше жён. Когда-то в детстве этот факт — что отец женится снова и снова — не вызывал у Мира никаких вопросов. Он помнит почти все отцовские свадьбы, начиная с тех пор, как отец решил взять себе в жёны Маргариту. Он помнит свадьбу с Навидией Зервас, помнит свадьбу с леди Салинор, а потом — с Кэт Сатор и леди Иоанной. В детстве ему нравились эти торжества. Красивые платья будущих отцовских жён, множество подарков и громких тостов. Когда-то Драхомиру нравилось носиться между кучей залов и что-нибудь выкрикивать. Что-нибудь смешное. Или даже торжественное. Он был маленьким. И ему это сходило с рук. Кажется, отца забавляло то, как он веселился. На своих свадьбах Киндеирн всегда был очень весел. Это своих дочерей он тяжело выдавал замуж. А кого-то даже и не выдавал. Лори была его любимой дочерью, и он никогда в жизни не решится с ней расстаться. Киндеирн привык жить с размахом. Привык жить так, словно жизнь никогда не закончится. Это и отличало его от леди Марии. Она всегда думала о смерти. И вот — теперь это свершилось. Когда-то жизнь отца казалась Драхомиру правильной. Единственно правильной. Жизнь, полная славы и веселья. Жизнь победителя. Жизнь человека, имеющего всё на свете. И даже больше. Жизнь человека, который в Интариофе является олицетворением могущества и власти. Жизнь алого солнца Интариофа. Но с каждым днём Фольмар стал сомневаться в правильности такой жизни всё больше и больше. — Он мог прийти... — говорит Драхомир тихо. Теперь он почти не чувствует злости. Лишь гнетущую пустоту внутри себя. И усталость. Драхомиру кажется, что что-то внутри него должно вот-вот разорваться, сломаться. Какая-то ниточка, какая-то пружина. Он чувствует себя неправильным. Огромной ошибкой. Ему хочется ненавидеть Елизавету Фольмар за тот день, когда она танцевала в городе своего отца перед Киндеирном Астарном. Хочется ненавидеть её за то, что она улыбалась тогда. За то, что была смелой и наглой. За то, что подошла к Киндеирну. Хочется ненавидеть отца за то, что явился в Город Пороков. Зачем он пришёл туда?.. Зачем?.. Ему хочется ненавидеть всю вселенную за то, что эта встреча тогда произошгла. Ему вспоминается, как глухо звучал голос отца, когда тот разговаривал с ним. Перед его взором словно встают серьёзные отцовские глаза, в которых не было ни капли привычной насмешки. Отец не смеялся на его словами. Не пытался выставить их ненужными и глупыми. Он так же, как и Драхомир, хотел поговорить. Чья же в том вина, если они оба не смогли друг друга услышать? — Им обоим было бы только хуже, — мягко и тихо говорит леди Салинор. — Они бы снова разругались. И ни твою мать, ни твоего отца не остановило бы даже то, что один из них находится на смертном одре. И я думаю, ты понимаешь это лучше всех на свете. Они разругались бы... Киндеирн и Мария были не из тех, кто может жить в мире друг с другом. Кто-то из них обязательно сказал бы что-то, что вывело бы другого из себя. Крики. Взаимные оскорбления. Колкие, жестокие слова. Драхомир слышит это так явно, словно это происходило на самом деле. Леди Марию и Киндеирна ничего не остановило бы, если бы они решили разругаться. Леди Салинор смотрит на пасынка внимательно. Словно надеясь что-то прочесть в его лице. Забавно — она даже в лице Киндеирна могла прочесть всё, что угодно. Она знала, что человек чувствует. Всегда знала. И никогда не говорила об этом. Драхомир помнит её с того самого дня, когда она впервые вошла в астарнский род. Она была необыкновенной. Ещё более необыкновенной, чем царевна Варвара. Драхомир может лишь кивнуть. Ему не хочется, чтобы кто-то знал его мысли. И он отчаянно нуждается в человеке, которому мог бы сам всё рассказать. Человеке, который понимал бы его и не пытался вытянуть лишнее. Не в Сонге, который никогда ничего не воспринимает всерьёз. И не в Гарольде. Гарольд плохо разбирается в чувствах. Чего только стоят эти его отношения с его Звёздной леди! Драхомиру нужен такой друг, который тоже прекрасно понимал, что такое одиночество. Одиночество, когда находишься среди тысяч людей, но всем им плевать, когда никто из них не понимает, не хочет понимать и не собирается тратить своё