Сумасшедшие

Дорогой мой Фауст, я сумасшедший, как и ты (с)

              «В эти игры можно играть вдвоём».       Ну да, как я мог забыть: если сердце хранит в себе след чужого воздействия, то «дотянувшись» до него единожды, воспользовавшись связью, я невольно открываю ему путь в своё собственное. Да ещё какой путь – отменный, широкий, можно сказать, асфальтом накатанный. Удивительно ли, что Александр даже сомневаться не стал – почувствовал возможность и ударил в ответ так, как другим и не приснилось бы.        «Подцепи» я так Альфреда, тот бы дёргался, не в силах ответить: не верит ни в магию, ни в колдовство, а единственно в силу собственных рук, которыми можно потрогать и убедиться – материально, значит, существует, значит, полезно (или бесполезно), можно использовать или поглазеть, коли красиво. Джонс попросту не понял бы, как быть и что делать с ощущением, которое Брагинский использовал, не колеблясь. Вот только Альфреда я никогда не «цеплял» вне зависимости от того, сколько крови попортил мне этот неугомонный мальчишка. Да, это было бы целесообразно, да, безотказно и во всех отношениях выгодно. Да, я помню, как «ломал» его в самом начале, превращая из... ахем... хозяина в воспитанника. Но это... Это совсем другое, это как собственного ребёнка изнасиловать.       Россия не мой ребёнок и давно не маленький, если сдохнет, я не огорчусь.       (Уверен?)       (И кто тут у нас милая бабочка на паутинке?)       Да. Полезное замечание.       Скрип снега под тяжёлыми шагами.       – Задумался о чём-то интересном, Артур?       – Где... Альфред?       – О нём ли тебе сейчас беспокоиться? Ты, кстати, не ответил – твоё сердце подобно цветку или брехливой псине?       Останавливается напротив и рассматривает с любопытством вивисектора, на стол которому попал исключительно оригинальный экземпляр.       – Где...       – Рифмовать или так, умолчанием обойдёмся?       Пальцы в кожаной перчатке водят по груди, трогают плети шиповника там, где они произрастают из меня подобно причудливому мотку колючей пряжи, в самом центре которого надёжно заперт ценный приз.       (Ахаха! Твоё самолюбие идеально, Артур!)       – Где... он?       Кашляю, выплёвывая сгусток крови на подбородок. Хотелось бы в чужое лицо, но жизнь не всегда щедра на подарки.       – Где, говоришь? Как бы тебе объяснить-то... Где-то, где-то посредине лета!       Хороший голос. Такие слушать бы да слушать, но он поёт, а я рычу, бесполезно дёргаясь:       – Брррррагинский!!..       – Всё ещё угрожаешь? Какая прелесть, – рука замирает, надавливая чуть сильней там, где под левой ключицей бешено ярится моё сердце. – Мне всё ещё любопытно, Артур, что же ты забрал у меня тогда?       – Если ты сам понять не можешь, объяснять и вовсе смысла нет!       – Отчего же, – сморит внимательно, цепко, так, как, наверное, смотрел всегда, ломая на допросах пальцы своим же людям, – ты, главное, начни, а уж я раскумекаю.       Смотрит и смотрит. В самую душу смотрит, вот только нет у меня души. Я давно пуст, как высосанная бутылка, в которой и было когда-то доброе пойло, да всё закончилось.       – Я не хотел.       – Я сто раз это слышал и уже устал от лжи!       И – обеими ладонями за моё лицо. Пальцы впиваются в щёки и челюсть, сдавливают с такой силой, будто он хочет раздавить мою голову словно гнилой арбуз. Ну, или всё тот же горшочек с золотом.       Ха-ха. Его, знаете ли, ждёт такой сюрприз.       – Мне наплевать, что ты говоришь, Артур, – шипит, истово всматриваясь в глаза, и я уже барахтаюсь где-то в глубине топкой фиолетовой дымки, – я хочу знать, что ты думаешь. А ещё лучше – чувствуешь.       И – с размаху прямо в грудную клетку, в самый её центр, в самое нутро, так, словно пальцы его заострились в одночасье, сами стали шипами, входя глубоко и точно, протыкая костяной каркас, не задержавший ни на мгновение, словно он не картонный даже, а из полного дерь...       