Дух Степной

Если по тому мосту, что пересекает Жилку в квартале Утроба, перейти в Землю и идти на восток, в сторону Боен, попадёшь в квартал Сырые Застройки. Квартал бедный, живёт там, в основном, рабочий люд: фабричные и мастеровые, ремесленники, их жёны и дети. Ошиваются еще бездельники-выпивохи, да и просто полубездомные ребятишки. Люди селятся обычно по две-три семьи в одном доме, ютятся в маленьких комнатушках, хозяйство ведут общее. Выживают, как могут в нужде и в тесноте, мирятся, как умеют, с постоянной нехваткой еды, добывают, как получится, лишнюю монетку. Квартал застроен плотно, и там и сям дворы перегорожены невысоким забором, дома стоят одинаковые – серые, старые и обшарпанные. Не зная дороги, заблудиться тут - плёвое дело, да ладно еще, если просто заблудиться, это полбеды. А ну как нарвёшься на что похуже? Кто знает, что прячется там, в тёмных подворотнях? Жители Сырых Застроек, ко всему уже привыкшие, лишь усмехаются над такими рассуждениями сытых благополучных горожан, боящихся и нос сунуть в их квартал. Знают, что все тут свои, да и опасаться-то особо нечего. Но есть всё-таки среди невзрачных кособоких домишек один, который здешний люд старается лишний раз обойти стороной. Стоит он на юго-востоке, неподалёку от Боен, как раз слева от той калитки, что ведёт вон из города, к местному кладбищу. Дом себе как дом, ничем-то особо не выделяется из прочих, но для людей он словно бельмо на глазу, словно шрам от оспы на белой коже… Всё из-за хозяйки, хмурой и злоязыкой молодой женщины, невесть откуда приблудившейся пять лет назад. Живёт одна, дружбу водит со всяким отребьем, с одонгами и мясниками, в подвале у себя держит ночлежку, где укрывает от погони и наказания всякий сброд. За спиной у нее шепчутся, мол, ведьма, демон, шабнак. Такие, мол, как она, причина всякой заразе, всякому горю. Но в глаза сказать никто не решается: боятся острого взгляда желтых глаз, боятся злой усмешки тонких губ. Лишь бросят иногда проходя мимо: «Тьфу, Оспина проклятая!». Так и носит женщина нелестное прозвище. Носит, впрочем, играючи, охотно на него отзываясь. Бывает, идёт неторопливо по улице, по своим делам, метёт дорожную пыль подолом длинного холщового балахона, чуть ли не единственной своей одежды, глядит на прохожих, хитро щурясь. А пугливые женщины, завидев её, тайком сжимают в руке какой степной оберег или, на худой конец, «рожки» в кармане складывают. От сглаза. Сама себя женщина называет Эспэ-Инун, а что это значит – поди спроси. Эспэ-Инун принадлежит Укладу, а Уклад прислушивается к ней. Уклад ценит её знания и линии, зовет ее уважительно Саба-Успнэ – «Сестра-Мудрая». Оспина гордится этим, хотя виду не показывает, просто улыбается довольно краешками губ. Но неспокоен нынче Уклад. Мясники ропщут, люди недовольны. Сперва говорили тихо, чуть ли не шёпотом. А сейчас всё громче, всё настойчивей твердят: не знает Старшина своего дела как должно! Не знает линий, угодных Бодхо! Уклад близок к бунту, звери чуют беду. Третьего дня пришлось забить из-за этого пятьдесят восемь бурых быков… Мается Эспэ-Инун, томится: она тоже ощущает приближение неведомой беды. Не бунта даже, а что-то хуже, много хуже… Тревожится Эспэ-Инун: вчера ойнон Бурах, старый менху, которого она почитает выше, чем дочери своих отцов, бросил вызов Старшине Оюну, потребовал освободить Священные Камни и уступить место Служителя добровольно, пока Уклад открыто не взбунтовался. Потребовал – и ушёл в Степь, слушать