драгоценное время на глупости, которыми априори являются чужие чувства. Драхомир теребит свой перстень и думает о том, что, должно быть, к Лилит он тоже идти не особенно хочет. Сначала была мысль пойти к ней. Но Лилит... С ней было неплохо пить, неплохо гулять по городу и искать, чем развлечься, но не разговаривать о высоких материях... — Она держала себя достойно королевы, — замечает леди Салинор. — Знаешь, самое то — некоронованная королева для некоронованного короля. Сравнение очень точное. Драхомиру оно нравится. Он считает, что неплохо будет его запомнить и высечь на её надгробии, когда то появится. Определённо стоит запомнить. Возможно — даже записать. Леди Марии, возможно, понравились бы такие слова о ней, если бы она их услышала. Было бы гораздо проще, если бы возможно было рассказать этой женщине всё... Или отцу — тот многое мог понять. Но Драхомир молчит. Ему не хочется, чтобы его рассказ прозвучал в этих стенах. Ему хочется оказаться где-нибудь далеко-далеко. Возможно, даже не в Интариофе. Существуют же другие миры — самое время забраться куда-нибудь туда и засесть в какой-нибудь пещере. Отдохнуть, прийти в себя, развеяться, а уж потом возвращаться к отцу с серьёзным разговором. Да, так будет намного лучше. Драхомир старается улыбнуться леди Салинор, чтобы не показаться грубым. Он уже всё решил. Стоит отправиться в путешествие. Изолировать себя от астарнских уровней на некоторое время. Не появляться там. Не бередить свои раны, а сделать что-нибудь полезное. Или хотя бы приятное. Путешествие по другим мирам — самое оно. Можно будет переключиться немного на что-то более необычное. Можно будет посетить кучу уровней Интариофа и множество других миров. Именно поэтому Фольмар так спешит уйти. Он встретится с Лилит и скажет ей, что хочет показать ей пару красивых мест. Она будет рада, а сам Мир придёт в себя. — Возможно, и на похороны он пришёл только ради тебя, — прибавляет леди Салинор задумчиво и тихо, словно не желая, чтобы Драхомир услышал её слов. — Ему было бы легче, если бы он не видел гроба с её телом... Ты же знаешь, как сильно он ненавидит похороны. И Драхомир вздрагивает. И почти решает остаться.***
От горячей воды Деифилии почти непреодолимо хочется спать. Она чувствует себя одновременно очень уставшей и очень расслабленной одновременно. И когда одна из тётиных служанок уходит, девочка позволяет себе зевнуть. Деифилия толком не знает, прилично ли это — зевать в принципе. Но ни тётушки, ни мать, ни одна из кузин или сестёр никогда не зевали при людях. Однако тётя Вигдис никогда об этом не узнает, и Деифилия считает, что изредка — хотя бы несколько раз в жизни — можно позволить себе немного отступить от общепринятых правил. Деифилия привыкла к правилам. Они ей даже нравились. С ними было очень комфортно и спокойно жить. Не стоило о чём-то беспокоиться. Всё шло своим чередом. Все следовали своим ролям. И никто не позволял себе лишнего. Не сказать, что все правила Деифилии безоговорочно нравились. Например, то, что ей нельзя было ужинать со взрослыми. С другой стороны, глядя на Асбьёрна, Сири или Вегарда, она понимала, что позволять им присутствовать среди взрослых на важном мероприятии просто глупо. И портить им аппетит перед ужином своими выходками дети тоже не должны. Однако ей было очень жаль, что через год её старшая сестра Ринд и кузины Леда и Халльдис получат все привилегии Маргрит. Хотя Ринд вела себя за столом куда хуже, чем Деифилия!.. Ринд совершенно не умела быть аккуратной! На её платье было столько пятен, а за столом она обязательно несколько раз что-нибудь роняла себе на фартук. А Леда и Халльдис были такими болтушками, что обязательно кому-нибудь будут на приёме или балу мешать. И всё же для Деифилии Ярвинен никто из взрослых не собирался делать исключения только потому, что вела себя она на редкость хорошо. Это было немного обидно, но Деифилия старалась подавлять в себе это чувство. От мыла пахнет не слишком приятно, но тётя считает, что сейчас, когда Деифилии лишь двенадцать, нет смысла использовать те, что пахнут цветами. И масла в воду, в которой Дея купалась, тоже не добавляли. Только Маргрит