Глохну от собственного вопля.              – Ммм... – не пристало вот так стонать, будто я не воплощение успешного и сильного государства, а восторженная девица, падкая до прелестных вещиц, но поделать ничего не могу: прижатая к щеке лёгкая соболиная шкурка заставляет даже прижмуриться от удовольствия. Пушистый, серебрящийся на свету мех играет и переливается под пальцами, ласкает и греет кожу так нежно, что невозможно представить такое же прикосновение от живой ладони.       Иван хитро улыбается:       – Нравится?       Ещё бы мне не нравилось, но, откладывая шкурку в ворох других, отзываюсь совершенно небрежно:       – Кому не понравится то, что можно продать за хорошие деньги?       – Уже и продаёшь? Мы ещё даже не сторговались.       – За этим дело не станет, сочтёмся как нужно.       – Кому?       – К обоюдной выгоде? – ухмыляюсь в ответ, и Иван искренне смеётся:       – Понятно. Это ты ещё мой мёд не попробовал.       – Упиться всегда успею.       – Зачем упиться? Просто мёд, – подвигает поближе деревянный бочоночек («кадочка», кажется?), снимает крышку.       – Ну-ка, ну-ка? – заинтересованно тянусь пальцем, получаю по запястью и удивлённо моргаю, выслушивая в ответ строгое:       – Не лезь руками, он от этого испортиться может: забродит сверху донизу и всё.       – Разве это порча?       – Так это дурная брага, совсем не та, что ты пить привык, – протягивает лопатку, на край которой я и поддеваю толику тягучего янтаря.       Ммм, амброзия!       Не удержавшись, черпаю основательно, чтобы вылизать целиком. А Иван снова смеётся. У него хороший смех, искренний. Вместе с мёдом – самое лакомство.       ...       – Дурак, кретин, недоумок стоеросовый! – ору, абсолютно наплевав, что пусть мы и одни сейчас в полковой палатке, но снаружи-то всё равно всё слышно, и часовым приходится деликатно делать вид, что ничего не происходит, даже если ору я шёпотом.       – Вот что ты кричишь? – лицо Ивана, до этого весёлое и даже довольное, будто он и в самом деле рад нашей встрече, делается по-детски обиженным. – Ты первый выкинул коленца, а Государю моему, по-твоему, терпеть?       – Коленца? Коленца, говоришь?! Вам-то с какого места убыло от куска дешёвой земли?!       – Причём тут дешевизна, когда дело в принципе?!       – То есть, с этим выскочкой напомаженным я один сражаться должен?!       – Так на хрена вы расползлись по Мальте, как тараканы по хлебной корке?!       – Тараканы?!       – А кто?!       Какая чувствительная натура, вы подумайте!       ...       – Ты?       – Ты?       Раздражённо смотрю на Брагинского, за привычку, что ли, взявшего ошиваться в Средней Азии, хотя мой протекторат над ней неоспорим, а на того, кто возьмётся оспаривать, я погляжу с особым интересом. Но вот в который уже раз встречаю здесь Россию.       Он не менее раздражённо смотрит в ответ.       ...       Видения наслаиваются, смешиваются, мелькают пёстрой круговертью, из хаоса которой сложно вычленить фрагменты, неважно, звуки они или образы. Сотни споров слились в один, тысячи лиц – в одно, конфликты... Один единственный, затяжной: сами с собой и друг с другом, по поводу и без, просто потому, что так нужно. Пытаясь зацепиться за что-то определённое, рискуешь вытащить на поверхность вовсе не то, что хотел. Что-нибудь такое, что предпочёл бы не помнить вовсе. Не помнить, не вспоминать. А оно есть. Всегда.       ...       Сейчас, когда не просто стих гул орудий, но даже одиночные выстрелы в ночи не звучат, я с удивлением слышу пение сверчка. Вот для кого, наверное, война – это относительная абстракция, простое неудобство: спрятался в норку и пережил. Мы, к сожалению, не сверчки, спрятаться не можем, да и непримиримый Людвиг со своими нацистами нас из любой норки выкопает.       Да и не привыкли мы прятаться.       – Чай будешь?       – Буду.       