савьюр. Сама того не видела – передали. Страшно заныло сердце, ведь Старшина силён, зол и мстителен, а хозяин Бурах уже немолод… Не уступит Оюн своего места просто так, звериной силой, звериной злобой будет отстаивать старшинство. И с самого раннего утра бродила женщина по Степи, искала ойнона, но даже следов его не нашла. Вернулась домой к обеду, злая, усталая… Пила мелкими глотками горячее молоко, кипяченное с травами, долго смотрела, как мерцают угольки в маленькой жаровне, думала, как лучше поступить. Ойнон мудр, она хитра, вместе они сильнее… Надо потянуть время. Бурах всё ждёт, когда приедет в Город его сын, вот и стоит дождаться! Молодой сильный мужчина станет ему надёжной опорой, а то и займёт место отца. Докажет своё право называться Служителем, оспорит у Оюна право вести Уклад за собой. А они со старшим Бурахом встанут за его спиной, наставят, поддержат своей мудростью и хитростью… Эти мысли слегка успокоили её. Где же ойнон? Разве не должен уже вернуться? Решив идти прямо домой к Бураху, женщина поплотнее закуталась в балахон, собрала на затылке растрепавшиеся волосы. Волосы – сила и гордость степнячки. Говорят, волосы степнячке отрезать – полжизни отрезать. У Оспины они длинные, ниже ягодиц, тёмно-каштановые и очень густые. Она скалывает их длинным костяным шипом: заколка как заколка, но в умелых руках – опасное оружие. Сложив в котомку кое-какой снеди, накинула на голову капюшон, совсем уж было собралась идти, как в дверь постучали. Радостно встрепенулась: может, это ойнон? Сам пришёл к ней, принёс дурманные травы, принёс вести из Степи… Но не ойнон стоял за дверью, а сын бооса Влада. Стоило открыть дверь, вошёл без приглашения, заговорил высокомерно, называл ведьмой-Оспиной. Злобно глядит на него женщина, спрашивает, мол, зачем принесла нелёгкая? Сын бооса смотрит на нее жадными глазами, и это бесит ее еще сильнее. Давно, ой как давно видит Оспина: не верит младший Влад в то, что она порождение Степное с костяными обломками вместо ног. Считает, что ноги у нее самые что ни на есть человеческие, обычные женские ноги, задумывается о том, как бы эти ноги раздвинуть… Сын бооса отвечал ей недобро. Говорил об Укладе, говорил о своей над Укладом власти, чуть ли не рабыней своей называл. Гнев закипел у Оспины в душе, гнев и ярость. А Влад лишь смеется, подливает масла в огонь, роняет совсем уж непоправимые слова… От злости помутилось в голове, себя не помня, выбежала женщина из дома, вытолкала и незваного гостя. Ноги сами несли к Термитнику, к Долгому Корпусу… Ну будет тебе! Ишь, как лихо завернул…! Ну, я тебе устрою, посмотрим… Как жалела потом Оспина о своём необдуманном поступке! Лучше б язык себе отгрызла, лучше б ноги себе отрубила, но не ходила бы в тот день в Термитник, не говорила с Укладом, не подбивала бы уже готовых взбунтоваться людей к открытому мятежу… Хватило двух-трех фраз, брошенных то здесь, то там, чтобы гнев Уклада вспыхнул, как засушливым летом вспыхивает пожар в Степи. Гвалт, шум, крики, треск от ломающегося дерева заполнили Термитник. Незаметно выскользнула из него Оспина. Усмехнулась довольно: ну, мастер Влад? И что решишь делать? Увидишь ли, кто на самом деле держит власть над Укладом? Уже медленно и спокойно пошла к дому Бураха. Пока Уклад бунтует, не до споров о Старшинстве. Значит, есть еще время в запасе. Как знать, может, уже вот-вот приедет сын ойнона? Как знать, может, под лавину мятежа угодит и Оюн, а Уклад не оставит в живых ложного Служителя? Как