из её кузин пользовалась душистыми мылом и маслами. Потому что ей было шестнадцать, и родители уже во всю подыскивали для неё жениха. Она уже не считалась ребёнком, которому следует принимать то, что дают, и не возражать. Она считалась девушкой, которую вот-вот должны выдать замуж. Ещё Деифилия жутко не любит, когда ей приходится надевать батистовую сорочку. Её обычные сорочки и платья из шерсти нравятся девочке куда больше. От них больше тепла. И они не становятся прозрачными, если их сильно намочить. Правда, тут дело было не в возрасте — Маргрит мылась так же в батистовой сорочке. Правда, в последнее время, она предпочитала их же и носить — Грит думала, что скоро выйдет замуж и переедет в другое поместье. Или даже останется в Биориге, но все будут уже считать её взрослой женщиной, а, следовательно, не смогут ей что-либо запретить. В принятии ванной Деифилии нравится лишь одно — её волосы раз в неделю становятся по утрам такими же вьющимися, как у Санны. И мягкими. Это кажется ей очень милым и очень забавным. К тому же, с Санной весело проводить время. Та умела развлекать свою подругу кучей интересных историй, шуток и игр. Санна знала их целые сотни. Может быть, даже тысячи. — Перестань сидеть с таким лицом, будто ты общаешься с твоим дядей Иваром! — насмешливо произносит Санна и тут же начинает хохотать словно сумасшедшая. — Тебе когда-нибудь говорили, что ты жуткая зануда? Деифилии не остаётся ничего другого, кроме как плеснуть на неё водой, но подруга вовсе не перестаёт от этого смеяться. Санна могла говорить, что угодно. Ей это позволялось. Она была из тех людей, на кого мало кто сердится долго. И у которых всегда найдутся покровители. Вроде Деифилии, дядюшки Вигге или тётушки Эйдин. Леди Ульрика или леди Ингрид себе редко заводят тех, кому нужно покровительствовать. А Сюзанна смеётся и рассказывает очередную историю. Откуда Санна столько их знает, являлось для Деифилии загадкой. Как и ответ на вопрос — почему Дея всё-таки дружит с Санной. На первый взгляд у них не было ничего общего. Деифилия — вся такая правильная и послушная, но всё-таки очень отстранённая и замкнутая. И Санна — взбалмошная и непокорная Санна, жизнелюбивая девочка из семьи слуг! На этот раз Сюзанна рассказывает то, что она слышала о князе Наримане — да, да, том самом, который засел на Сизом кургане!.. — Если бы тебя слышала моя тётя!.. — немного недовольно говорит Деифилия, представляя, что ждало бы её и её подругу, если бы кто-то из взрослых — кроме дяди Вигге, разумеется — услышал их разговор. Тётя Вигдис обязательно покачала бы головой. И это было бы намного хуже, чем если бы она ругалась. Она бы просто покачала головой, но после этого Деифилия никогда бы в жизни не смогла пообщаться с Санной — ту обязательно отправили бы в одно из дальних поместий. А Деифилия была бы настолько загружена другими вещами, что не сразу бы это сумела заметить. Мать — леди Ульрика — была бы очень сильно разочарована в дочери. И обязательно сказала бы обо всём этом. А дальше последовало бы всё тоже самое, что сделала бы тётя Вигдис. — Но она нас не слышит! — легкомысленно говорит Санна. Деифилия качает головой и вздыхает. Сюзанну Айвентг вряд ли что-то может образумить. Она воспринимает все опасности как очередное приключение. Ей нравятся истории, когда кровь стынет в жилах от страха. А Деифилия просто трусиха. Она боится опасностей. И ей хочется, чтобы в жизни их было как можно меньше. Она готова подчиняться всем выдуманным взрослыми правилам только для того, чтобы её жизнь была спокойно и размеренной. — Твой дядя Вигге закрыл глаза на нашу маленькую шалость, когда ты оказалась так близко к твоим дядюшкам, что вот-вот тебя бы поймали! — смеётся Санна. — И это очень хорошо, потому что нам не запретят общаться! Санна обожает валяться в ванной. Санна обожает млеть в горячей воде и чувствовать себя расслабленной. Ей нравится плескаться в облаке пены, и ей совершенно всё равно — пахнет ли эта пена цветами. Ей нравится плескаться, болтать о миллионе самых разнообразных вещей. И необязательно её слушать. Сюзанна никогда не обижается, узнав, что её никто не слушал. Деифилии