Иван ставит передо мной жестяную солдатскую кружку, доверху наполненную густой дымящейся жидкостью, усаживается на чурбачок напротив. Был бы это стул – наверняка оседлал бы его задом наперёд, скрестив на спинке локти. Но в блиндаже на передовой со стульями тяжко, о чём Брагинский, кажется, постоянно забывает, а потому в который раз вздыхает, опирается щекой о локоть, глядя, как я обнимаю пальцами разве что не раскалённые жестяные бока, о которые на самом деле так славно греть замёрзшие пальцы. Отпиваю немного и возмущённо смотрю в ответ:       – По-твоему, это чай?       – Не совсем, но всё же лучше, чем ничего.       – Предупреждать надо!       – Зачем?       – Чтобы союзник от вкусового шока не помер – это не питьё, а портянка какая-то! Ты трёхнедельную заварил или для меня, всё же, повыдержанней?       – Так, Англия, – он сдвигает ушанку на затылок и сердито смотрит в глаза, – вот держи фасон, а? Не хами, когда от чистого сердца предложено, а не то...       – Что?       – Ты даже не представляешь...       – Ну, ну?       – Какой урон может нанести... Одна маленькая. Пилотируемая. Ушаночка.       Торопливо ставлю кружку на кустарный, из горбылей сколоченный стол, но прежде быстро делаю второй глоток жуткого, восхитительно горячего пойла. Иван смотрит и, кажется, немного смягчается – не потому, что я отхлебнул (он ведь не дурак думать, что я сделал это с перепугу), а оценив, что подхватил его игру:       – Ты пей, пей. Грейся, я тебе ещё налью. Жалко, что сахара нет, но чего нет – того нет, а патока дней пять как закончилась.       – ... У меня есть. Будешь?       – Патоку?       – Сахар.       – Сахар??       – Он. Не чистый, разумеется, но...       – Да что ж ты молчал-то, ирод?!              Подумать только, я жалею, что сейчас нет войны, которая могла бы вновь свести нас, как союзников. Не по обязанности и не взаимовыгодного соглашения ради, а вот так... На самой грани.       Это дурные мысли, глупые мысли, гнусные мысли, но, тем не менее, я их думаю. Думаю, перебирая воспоминания, как золотые монеты. Половина из них фальшивка, дань маскам, которые мы поочерёдно надеваем друг на друга и сами на себя, но под ворохом фальши, на самом дне...              – Идиот, – голос Александра (Ивана?), досадливый и злой, врезается в уши, выдёргивает обратно в черноту русалочьего леса, – какой ты всё-таки идиот, Артур!       Перхаю кровянистой тёмной желчью, пока он смотрит око в око, и на миг будто вновь замечаю там его – прежнего...       – Но мне нужно не это!       ... только на миг.       Снова – всеми пальцами, со всей силы – в грудную клетку, в самое средоточие, так, чтобы...       ... А ведь ты прав. Я действительно идиот!       Брагинский отлетает назад так, словно невидимый таран в него врезался. На ходу переворачивается в воздухе как кошка, торопящаяся упасть на все лапы, чтобы тигром кинуться обратно на врага. Но поздно, поздно! Я встречаю эту заведомо провальную попытку воистину с королевским размахом, пусть даже рожа у меня сейчас перемазана кровью так, что её отпечатком на простыне можно до одури пугать в День всех святых, а любой кабатчик, завидев меня в дверях, первым делом попытается вышвырнуть обратно за порог, приняв за упитого бродягу, не по разу поцеловавшего фонарный столб.       Говоришь, в эти игры можно играть вдвоём?       Ах, Саша, Саша, ты снова забыл, что наши игры всегда заканчивались не в твою пользу. В них можно играть по-разному. Твоя внезапная сила всего лишь отдача от моей, которую ты, пока я рвал тебя изнутри, безотчётно ощутил и, не мудрствуя лукаво, повернул против меня там, где все законы и условности меняются местами, путаются, трансформируются самым причудливым образом, иначе я бы, даже не смотря на связь между нашими душами, не то что дотянуться – сделать бы тебе ничего не мог. Мои усилия раздробились бы о твою, притчей во языцех ставшую, инертность к магии. Но здесь всё не так, как мы привыкли снаружи.       Да и не маг ты, Саша. Ты всего лишь пытаешься забивать микроскопом гвозди.       