знать, как знать…. Тепло светились в осенних сумерках окошки домов. В доме Исидора свет тоже горел – и на верхних этажах, где жили три одинокие женщины, неразличимые бледные сёстры, и на первом, где ночевал и изредка работал он сам. Одна из сестёр молча проводила Оспину недобрым взглядом, пока та шла мимо. «Да чтоб тебя шабнак унёс!» - тихо бормочет себе под нос Эспэ-Инун, желая женщинам провалиться поглубже, пойти Суок на корм. Если бы не слово ойнона, не его доверие к ней, Оспину бы они и на порог не пустили. А так лишь морщат носы и изредка желают ей сгинуть поскорее. Ну, она в долгу не остается. В комнатах пахло странно: спиртом, травами, курениями, и еще чем-то… Вроде как палёным пером. Исидор сидел за столом, что-то быстро-быстро писал, а рядом стоял с откинутой крышкой небольшой резной сундучок, в котором хранилась всякая всячина. Выглядел Бурах престранно: на лице марлевая маска, сам кутается в полотняную драпировку, бубнит что-то себе под нос… Оспина кашлянула. - Что говорит савьюр, ойнон? - Саба? – он оторвался от своего занятия, сурово взглянул на нее. – Зачем ты пришла, сестра? - Хочу знать о линиях, угодных Бодхо. Хочу помочь тебе, Кровный. Взгляд ойнона стал мягче, а голос твёрже: - Слушай, сестра. Бодхо говорит: преступление Бурахам уклоняться от своих линий и далее. Бодхо говорит: Бурах будет стоять Старшиной над Бойнями, Бурах будет править Укладом. Злорадно и торжествующе усмехается Эспэ-Инун. - Так! Всё так! Вот воля Бодхо, кто посмеет противиться? Попыталась ободряюще положить руку ему на лечо, но он резко отстранился, будто рука ее была раскалена добела. - Сейчас иди. Уходи немедля! Иначе… - голос его сделался тише, - иначе сама будешь жалеть потом… Горько жалеть. Смотри, на полке вон там две бутыли, возьми их. Там твиринные настои, очень редкие и сильные. Придёшь домой, выпей стакан и постарайся уснуть. И пей это теперь каждый день, пока всё не выпьешь. Но понемногу, они крепкие… Поняла? - Поняла, - кивает она. - Саба, - устало произносит ойнон и смотрит на нее больными глазами, - Встань подальше, вон там, у двери. Так, да. Слушай теперь. Когда приедет мой сын, я боюсь, уже не застану его. Тихо, молчи, не перебивай! Слушай. Он десять лет прожил вдали от дома. Он начал забывать наши традиции, наши устои и обычаи. Меня уже не будет рядом. Ему нужен будет друг, добрый советчик, кто-то, кто поддержит его. Обещай служить ему так же верно, как служила мне, обещай оберегать его по мере сил, обещай помогать… - Обещаю, - кивает женщина. - Вот тут в шкатулке всё моё богатство. Тут не только и не столько деньги. Тут ценнейшие рецепты, редчайшие травы, тут листы, на которых записано моё знание и линии моего долга. Всё это ты передашь сыну, если я не успею. Обещаешь? - Обещаю, - хрипло отзывается Оспина. Что же ты, что ты? Неужели умирать собрался? - И последнее, - Исидор показывает ей тяжелую костяную привеску, что висит у него на шее на кожаном шнурке . – Знаешь ли, что это? - Знаю, - шелестит голос Эспэ-Инун. – Удэй рода Бурахов. Привеска выглядит грозно: белая, длинная, острая. Не то рог, не то коготь древнего чудовища. - Так, - ойнон кивнул. – Его ты из рук в руки передашь сыну. Чтобы Уклад не сомневался: вот идёт Кровный, сын своего отца, готовый занять своё место по праву. Обещаешь? - Обещаю! – сердце билось в груди глухо и больно. – Клянусь тебе, ойнон, даже если ты не встретишь своего сына, я исполню слова твои в точности, и сын твой продолжит линии