интересно, какое будущее её ждёт. Ей хочется видеть его красивым и спокойным. Ей хочется, чтобы её жизнь в дальнейшем мало отличалась от той, которую она сейчас ведёт в Биориге. Деифилии ужасно хочется понять, что именно её ждёт... Хочется видеть своё будущее. Хочется убедиться, что оно мало отличается от настоящего. Что она может не волноваться... Когда девочки из Биорига гадали на суженного — Деифилия тогда к ним присоединилась, — ей выпала карта «Солнце», в зеркале она сумела разглядеть только отблескивающий алым перстень, а на гребне оказалась прядь светлых вьющихся волос. Ничего определённого, в общем. Ничего из того, что могло бы открыть ей личность её суженного. Другие девочки получали более конкретные указания. Они гадали на свою судьбу и видели лица. Деифилия не видела лица своей судьбы. Все девчонки видели в огне лицо какого-нибудь молодого человека, а Дея видела младенца. Что же, это означает, что родить она сможет. Но кто был её женихом? — Вряд ли этот человек из наших земель, — замечает Деифилия Сюзанне. — Я бы в таком случае его знала. Санна на это лишь кивает и продолжает мастерить что-то из пены на голове своей подруги. Её совершенно не волнует, что будет на следующий день. Она единственная из девчонок не гадала на свою судьбу. Деифилии хотелось бы узнать, что именно её ждёт. Сможет ли Дея забрать Санну с собой, когда ей будет суждено покинуть любимый Биориг? Деифилия очень сильно на это надеется. Главное, чтобы к тому моменту с ней осталась Санна. Всё остальное не так важно. — Я думаю, мне стоит сегодня же рассказать обо всём тёте Вигдис. В таком случае, она сможет понять, какого человека подбирать мне в женихи, — серьёзно говорит Деифилия. Ей совершенно не хотелось бы выходить замуж за человека — даже если он является её судьбой, — которого не одобрили бы её родители. Ей хочется, чтобы всё было идеально. Как бывает в сказках, что рассказывает иногда дядя Вигге. Ей хочется, чтобы её суженный любил её. Ей хочется, чтобы её суженный понравился её родителям и был тем человеком, которого полюбит она... Санна фыркнула и расхохоталась. И Деифилия хочет уже почти обидеться на неё за это. Подумать только — её судьба сейчас возможно решается, а Сюзанна Айвентг хохочет, как ненормальная! Это очень обидно. Особенно учитывая то, что только Санна Деифилия может довериться. Конечно, можно было обратиться к дяде Вигге, но он мужчина. И к тому же, взрослый. — Ты бесконечно наивна, Дея! Неужели ты думаешь, что твоя тётушка поверит всем этим гаданиям? Деифилия едва удерживается от того, чтобы не фыркнуть — совсем так, как Санна. Но юная ландграфиня считает себя слишком воспитанной для этого. Поэтому она старается сохранять лицо и выглядеть как можно более серьёзно. Быть может, тогда Санна Айвентг перестанет воспринимать всё, как глупую игру. Разумеется, Деифилия не сможет пойти к тёте Вигдис и сказать, что гадала на жениха и... Тётя Вигдис решит, что у неё появилось слишком много времени на глупости вроде гадания. И учиться ей придётся ещё старательнее. Разумеется, Деифилия Ярвинен никогда не пойдёт прямо к тёте. — А кто сказал, что я о них расскажу? — спрашивает Деифилия. — Я прекрасно знаю тётю. И ещё прекрасно знаю то, что дядя Вигге мне бы поверил. Я сначала расскажу всё ему, а уж потом он мне посоветует, как следует поступить. Слова звучат достаточно серьёзно. Но Санна почему-то снова начинает хохотать. И хохотать ещё громче, чем раньше. Деифилия старательно пытается понять, что именно насмешило Сюзанну в её словах, но никак не может сообразить. Это важно для неё, для ландграфини Деифилии Ярвинен. Ей важно, как именно воспримут её любовь в семье. Очень важно. Но для Санны не существует ровным счётом ничего важного или определённого. Она считает все правила глупостями и пустыми формальностями. Она не из благородных. Куда ей понять?.. — Если ты всегда будешь такой занудой, Деифилия, уверяю тебя, никакой рыцарь в тебя не влюбится! — смеётся Санна. И Деифилия со вздохом отворачивается, а потом вылезает из ванной, стараясь не наступить на подол своей батистовой сорочки и не запнуться. Ей совсем не хотелось бы разбить себе нос.