Плети шиповника преображаются в тёрн, расплетаются мне под ноги, сами устремляясь вперёд, пронзают Брагинского насквозь и навылет, поднимая и вздёргивая над землёй уже его, а я спускаюсь и поднимаюсь по ним как царедворец по ступеням.       Налитое кровью глазное яблоко в провале глазницы бешено вытаращено и вращается в попытке остановиться точно на мне, второе – повреждённое – полностью затекло сукровицей и уже застыло, пока я любуюсь агонией распятого тела. Никаких больше игр, Саша, никто никого не «читает», я держу тебя просто и незатейливо, ничего от тебя не требуя и не пытаясь узнать. Кроме одного:       – Где Альфред?       Хриплое бульканье в ответ. Может быть, острый прут, пройдя снизу через подбородок, чрезмерно повредил моему противнику язык, и может статься, что добиваться толка придётся жестами – этакий гротескный театр для глухонемых. Хотя с таким же успехом у него просто полон рот крови, иначе с чего бы ему так обильно в меня плюнуть, но попасть прицельней, чем удалось мне. Да и хрен с этим, я и так перемазан по самые уши.       – Ну?       – Теб...хе... мхаа...ло?       Он мне всё ещё угрожает, вы подумайте.       – Где Альфред?       Некоторое время приходится смотреть, как он колотится, нанизанный на тёрн извне, а не как я, через сердце, и терпеливо дожидаться, пока судороги прекратятся, но нет – это он, оказывается, язык освободить пытался. Во всяком случае, когда что-то хрупнуло, отозвался довольно внятно:       – Тебе бы на герб попугая, а не льва.       – Брагинский! – я ору, позорно теряя голову, тряся его за отвороты, сам о собственное колдовство царапаясь. – Просто ответь мне! Ответь!       А в ответ булькающие смешки. Тихие. Злые.       Цепляю за челюсть, тяну, как будто насильно открыв ему рот, подобно чревовещателю заставлю куклу заговорить.       (И она скажет, куда тебе нужно пойти и что делать)       – Иван! – снова заглядываю в зрачок и на миг встречаю истовый взгляд, который вдруг застывает, замирает, пронзает насквозь невидимой иглой. И – делается абсолютно мутным, словно у слепца.       – Пропади ты пропадом, – фиолетовая дымка крутится морозной метелью. Даже в одном глазном яблоке крутится, не исчезает. Крутится, крутится, крутится...       Я уже видел такое – у Норвегии в незрячей синей пучине, когда он слишком погружался в себя. Глаза его стекленели и... Не знаю. Румын считает, что в эти моменты Сигурд зрит будущее, да только такими словами, что хрен там разберёшь. Дельфийский оракул на его фоне – азбука для малышни.       На мгновение мне становится холодно. Я давно промёрз до усрачки, но вот сейчас мне холодно.       Или я просто дурак?       – Иван? Ты... Что ты видишь?       – Как вы все идёте к дьяволу. А может не все, а поодиночке. Или по частям.       – А я?       – А ты уже не голос. Так, подпевала, который предпочитает считать, что до сих пор ведёт в шахматной партии, – хрипит, морозная метель в кровавом белке сгущается. – А может, и застрельщик, поди разбери ваш хоровод.       Он издевается? Или именно сейчас происходит то, что Франциск, обожающий время от времени пространно и не менее туманно попророчествовать в подражание одному из своих детей (после непременно жалуясь на недомогание и головную боль), называет «прорывом покровов»?       Но ведь Брагинский этого дара напрочь лишён. Да?       ... Разве что самоё это место, место вне реальности, где только мы (да в редчайших случаях живые люди) можем оказаться, говорит его устами. Оно ведь ещё не на такое способно. Вытащить наружу все тайные помыслы и пагубные страсти, ткнуть носом в прошлые грехи и, быть может, с наслаждением ими полакомиться – вместе с хозяином, разумеется – это так... Забава для мёртвых.       