Бурахов, сполна примет наследство, вступит во владение Укладом. Ойнон устало закрыл глаза. - Ступай, Саба. Ступай к себе домой и не забудь, что я велел тебе. Кажется, она еще что-то сказать хотела, да слова в горле застряли. Кажется, она хотела еще что-то сделать, но, что именно, забыла со временем. Помнила только, как уходила прочь из дома Исидора Бураха, прижимая к груди тяжелые бутыли с твиринными настоями. Помнила только эту ночь, черную, безлунную, страшную. Да и была ли в жизни Эспэ-Инун ночь чернее и страшнее? Скрипели половицы ночлежки, угли мерцали в маленькой жаровне, Оспина тянула к ним руки, но никак не могла согреться. Стакан злой твиринной настойки обжёг горло так, что перехватило дыхание, голова закружилась, и женщина долго хватала ртом воздух, точно рыбёшка, выброшенная из реки на берег. Пробежал по телу озноб, и всё не проходил, как ни кутайся, как ни раздувай огонь, как ни двигай к жаровне убогую лежанку. Она пыталась уснуть, ворочалась, уговаривала себя закрыть глаза, но сон так и не шел, зато лезли в голову мысли, одна другой паршивее. Долго ли лежала без сна? Долго ли смотрела в красноватое пламя? Что надеялась в нём разглядеть? Стук в ставни раздался неожиданно, да так, что Оспина подскочила на своей лежанке. Она отлично знала, кто может стучать ей в окно посреди ночи, но на всякий случай прихватила маленький острый нож, из тех, что так удобно пристёгивать ремешками к запястью, пряча в рукаве. Ночь смазала очертания четверых непрошеных гостей, не различишь ни лиц, ни одежд, но лишь обогнув дом и проводив всех четверых в подвал, решилась женщина зажечь фонарь. Решилась – и ахнула. Гостями оказались мясники, трудяги из Боен, дети Уклада. Злобные, мрачные и испуганные до такой степени, что и говорить-то толком не могли, лишь бормотали что-то невнятно на своем получеловечьем наречии, бормотали сбивчиво, глотая слова, перескакивая с одного на другое так, что и не разберешь толком. А от того, что удавалось-таки разобрать, кровь стыла в жилах…. По всему выходило, что после заката люди бооса наглухо законопатили все входы-выходы в Термитник, оставив бунтующий Уклад внутри, без еды и воды, наедине с чем-то настолько жутким, что мясники принимались глухо завывать, стоило им лишь вспомнить творившееся за стенами огромной ночлежки. Наедине с чем-то, о чем Оспина помнила очень хорошо. Наедине с ужасом, при одной мысли о котором ноги подкашиваются, а волосы встают дыбом… Не успела она как следует расспросить мясников, как в дверь подвала начали колотить. Стучали громко, часто, будто в панике. Оспина шикнула, велев всем сидеть тихо, и поднялась наверх. Желтый свет фонаря выхватил из темноты женскую фигуру, кутающуюся в шаль, бледное лицо. Да это же одна из тех сестёр, что живут в доме менху Бураха! - Ты-то что здесь потеряла? Женщина вытаращилась на Оспину испуганными кроличьими глазами, схватила за руки, потянула за собой: - Там… Мастер Исидор…. Идём, идем скорее! - Что мастер Исидор? – огрызнулась Оспина. - Умер! Убили его! – женщина всхлипнула и снова принялась тянуть ее за собой - Пойдём. Пожалуйста… Страшно… Сестры ушли, за патрульными… А в доме старого знахаря собирались уже люди. В основном патрульные да Сабуровская челядь. Женщины причитали, мужчины смотрели сурово, бросали злые взгляды на Оспину. Тело Исидора Бураха вынесли из комнат, положили на стол, и все лишь качали головами, глядя на него: из багровой, залитой кровью груди торчал не то костяной шип, не то рог, не