Любил - растоптала... Растоптал - полюбил...

Я ошибся – было и страшно, и больно, но только в первые мгновения, когда я принял весь свой запас, и когда еще не успел потерять сознание. Но я быстро утешил себя тем, что останется потерпеть еще всего лишь несколько мгновений, и все… конец. Темнота. Тишина. Забвение. Покой. Навечно. Не будет больше ни страха, ни боли, ни горести. Ничего. Ну и, очнувшись потом в полнейшей тьме, относительной тишине, но отнюдь не в спасительном забвении, я сначала настороженно замер в непонимании, – то ли пришел в себя я все же на Том Свете, в Аду, то ли, будь оно все проклято, все еще на Этом и в Аду под названием «Жизнь». И по всему выходило, что я все-таки самый натуральный неудачник, раз даже умереть не сумел, без того, чтобы против воли быть спасенным. Хотя, сердце и впрямь больше не болело и не ныло – я перестал его чувствовать. Его будто не стало, хотя, нет, скорее оно вдруг превратилось в громоздкую, неповоротливую глыбу льда, едва-едва бьющуюся в стальных прутьях грудной клетки, лишь этим принося мне небольшой дискомфорт. Оно не дрогнуло, ни когда я услышал сорвавшийся мамин голос, ни даже когда только после расширенного врачебного осмотра сообразил, что темно вокруг не оттого, что на улице царила глубокая ночь, а потому, что я попросту не видел ни зги… И кровь моя тоже словно бы замерзла и теперь медленно разносилась по венам, равнодушная и холодная, словно ледяная вода, впиваясь своими маленькими, но острыми, словно иглы, коготками в каждую мою клеточку и наполняя ее безразличием и полной апатией к окружающему миру. На все последующие суматошные дни, в течение которых меня силились окончательно растормошить и привести в чувства, что упорно отсутствовали на своем рабочем месте, все, кому не лень – родители, врачи, медсестры, нянечки… И только ночью, когда меня, наконец, оставляли в одиночестве, сердце мое вновь вдруг оттаивало, становясь самим собой – растоптанным, но все еще по каким-то только ему одному ведомым причинам живым, жалко дрожащим, мучительно верным комочком плоти, обреченно и горько, но неустанно зовя Его – своего жестокого хозяина, вновь моля о снисхождении и… любви. Люблю… Проклинаю и люблю… Ненавижу, но люблю… Приди, приди ко мне! Посмотри, что ты наделал… во что меня превратил… Пожалей, посмейся… что угодно… от тебя я, похоже, стерплю все, что угодно… Только приди! Рыдало оно. А сам я в это время в ярости кусал губы, вгрызаясь в них до крови, только бы не провыть это вслух. Борясь с этим желанием всеми останками души. - Нет! Нет!!! НЕТ! – Повторял я вновь и вновь. Пока, обессиленный внутренней борьбой, не проваливался в глубокий сон, без каких-либо прежде четких сновидений – лишь ставшая привычной тьма любовно баюкала меня в своих объятиях. А наутро все повторялось – дежурный осмотр, безмолвное сочувствие врача-офтальмолога, с каждым разом мрачневшего все больше и больше, судя по голосу, и всех остальных, далеко не безмолвные причитания мамы и папы и я… смирно сидящий на постели с отрешенным видом, не пытающийся делать даже вид, что слушает и что ему, вообще, есть до всех них хоть какое-то дело. Мне было плевать. На всех и вся, включая себя самого. Думается мне, что поступать так было неправильно, эгоистично и просто жестоко по отношению к тем людям, кто подарил мне жизнь и в первый, и во второй раз, то есть ни к родителям, ни к врачам, но по-другому я не мог. Я не просил их об этом ни тогда, ни теперь. А теперь – особенно. Кто-то великий сказал когда-то, что смерть иногда подобна милосердию… Если это так, неужели же, я его не заслужил? Какое право они имели оставить меня здесь на дальнейшие мучения? В общем, существовал я в этой своей полной темноте и апатии долгое время, пока однажды меня не перевели из блока реанимации и интенсивной терапии, и не стали пускать ко мне кого-то, кроме родителей. Сначала стала регулярно заскакивать Джессика, потом – приятели по кружку рисования, а затем – и многие мои одноклассники. Вот только Его не было, как ни желал, и, одновременно, не желал я. Но чего я уж точно не ожидал, так это появления в моей палате Кристин…