В разные времена и у разных народов его называли по-разному. Кто-то попадал сюда единожды, банально обожравшись мухоморами на бурном камлании у очага, дивился, а потом годами пугал увиденным доверчивых соплеменников, хотя больше ни разу здесь не был. Кто-то ещё – вслед за собственными грехами, когда чаша переполнялась, через края начинало капать, и завеса истончалась, давая возможность тварям Леса тянуться к своим создателям. А с чего бы, вы думали, многие душегубы на смертном одре вопят дурниной, прозревая, где и кто их дожидается? Иные – и не на смертном одре.       Но оно не Ад. И даже не Чистилище. И уж точно не Лимб. Эти названия и приблизительно не передают всю суть Леса, всю его опасность и коварство. Задержавшись дольше позволенного, живой человек в нём сгинет бесследно, а персонификация утратит человечность, волю, самоё себя, и, скорее всего, превратится в кого-то из его монстров.       А Брагинский шастает по нему, как по фамильной даче, словно иммунный, и как, скажите, после этого не подозревать его в самых страшных грехах, когда даже утопленницы от него расползаются, удавленники...       (Что? Верёвки сматывают?)       ... Да заткнитесь же, мать вашу так!       Скрежещу зубами, обеими ладонями сдавливая виски и тщетно стараясь понять – это опять я сам с собой говорю или уже Лес говорит за меня, путая, смущая мысли.       ... А Брагинский вновь глядит тем мертвенным страшным взглядом, как тогда ночью, с подоконника, белый от луны, недвижный, как мертвец. Оскалился в тщетной попытке вырваться из оков, но вся борьба идёт где-то внутри него, а снаружи он совсем оцепенелый. И я бездумно, по инерции прикладываю ладонь к его груди, между двух выходящих насквозь колючих ветвей, просто чтобы понять, насколько сильно может идти эта борьба: будет ли она гудеть внутри, как трансформатор, или шуршать подобно текущим пескам, непреклонно двигающим с места барханы?       С хрустом ломается и падает проткнувший глаз прут.       С таким же хрустом – проткнувший нижнее мягкое нёбо.        «Матерь...»       Додумать не успеваю: треск стоит как на лесоповале и, не смотря на все мои потуги, на всю хвалёную учёность, Александр начинает спускаться по тёрну, почти как я. Сперва обрушивается на тугие плети ветвей, ползёт плашмя, после на четвереньках, упирается носами сапог, поднимается и вот уже движется прямо, неотвратимый и снова зрячий.       Отступая, оступаюсь, позорно хлопаюсь на задницу, скребу пятками, толкаюсь локтями, стараясь сохранить между нами расстояние. Не пытаюсь ни воззвать, ни крикнуть. Бесполезно и звать, и кричать. Я просто суматошно оглядываюсь.       Потому что всё ещё могу остановить его, пока он не успел собрать себя воедино, ведь как бы силён ни был, для этого нужно чуть больше времени, чем просто разломать терновник и добраться до ползущего меня. А палаш – он где-то здесь, он валяется рядышком, скорей всего там, где меня вздёрнуло на шиповнике.       Пальцы роют чёрный от крови снег, рыхлят, вскапывают... Где, где, да где же?       ДА!       Тяжёлое лезвие, взлетая, тускло взблескивает...       ... Вот только Александра нигде нет. Там, где он, кажется, только что был, один переломанный тёрн и остался.       Умный.              Я тащусь по кровавому следу как побитая, но упорная гончая, волоку орудие возмездия острием по ледяной корке и стараюсь не сосредотачиваться на том, что собственное раненное тело, работающее на износ, изнемогает от моего упрямства. А вы сами попробуйте преследовать и заживать одновременно.       Вряд ли Александр далеко ушёл. Хотя... Что значат здесь время и расстояния? Они как раз не важны. Мы преследуем друг друга по очереди, а потому Лес непременно сведёт нас вместе. А пока неплохо бы вспомнить, что мой противник обожает сюрпризы, даже если они внезапно спонтанные. Кроме этого, с него станется незамысловато устроить засаду где-нибудь на пути. Скажем, зарыться в сугроб. Или укрыться вон там, в тёмных зарослях боярышника, унизанного морщинистыми алыми ягодами. Настоящее пиршество для рябинников и снегирей, вот только обычных птиц здесь не бывает.       