то коготь неведомого зверя… Люди перешептывались. Кто говорил, это шабнак-адыр пришла из степи, чтобы рассчитаться со старым недругом, а кто-то громко утверждал, что это сын ойнона, Артемий, приехав, наконец, в город, убил отца ради наследства… Разное говорили. А Оспине хватило одного только взгляда, чтобы всё понять. Слишком часто видела она на ритуальных закланиях, как наносятся такие удары. Кто еще может так искусно ударить, следуя линиям тела, как не Служитель? Служитель опытный, а не проживший десять лет вне города сын знахаря. Позже она сама удивлялась себе. Как хватило хитрости и сноровки, чтобы укрыть и спрятать в складках балахона тяжелую резную шкатулку, по праву принадлежащую теперь Артемию Бураху? Как не дрогнула рука, когда, дождавшись, пока мужчины уйдут из дома на поиски неведомого убийцы, она, отослав куда-то женщин, вытаскивала из груди старого ойнона тот самый удэй, символ преемственности рода, который надлежало теперь вручить наследнику? Как земля не провалилась под ней, недостойной, когда, опасаясь, что женщины вот-вот вернутся, надела она окровавленный удэй себе на шею, спрятала за пазуху? Спрятала – и припустила домой, дворами, окольными путями, унося из дома, который вскоре назовут Молчащим, от соседских глаз, от комендантских слуг, всё то, что клялась передать сыну Служителя. Еще только начала заниматься заря над Степью, как пронёсся слух: Артемий Бурах, прозванный за одну ночь Потрошителем, вернувшись в родной город, убил родного отца, а заодно и пять человек, что пытались схватить его на Станции. Мужчины объявили на Потрошителя охоту, грозясь сполна поквитаться за содеянное. Город полнился слухами. Шептались, что страшная людоедка, Пожирательница Волос, шабнак-адыр, приковыляла из Степи на своих костяных обломках, принесла беду, принесла слёзы, принесла мор… Всё чаще и чаще поминали люди страшную Первую Вспышку. Женщины весь день прятались по домам, боясь, что их растерзают так же, как растерзала толпа девушку на Пустыре Костного Столба, приняв за порождение Степи, слепленное из глины и костей. День клонился к закату, а гнев людской все не утихал. Говорили, комендант Сабуров объявил награду за голову Потрошителя. Говорили, Стах Рубин, верный ученик покойного Исидора, именем Учителя поклялся покарать Артемия за отцеубийство. Все знали горячий нрав Стаха, все знали, на что он способен в гневе, никто не сомневался, что Потрошитель не доживет и до следующего полудня. В страхе и тревоге прошла ночь. …Женщина, называвшая себя Эспэ-Инун, медленно брела по Степи, глядя, как занимается рассвет. Там, среди разнотравья, неподалёку от кургана Раги, было у нее особенное место. Там говорила она с Землёй, так, как говорить умеют лишь женщины, а Мать Бодхо слушала её. Но нынче просто слов и просто просьб было мало. Затеплился ритуальный костерок, заплясали рыжие язычки пламени, закурились травы, ароматные, дурманящие. Легли на маленький алтарь нехитрые приношения: мёд, сырое мясо, молоко. Совершив все необходимые приготовления, женщина опустилась на колени. Холодное стальное лезвие прочертило багровую линию на смуглой руке, тяжело и часто закапали на землю капли горячей крови: «Мать Бодхо… Сбереги его, сохрани ему жизнь. Не дай пропасть. Возьми себе мою кровь, Мать Бодхо, но оставь ему его кровь… Возьми себе мою жизнь, Мать Бодхо, но сохрани ему его жизнь…» Падают на землю алые капли, падают на землю каштановые пряди. Волосы степнячке отрезать – полжизни отрезать…