Лес светлеет, словно близится утро, вот только это вовсе не утро, а просто деревья реже делаются, расступаются, и взгляду моему открывается обрыв, за краем которого стелется долина, белая и безмолвная, укрытая клубящимся туманом. На фоне его переменчивой взвеси я и замечаю искомое.       Александр стоит на самом краю, и что стоит подкрасться и толкнуть его в спину? Да только падать там не очень высоко и сам по себе обрыв не то чтобы совсем отвесный. Так... На санках, в принципе, скатиться можно, и даже не убиться, наверное.       Хрустящий наст под ногами ломается, но проваливаюсь я не больше, чем по щиколотку. Подхожу к Брагинскому, становлюсь рядом. Оба мы смотрим в долину, туда, где в тумане всё-таки движется что-то, неясное, неотчётливое, движется, кажется, ни на миг этого движения не прекращая.       – Снова будешь тыкать в меня этой железкой? – интересуется так, словно это не я собираюсь проткнуть ему печень, а после с разворота снести башку.       – Ты ж меня тыкал.       – По любви.       Прищуриваюсь, пытаясь оценить едкость замечания, за которым, на самом деле, не может стоять ничего эдакого. Впрочем, с Брагинского станет незатейливо огрызнуться первым, что пришло в голову, не отыскивая наилучший ответ.       – Иван...       – Всё ещё малюешь себе мадонну?       Пальцы стискивают эфес чуть крепче, но я всё ещё не двигаюсь, поскольку не слышу в его голосе ничего, кроме какого-то нечеловеческого спокойствия:       – Скольких демонов ты выдумаешь себе ещё, Артур?       – Ровно столько, сколько ты дашь поводов.       – А нужен ли повод? – парок клубиться возле его губ, безусловно доказывая, что я не с мороком говорю и даже не с мертвецом. – Когда вообще нужны были поводы?       – Достаточно вспомнить, что ты творил?       – Один?       – А это важно?       – Понятно.       Снова молчит. Молчит и смотрит туда, вниз, где по долине в совершенной тишине шествует вереница фигур. Выходит ниоткуда, уходит никуда, полупрозрачная, зыбкая, колеблющаяся как тот же туман. И идёт она откуда-то из леса, из-за наших спин, двумя огибающими нас шеренгами, скользит с обрыва, плывёт в туман...       Я смотрю на неё и... не ужасаюсь. Должен бы, но нет.       – Наверное, ты никогда не попадёшь в рай, – невольно вырывается вслух.       Колкий смешок в ответ:       – В раю мне будет очень скучно, а ад я видел на земле, – цитирует по памяти и продолжает:       – Знаешь, Артур, я возможно, и мог бы с тобой согласиться...       ...Что?       – Да только есть одно но. Вы можете сколько угодно и как угодно меня клеймить, но при этом вы забываете, что я тоже рыл котлованы, замерзал по колено в ледяной каше, загибался от голода, бессчётно умирал за колючей проволокой. Вместе со всеми.       – Если бы ты...       – Что, Артур? Ну, что? – оборачивается резко, опять будто в самое нутро заглядывает. – Здесь нас никто не услышит кроме нас самих, так ответь, что видишь ты? Что ты видишь, Англия? Обожаемую бесконечность моря, брызги пены, тугие паруса? Радость абордажного боя? Восторг бежать по волнам?       Да.       Хотел бы я.       Но мои мертвецы точно также идут мимо меня в своей бессчётной шеренге, и я стараюсь не замечать лиц.       – Правильно, – голос безжалостный, жёсткий, мне даже объяснять ему ничего не нужно, – ты видишь не более, чем увидим мы все.       Устало опираюсь о палаш.       – Просто ответь, где мне искать этого идиота.       – Искать? – ухмылка так и чувствуется. – Зачем непременно искать? Может, он не здесь вовсе, а снаружи – незатейливо и эффектно. Тайга большая, зима ледяная.       На миг ухватываюсь за надежду – а вдруг это правда? Вдруг мелкий и впрямь снаружи, коченеет в каком-нибудь сугробе?       (Как ямщик в степи)       – Ты побегай, поищи, вдруг тебе повезёт.       Надежды разбиваются вдребезги. Да, не будет всё вот так просто.       – Я не кукла, Англия, чтобы можно было взять и запросто сломать. Но ты умудрился.       Заглядываю ему в лицо и...       А? Ааа... тут можно уповать на что-нибудь вроде «Скорой помощи»?       Один уголок чужого рта едет вниз, как у инсультного, глаза глядят в разные стороны, и сам он весь нелепо дёргается, будто вновь никак не может справиться с координацией.       – Знаешь, Англия, в эти игры можно играть как угодно.       ... Да не мог он мои мысли читать!!       Или мог?       Не время задумываться: одна рука Ивана простреливает воздух, ухватывает из него что-то, и я едва успеваю в который уже раз отразить палашом косой удар знакомой советской сабли.       Александр скалится, прожигая ненавидящим взглядом, тесня и наступая, и в какой-то момент я вскидываю клинок, чтобы закрыться от очередной его атаки, но вместо этого получаю незатейливый удар кулаком прямо в грудь, швыряющий меня через край на откос, по которому я качусь и качусь кубарем, вздымая вокруг снежную пыль и останавливаясь где-то совсем далеко внизу. Но только для того, чтобы попытавшись подняться, получить ещё один удар кулаком. Александр безыскусно съехал за мной вниз по насту так, как это частенько делают дети на ледяной горке – стоя. Почти сразу настиг и впечатал кулак, заставляя вновь полететь кубарем, больно ударится о твердь и – проломить её.       С головой проваливаясь в тёмную ледяную воду, я барахтаюсь, стараясь не выпустить оружия, хотя вес клинка делается тяжким, неудобным, однако и без него есть, кому тянуть меня на дно. Вздымаются из мрака стремительные уродливые тела, торопятся ухватить за руку, за ногу, за волосы, обхватить поперёк... Мельтешение со всех сторон, торопясь окружить, ослепить, закрывая слабый свет надо мной плотным клубком, с которым борюсь безуспешно, пока тянут, толкают, кусают, грызут...       Достигну ли я дна до того, как меня обглодают дочиста, или по илу я буду ползать на ощупь, отыскивая путь к свободе нагими костяшками пальцев?       Ужас я чувствую не столько от того, что сожрут заживо (притом, что вряд ли умру), сколько потому, что окажусь в полном мраке, жалкий, ни на что не годный. Я не могу вот так – беспомощно подыхать где-то за гранью мира слепым и безмолвным. Мне страшно до одури, и я продолжаю барахтаться, захлёбываясь, задыхаясь, почти наугад отмахиваясь палашом от жадной суеты вокруг, оказываясь в облаке зеленоватой тёмной крови...       Ошмётки тел опадают, когда вырываюсь из мерзкого кишения, устремляясь ввысь, утыкаясь ладонями в сомкнувшийся сверху лёд.       Очень чётко вижу две ребристые подошвы.       Александр стоит там, на поверхности, и невозмутимо наблюдает, как я снизу бесполезно колочусь, стучу, даже, кажется, кричу, верней, пытаюсь, захлёбываясь и долбясь эфесом будто о каменную толщу...       Не может быть.       Этого не может быть. Он не станет...       (Кто?)       ... Остановись, Артур.       Остановись.       Выпусти палаш, прижми руки к груди, замри и просто опускайся во мрак, падай туда и падай. Или застынь. Но ни за что не отводи взгляда от того, кто остался снаружи, чтобы видеть как идеально вы друг в друге отражаетесь...              Ветер над долиной тёмный и яростный, он подхватывает Александра, отрывает от тверди, уносит куда-то...       ... а потом мне крепко вцепляются в волосы и немилосердно волокут сквозь взрыв раскрошенного льда обратно на воздух, обжигающий лёгкие и заставляющий кашлять, пока стою на коленях и харкаю, не в силах остановиться.       – Арти, ты как?       Тревожный голос в зените, такой знакомый и нежданный, что я недоверчиво задираю голову, чтобы, подслеповато щурясь от льдинок, стынущих на веках, действительно увидеть Альфреда, склонившегося надо мной, упирая руки в колени, и взволнованно рассматривающего сверху вниз.       Александр, которого этот маленький смерч смёл со льда минутами ранее, сидит в сторонке, прижимая ладонь к ушибленному боку, и смеётся. Заливисто, от души:       – Явился, не запылился.